Глава XV
Рождение Будды-Христа под именем Гаутамы.
.
Долго не знали индусы, где у них родился буддийский Христос, но наконец, с помощью приехавших туда европейских буддологов определили.
Это было под 27° 37' северной широты и 83° 11' восточной долготы от Гринвичского меридиана, и в 130 милях к северу от Бенареса, на берегу речки Рохини на отрогах могучего Гималайского хребта, исполинские вершины которого виднелись вдали на прозрачном фоне индийского голубого неба.
Там жило небольшое, но могучее племя Сакьи, питавшееся продуктами своего скотоводства и рисовых полей, а воду оно получало из Рохини, на другой стороне которого жили Колияне, родственные им.
«С ними у Сакьев, — говорит Рис-Дэвидс (стр. 29), — иногда происходили ссоры из-за обладания драгоценною влагою речки, но как раз в это время (воды, очевидно, в речке было много) они жили в мире и две дочери одного из предводителей Колиянов были женами Суддходаны, одного из предводителей Сакьев. История повествует, что обе были бездетны — обстоятельство достаточно печальное в другие времена и у других народов, но в особенности тяжкое у арийцев, полагавших, что состояние человека после смерти зависит от обрядов, совершаемых его наследниками. Поэтому велика была радость, когда старшая из сестер, Майя (т.е. Марья) на сорок пятом году подарила своего супруга надеждою на рождение сына. По обычаю, она в надлежащее время отправилась для разрешения от бремени в отчий дом; но сын ее, будущий Будда, неожиданно появился на свет во время путешествия под тенью нескольких высоких деревьев, в роще, называвшейся Лумбини. Мать и ребенок были перенесены в дом Суддходаны, где спустя семь дней мать умерла; но мальчик нашел заботливую воспитательницу в лице сестры своей матери, второй жены отца (что уже похоже на детство Магомета).
Ему дали имя Сиддхарта, что значит «достигший своей цели» и вот его родословная.
Прозвище его было Гаутама (созвучно с еврейским Га-Адам), т.е. вочеловечившийся, и такая фамилия по Рис-Дэвидсу существует и сейчас в деревне Нагаре, ошибочно отождествляемой Коннингэмом с мифической Камила-Васту, родиной Будды».
Другие названия, даваемые основателю буддизма, тоже не имена, а титулы. Благочестивому буддисту кажется непочтительным называть Гаутаму его обиходным человеческим именем, и поэтому он выбирает одно из многочисленных его прозваний. Таковы: Сакья-синха — «лев племени»; Сакья-муни — «могучий мудрец»; Сугата — «счастливый»; Саттха — «учитель»; Джина — «завоеватель»; Багава — «божественный»; Лока-натха — «владыка миров»; Сарваржья — «всеведущий»; Дхурма-раджа — «царь справедливости» и многие другие.
Нет, кажется, оснований, — говорит Рис-Дэвидс, — сомневаться в весьма ранней женитьбе Гаутамы на двоюродной сестре, дочери Колиянского раджи. И вот, вскоре после его женитьбы его родственники коллективно пожаловались радже Суддходане на то, что его сын, сидя у ног жены, пренебрегает упражнениями, необходимыми человеку, на которого может впоследствии лечь обязанность предводительствовать своими сородичами на войне. Гаутама же. Услышав об этом, оповестил барабанным боем о дне, когда он докажет свою ловкость каждому желающему. Превзойдя в это день самых метких стрелков, он вновь приобрел расположение племени.
Но вдруг, на 29-м году, верховное божество явилось ему в четырех видениях: в виде мужа, согбенного под бременем лет, в виде больного человека, в виде гниющего мертвого тела и, наконец, в виде почтенного затворника. Это было почти спустя десять лет после женитьбы, когда его жена родила их единственного сына, по имени Рахула. Известие о рождении сына застало Гаутаму в саду, на берегу реки, куда он отправился после четвертого видения — в виде затворника. Поселяне были в восторге от рождения ребенка, единственного внука их раджи. Возвращение Гаутамы подало повод к бурному выражению чувств, и молодая девушка, его двоюродная сестра, пела: «Счастлив отец, счастлива мать, счастлива жена такого мужа и сына». Он снял свое жемчужное ожерелье и послал его ей, а она начала строить воздушные замки, думая: «молодой Сиддхарта влюбился в меня и прислал мне подарок», а он послал своего возницу Чханну, около полуночи, за своей лошадью, и во время его отсутствия отправился к дверям покоя своей жены, которую увидел, при мерцающем свете лампы, спящею среди цветов, с рукою, положенной на голову младенца. Он желал в последний раз перед разлукой обнять младенца, но увидел, что не может сделать этого, не разбудив матери. Он нерешительно оторвался от сына, и, сопровождаемый только Чханною, оставил свой отчий дом, богатства, молодую жену и единственного сына, чтобы стать нищим и бездомным скитальцем.
Так говорит «Сутра Великого Отречения», а далее рассказывается то же самое, как и в евангельском искушении Христа сатаною.
Мара — дух зла, является на небе и уговаривает Гаутаму остановиться, обещая ему через семь дней всемирное владычество над четырьмя великими материками, если он откажется от своего предприятия. Но и потерпев неудачу в этом предложении, искуситель утешает себя надеждой на то, что он все-таки когда-нибудь одолеет своего врага, и говорит:
«Рано или поздно в душе его должна возникнуть какая-либо вредная или злая мысль; в такой момент я и стану его повелителем». И с этого часа, — добавляет летописец Джатаки, — Мара следовал за ним, выжидая какой-либо ошибки, приросши к нему, подобно тени, идущей за предметом. Гаутама в эту ночь проехал большое расстояние и остановился, лишь достигнув берега мифической реки Аномы, за пределами Колийской области. Там, сняв свои украшения, он отдал их и лошадь своему возничему, обрезал свои длинные волосы и, обменявшись платьем с бедным прохожим, отослал удрученного и опечаленного Чханну домой, а сам поспешил по направлению к Раджагрихе, чтобы начать жизнь бездомного нищенствующего отшельника.
Раджагриха, главный город Магадхи, была столицею Бимбисары, одного из могущественнейших государей восточной долины Ганга. Она была расположена в веселой долине, тесно ограниченной пятью холмами, самыми северными отрогами Виндийских гор.
Стараясь показать, что брамаизм с его троицей и Кришной существовал еще ранее буддизма, нам внушают, что еще задолго до рождения Гаутамы, брамины обращали большое внимание на глубочайшие вопросы бытия и этики и распадались на различные школы, из которых в той или другой уже излагалась большая часть будущих метафизических учений Гаутамы.
Одним из наиболее настойчиво проповедуемых учений браминов, — говорят нам, — была даже и в то время вера в действительность самоистязания как средства достижения сверхчеловеческой силы (т.е. силы гипнотического внушения себе и другим) и вместе с тем сверхчеловеческого познания; и Гаутама, изучив системы Алары и Удраки, удалился в леса Урувелы, вблизи нынешнего храма Будда Гайи, и там в течение шести лет  в присутствии пяти верных учеников предался строжайшему покаянию, пока постом и самоизнурением не довел себя до тени прежнего Гаутамы. И слава его распространилась, подобно звуку большого колокола, привешенного к небесному своду. Наконец, однажды он внезапно пошатнулся и упал на землю. Некоторые из учеников думали, что он умер; но он вновь пришел в себя и, отчаявшись в пользе такого способа, отказался от самоизнурения.
Все ученики покинули его и отправились в Бенарес. Для них было аксиомою, что духовная победа могла быть достигнута лишь умерщвлением плоти. Тогда в душе Гаутамы опять возникли сомнения, и искуситель воспользовался ими. Вот как говорит об этом рукопись:
«Когда началась борьба между Спасителем мира и Князем зла, стали падать тысячи белеющих метеоров; тучи и тьма окружили его. Даже земля, с ее океанами и горами, была потрясена, подобно сознательному существу, подобно нежной невесте, насильственно оторванной от жениха, подобно виноградной лозе в ураган. Океан поднялся от колебаний землетрясения; реки потекли обратно к своим источникам; вершины высоких гор, на которых в течение столетий росли бесчисленные деревья, рухнули на землю, превращаясь в песок. Все это было охвачено порывом урагана; треск становился ужасным; даже солнце окуталось в страшную мглу; и толпа безголовых духов наполнила воздух».
Совсем как будто выписано из Мильтонова «Возвращенного Рая», вышедшего около 1670 года: «… с одного конца неба до другого загремел гром; тучи, страшно разрываясь, с неистовством изливали потоки дождя, смешанного с молниями; вода с огнем мирились для разрушения. Не спали и ветры в из каменных пещерах: со всех четырех сторон света налетали они и ворвались в истерзанную пустыню; высочайшие сосны, хотя корни их были так же глубоки, как и высоки вершины, крепчайшие дубы склонили свои тугие выи под тяжестью их бурного дыхания или вырывались с корнями. Дурно был ты защищен, о многотерпеливый сын божий, но остался непоколебим. Ужасы ночи еще не кончились этим: духи тьмы, адские фурии окружили тебя; они рычали, выли, визжали, направляя в тебе огненные стрелы; но ты оставался неустрашим среди них, ничто не нарушало твоего святого мира».
Любопытная черта сходства между повествованием Мильтона и буддийским мифом заключается в том, что и по нему Рай возвращается сыну божьему в пустыне совершенно так же, как Гаутаме под деревом Во, на которое буддисты смотрят, как христиане на крест, причем мы не должны забывать, что и по-славянски крест называется столп и древо, а по-гречески прямо ставрос, т.е. ствол дерева. У буддистов древо Во играло такую же роль, как крест у христиан. Оно стало предметом поклонения, и отросток его, — говорят нам, — еще растет в том месте, где его нашли буддийские паломники и где, по их мнению, росло первоначальное дерево в древнем храме в Водх Гайе, близ Раджгира, который, — говорят нам, — был построен около 500 года по Р. Х. Знаменитым Амара Синхою. Ветка же от него, посаженная в Анурадхапуре на Цейлоне, все еще растет там — как древнейшее историческое дерево мира.
Когда этот день склонился уже к концу, он одержал победу; его сомнения рассеялись; он стал Буддою, т.е. пробужденцем. Но победа досталась ему не без потерь. Самоизнурение, которому он так долго и решительно предавался, не выдержало испытания. С этого времени он не только перестал ценить его, но пользовался всяким случаем указывать на то, что от такого покаяния никакой пользы быть не может. Спасение может быть исключительно путем самовоспитания и любви. Так говорят нам некоторые буддийские рукописи, но все они единичны и как будто и в самом деле кое-что заимствовали из Мильтона. Но посмотрим и далее.
Прежде всего, — говорят нам, — он возвратился к своим старым учителям Аларе и Удраке, но узнав, что они умерли, отправился прямо в Бенарес, где тогда жили его бывшие ученики. По дороге он встретил знакомого. По имени Упака. Браман спрашивает его:
«Чем объясняется, что твоя осанка так совершенна, твое лицо так приятно, наружность так мирна? Какая религиозная система наполнила тебя такою радостью и таким миром?»
Гаутама отвечает ему стизами, что это потому, что он превозмог все мирские влечения, невежества и заблуждения.
Брамин спрашивает, куда он идет, и «Почитаемый миром» отвечает стихами:
«Теперь прекрасного закона колесо вращать желаю.
И с этой целью я иду в тот город Бенарес,
Чтоб светом озарить во мраке погруженных,
Чтоб людям отворить бессмертия врата».
.
Не будучи в силах долее выносить столь высокопарные притязания, брамин коротко произносит:
«Достопочтенный Гаутама, иди туда». А сам удаляется в противоположном направлении.
Новый пророк продолжает путь в Бенарес и в вечернюю прохладу вступает в Олений парк, где тогда жили пять его бывших учеников. Они, увидя его приближение, решили не признавать его учителем, так как он нарушил свои обеты, и называть его просто по имени; но вместе с тем, так как он происходил из высокой касты, предложить ему для сидения циновку. А он изложил им «Основания Царства Праведности».
При звуке его голоса, боги летят, чтобы услышать его речь, и небеса пустеют; шум при их приближении подобен реву бури, но вот по звуку небесной трубы они утихают, подобно морю во время штиля. Вся природа встрепенулась; вечные холмы, на которых построен мир, прыгают от радости и склоняются перед учителем, в  то время как властители воздуха приводят все в порядок; дуют легкие ветерки, и восхитительные цветы наполняют воздух своим благоуханием. Этот вечер был подобен миловидной девушке: звезды были жемчужины на ее шее, темные тучи — ее сплетенные волосы, уходящее в бесконечность пространство — ее развевающееся платье. Короною ей служили небеса, где живут ангелы; эти три мира были подобны ее телу; глаза ее были белые цветы лотоса, раскрывающиеся перед восходящею луною, а ее голос был как жужжание пчел.
Все пришли, чтобы поклоняться Будде и услышат первую проповедь слова. Хотя Гаутама говорил по-палийски, но каждая из собранных здесь групп полагала, что он обращается к ней на ее родном языке, и то же самое полагали разного рода животные, большие и малые. Но лишь китайское жизнеописание и Лалита Вистара содержат до некоторой степени подробный рассказ о вышеизложенном, но и они почти совершенно расходятся, как и можно было ожидать, в описании чудес и относительно поэтических частностей.
Гаутама особенно настаивает на необходимости следовать «среднему пути», т.е. с одной стороны, быть свободным от «преданности расшатывающим нервы чувственным удовольствиям», а с другой стороны, «от всякой веры в действительность самоизнурений», бывших в обычае у индусских отшельников.
Гаутама некоторое время оставался в Оленьем лесу, проповедуя свое новое учение. И Каннингэм говорит: «Мригадаву, или Олений парк, составляет прекрасную рощу, занимающую еще ныне (!!!) поверхность приблизительно в пол-мили и простирающуюся от большой Дхамекско башни на севере до Чхаукундийского холма на юге.
Первые его ученики были простые миряне и двое из самых ранних были женщины. Первым новообращенным был богатый молодой человек, по имени Яза, присоединившийся к немногочисленной толпе личных приверженцев; следующими затем был отец Язы, его мать и жена, которые, однако, оставались светскими учениками. Светский ученик, хотя и не был еще в состоянии сбросить узы отечества или отказаться от деловой жизни, все-таки мог «вступить на путь» и праведной жизнью и милосердием обеспечить себе в будущем существовании более благоприятные условия для самосовершенствования.
Спустя пять месяцев после кризиса под священным деревом и три месяца после прихода Гаутамы в Олений лес, он созвал всех своих учеников, число которых доходило уже до шестидесяти, и послал их как Христос своих 70 учеников в разные стороны проповедовать и учить, говоря:
«Идите и проповедуйте превосходнейший закон, истолковывая каждую его букву и старательно и внимательно раскрывая его смысл и особенности. Объясняйте начало, середину и конец закона всем, без исключения, людям: пусть все относящееся к нему станет общеизвестным и будет освещено ярким внешним светом. Покажите людям и богам путь, ведущий к совершению чистых и добрых дел. Вы, без сомнения, встретите большое число людей, еще непреданных безвозвратно своим страстям, которые воспользуются вашей проповедью, чтобы вновь завоевать потерянную свободу и сбросить с себя иго страстей. Что касается меня, то я направлюсь в деревню Сену, расположенную вблизи Урувельской пустыни».
В течение всей своей деятельности Гаутама имел обыкновение странствовать в продолжение большей части лучшего времени года, проповедуя народу и поучая его; но в течение четырех дождливых месяцев, от июня до октября, он оставался на одном месте, посвящая это время более всесторонним поучениям, обращенным к его объявленным ученикам. Но теперь вместо странствующих монахов мы видим оседлое безбрачное приходское духовенство. Но и оно, в течение нескольких месяцев оставляет свои постоянные жилища и поселяется во временных хижинах, возведенных поселянами, приглашающими их. Там они совершают ряд публичных служб, во время которых читают и объясняют палийские Питаки всем желающим слушать, какого бы возраста или пола они ни были, или к какой бы касте не принадлежали. Этот период является на Цейлоне лучшим временем года, и так как в другое время не бывает правильных религиозных служб, то поселяне считают чтение Баны (т.е. Слова, как у христиан Слова Божии) великим религиозным празднеством. Они устанавливают под пальмовыми деревьями помост с крышею, открытый по сторонам и украшенный великолепными платками и цветами. При лунном сиянии садятся они вокруг этого помоста на землю и в течение ночи внимают с большим удовольствием, хотя и не с особым пониманием, священным словам, повторяемым несколькими сменами остриженных монахов.
Любимою книгою их является «Джатака», содержащая много сказок и рассказов, общих всем арийским народам. Простодушные поселяне, наряженные в свои лучшие платья, слушают эти чудесные рассказы в течение всей ночи с неподдельным восторгом, хотя время от времени перебрасываясь с соседями шутливыми замечаниями и все время жуя производящие слабое наркотическое действие листья бетеля. Запасы этих листьев (и постоянных спутников их — белой извести и арековых орехов) дают постоянные случаи к актам вежливости, свойственных доброму товариществу.
Но возвратимся снова к жизнеописанию Будды-Гаутамы.
Дальнейшими его учениками стали огнепоклонники и первый из них Касьяпа. Когда они отправились по направлению к Раджагрихе, бывшей в то время столицей могущественнейшего предводителя в долине Ганга, царство которого простиралось приблизительно до 100 миль к востоку от реки Соны. Как Гаутама, так и Касьяпа, были хорошо известны в городе, и когда раджа вышел, чтобы приветствовать учителей, то толпа находилась в сомнении, кто из них учитель, и кто ученик. Поэтому Гаутама нарочно сам спросил Касьяпу, почему он отказался приносить жертву Агни? Последний понял цвет вопроса и ответил, что некоторые находят удовольствие в зрелищах и звуках, во вкусе и чувственной любви, а некоторые в жертвоприношении; он жене заметил, что все это одинаково не имеет ценности, и отказался от жертв, великих и малых. Говорят, что затем Гаутама рассказал народу джатакское повествование о добродетели Касьяпы при прежнем рождении, и, видя, какое впечатление рассказ произвел на народ, перешел к объяснению ему четырех Благородных Истин. К концу этой проповеди раджа признал себя последователем нового учения, а на следующий день все горожане стали стекаться, чтобы посмотреть на него и услышать, что нового он имеет рассказать. Когда же Гаутама около полудня отправился в город в дом раджи, чтобы получить ежедневную пищу, он был окружен восторженною толпою. Раджа принял его с большим почетом, назначил для его пребывания близлежащую бамбуковую рощу, ставшую знаменитой, как место, где Гаутама провел много дождливых периодов и произнес многие из самых законченных своих проповедей.
Потом Гаутама отправился в Капилавасту на свою родину и, прибыв туда, по своему обычаю, остановился в роще вне города. Туда пришли его отец, дяди и другие родственники, чтобы повидаться с ним, но вовсе не были обрадованы своему бедствующему родичу. Вскоре до сведения раджи дошло, что его сын ходит по улицам, прося подаяния. Испуганный этой вестью, он принялся и, придерживая верхнее платье, быстро пошел к месту, где находился Гаутама.
«Зачем, учитель, — сказал он, — ты позоришь нас? Зачем ты ходишь выпрашивать пищу? Разве ты считаешь невозможным доставить пищу стольким нищенствующим?»
«О, махараджа, — был ответ, — таков обычай нашего рода».
«Но мы происходим из славного рода воинов, и ни один из нас никогда не добывал пищу нищенством».
«Ты и твоя семья, — ответил Гаутама, — можете производить свой род от царей; я происхожу от древних пророков, а они, выпрашивая свою пищу, всегда жили подаянием».
Сказав это, он обратился к своему отцу с разъяснением содержания своего учения, в форме двух стихов, воспроизведенных в Дхамма-Паде:
«Воспрянь! Не медли!
И мудрость в жизни вложи, и право.
Кто добродетель избрал, избрал блаженство
И в сем и в будущих мирах.
Вложи же мудрость в жизнь
И зло отвергни!
Кто добродетель избрал, избрал блаженство
И в сем и в будущих мирах».
.
На это Суддходана ничего не возразил, но, взяв чашу своего сына, повел его в свой дом, где все члены семьи и домашние слуги вышли отдать ему честь, но жена его Ясодхара не вышла.
«Если я в его глазах чего-нибудь стою, — сказала она, — то он сам придет».
Гаутама заметил ее отсутствие и в сопровождении двух учеников пошел к ней, предупредив их, чтобы они не препятствовали ей, если она пожелает обнять его, хотя ни один член их ордена не мог прикасаться к женщине, и женщина не могла прикасаться к нему. Когда она увидала его входящим в дом в образе монаха, в желтой одежде, с остриженными волосами и бородой, то, хотя она и ожидала увидеть его таким, она не могла удержаться и, упав на землю, обняла его колена и разрыдалась. Затем, вспомнив об отделяющей их непреодолимой бездне, она поднялась и стала в стороне.
Она стала серьезною слушательницей нового учения и когда впоследствии Гаутама, хотя и с большою неохотой, установил орден нищенствующих монахинь, то его овдовевшая жена Ясодхара стала одною из первых буддийских монахинь.
Приблизительно через неделю Ясодхара одела Яхуру, своего сына от Гаутамы, в лучшее платье и сказала ему, чтобы он пошел к отцу и потребовал своей наследственной доли.
«Я не знаю своего отца, кроме раджи», — сказал мальчик.
Ясодхара, подняв его к окну, указала ему Будду, говоря:
«Этот монах с столь величественной осанкой твой отец; он обладает большим богатством, которое мы не видали с того дня, когда он покинул нас; ступай к нему и потребуй то, что принадлежит тебе по праву; скажи: я твой сын и буду главою рода и мне понадобится мое наследие; дай его мне».
Рахула отправился к Гаутаме и безбоязненно, с большой сердечностью сказал:
«Отец, как я счастлив быть около тебя».
Рахула был принят в орден. После нескольких других свиданий со своим тцом Гаутама возвратился в Раджагриху.
По пути он остановился на некоторое время в Анупийе на берегу Аномы, в манновой роще, близ того места, в котором он отослал обратно Чханну в знаменательную ночь «Великого Отречения», и пока он оставался там, их общество получило несколько важных приращений. Из них особого упоминания заслуживают Ананда, Девадатта, Упали и Анурудда. Первый стал самым интимным другом своего двоюродного брата Гаутамы. Второй, также его двоюродный брат, стал впоследствии его противником, и поэтому изображается как чрезвычайно дурной и развратный человек. Третий. Упали, был по профессии цирюльником, но благодаря глубокому религиозному чувству и большим умственным способностям впоследствии стал одним из главных руководителей. Последний, Анрудда, стал величайшим представителем буддийской метафизики.
Затем Гаутама посетил Оравасти на берегу реки Рапти, который Винсент Смит отождествляет с развалинами, лежащими в Непале на 28,7° северной широты и 81,50° восточной долготы. Но нам говорят, что это был один из важнейших городов в долине Ганга, столица царя косальского. Гаутама посетил его по приглашению одного купца, слышавшего его проповедь и предложившего обществу рощу под названием Джетавана. Впоследствии Гаутама часто имел там пребывание, и говорят, что много речей и джатакских рассказов впервые были произнесены здесь.
На этом оканчиваются связные рассказы о жизни Будды Гаутамы (по имени созвучного с Адамом, что значит просто человек по-еврейски) в палийской книге «Джатаке», так и в санскритской «Лалите Вистаре».
Скажите сами, читатель, не напоминает ли вам все это странствования евангельского Христа по Иудее, Самарии  и Галилее. Но, подобно тому, как народное воображение, работая вплоть до начала книгопечатания, пополнило Евангелия множеством местных легенд, так и о Будде накопилось немало отдельных несвязных рассказов. Так, говорят, что однажды вознесся на небо поучать закону свою мать Майю (т.е. Марию), умершую через семь дней после дня его рождения. Потом он сходит с неба в Санкиссе и идет в Сравасти. Во время его пребывания здесь враждебные ему учителя, вроде фарисеев, побуждаю женщину по имени Чхинчха, обвинить его в нарушении целомудрия, но их обман тотчас же обнаруживается. В деревне, близ Раджагрихи, он обращает брамина Бхараваджу с помощью притчи о сеятеле, которая, впрочем, значительно отличается от евангельской:
«Богатый брамин, по имени Бхараваджа, был занят жатвою, когда учитель пришел и стал со своею чашею. Некоторые подошли и выразили ему свое уважение, но брамин рассердился и сказал:
— Нищий! Я пашу и сею и, вспахав и посеяв, ем; было бы лучше, если бы ты таким же образом пахал и сеял, тогда ты имел бы пищу.
— О, брамин! — был ответ. — И я пашу и сею и, вспахав и посеяв, ем.
— Но мы не видим никаких признаков этого, — сказал брамин. — Где твои воды и семена, и плуг?
— Вера, — ответил учитель, — то семя, которое я сею, и добрые дела подобны дождю, оплодотворяющему его; мудрость мои плуги, а дух мой правит вожжами. Рука моя держит дышло закона; трезвый взгляд есть бич, которым я пользуюсь, а прилежание — мой вол. Таким образом пашется моя пашня и искореняются плевелы заблуждений. Жатва, доставляемая ею, есть плод, подобный амброзии, а паханье мое полагает конец всякой скорби.
Тогда и брамин-фарисей обратился в его веру».
Затем, когда отец его жены Ямад-Хар проклял его за то, что он ушел от нее, земля поглотила дерзкого. Потом он обращает в свою веру мифическое чудовище, поедавшее детей.
Подобно спорам о чистом и не чистом в пище, приводимым в Евангелиях, и у буддистов мы видим то же в легендах о Гаутаме, который повелел: пусть члены моей церкви едят обычную пищу той страны, в которой они находятся, пока они едят без потворства своим прихотям. Можно стать чистым как под деревом, так и в дому; как в выброшенных одеяниях, так и в одеждах, данных мирянами; воздерживаясь от мяса, или употребляя таковое. Установить один однообразный закон значило бы ставить препятствия ищущим царства Небесного, но людям следует указывать туда путь, что составляет единственную цель.
Но даже и в настоящее время, как в Сиаме, так и на Цейлоне, возникают новые секты и появляются реформаторы. Как Христос не чуждался блудных, так и Будда-Гаутама раз, где-то в Амбапали, к великому соблазну аристократов, был гостем главной местной куртизанки. Отсюда он отправился в Белу-гамаку, где провел 45-й дождливый период, во время которого был поражен тяжелою и мучительной болезнью и объявил, что не может долго жить. Он стал медленно ходить по весалийским деревням, всюду собирая членов ордена и увещевая их оставаться верными его учению.
«О, апостолы мои! Основательно изучайте и исполняйте, и совершенствуйте, и распространяйте закон, возвещенный мною, для того, чтобы эта моя религия существовала долго и была увековечена во благо и счастье народов, из состраданья к миру, к выгоде и благополучию богов и людей… Увы, я удаляюсь. Через три месяца от сего дня Достигший истины умрет. Мой век исполнился, моя жизнь прожита. Оставляя вас, я удаляюсь, предоставленный самому себе. Будьте ревностны, вдумчивы и чисты. Твердые в решимости, охраняйте свои собственные сердца! Кто бы ни был неутомимый последователь этого закона и учения, он переплывет океан жизни и положит конец страданию!».
По приходе в Паву, он был принят местным золотых дел мастером, принадлежащим к одной из низших каст, который приготовляет для него обед из риса и поросенка, и отправился в Кусинагару выкупаться на пути в реке Кукуште и, отдохнув несколько часов, достиг рощи около Кусинагары, где долго и серьезно беседовал со своим любимым учеником, соответствующим евангелисту Иоанну, Анандою, о своем погребении. Ананда упал духом и, плача, отошел в сторону: «Я еще не достиг совершенства, а мой учитель умирает, он, который так добр». Но Гаутама, послав за ним, утешил его надеждою на царствие небесное (Нирвану). «О, Ананда! Не поддавайся смущению, не плачь. Разве я не говорил тебе, что мы должны расстаться со всем, что мы считаем наиболее дорогим и милым? Ни одно существо, рожденное или составленное из частей, не может преодолеть присущее ему разрушение; такого состояния не может быть, Ананда, ты был весьма близок мне добрым словом и мыслями. Ты всегда поступал хорошо; продолжай, и ты также совершенно освободишься от этой жажды жизни, от этих цепей невежества». Затем, обратившись к другим ученикам, он подробно беседовал с ними.
Ночью браминский философ пришел и предложил Будде несколько вопросов. «Теперь не время для таких бесед, — ответил Будда, — слушай, я буду проповедовать тебе мой закон». И Гаутама начал объяснять, что спасение не может быть обретено ни в одном из учений, не обращавшем внимания на добродетельную жизнь, на восемь ступеней пути святости, который начинается чистотой и кончается любовью. Эта речь обратила Субхадру.
Вскоре после этого умирающий учитель говорит Ананде: «Вы, может быть, думаете: теперь слово кончено, наш учитель умер; но вы не должны так думать. После моей смерти, пусть закон и правила церкви, которые я вам дал, будут вашими учителями».
Через некоторое время он сказал: «Апостолы мои! Разрушение присуще всем составным вещам; трудитесь старательно над своим спасением!» Это были последние слова учителя. Вскоре за тем он впал в беспамятство и в этом состоянии скончался.
Еще за три года до его смерти, его родной город Канила-Васту был разрушен, и его племя Сакии было избито Видудабхою, сыном и наследником Косальского царя, и о нем более ничего не было слышно, и только в конце XIX века английские буддологи стали его искать в Непальских ущельях Гималаев, под 27° 37' северной широты и 83° 11' восточной долготы от Гринвичского меридиана с таким усердием, что наконец (как и следовало ожидать при таком страстном желании) напали: в виде развалин, о великом значении которых даже и не подозревали местные жители.
Глава XVI
Некоторые размышления по поводу основателя религии пробужденства.
.
Предполагаемая неподвижность учреждений и верований Востока вошла почти в пословицу; но, с расширением наших сведений о Востоке, пословицу эту придется оставить, — говорит Рис-Дэвидс (стр. 189).
В палийских и санскритских текстах слово Будда всегда употреблялось как титул, а не как имя. Будда-Гаутама (имя которого созвучно с еврейским А-Адам), т.е. вочеловечившийся, о котором мы говорим, как передают, учил, что он лишь один из длинной серии Будд, которые время от времени появляются в свете и которые учат одной и той же системе. После смерти каждого Будды его вероучение процветает в течение некоторого времени и затем приходит в упадок, пока, наконец, не забывается совершенно и на земле не наступает царство зла и насилия. После этого мир постепенно улучшается, пока, наконец, не появится новый Будда, который снова проповедует утраченную Истину. До нас дошли названия двадцати четырех Будд, предшествовавших вочеловечившемуся Гаутаме и когда, через 5 000 лет после открытия им вновь истины под деревом Во, религия его забудется, новый Будда вновь откроет людям двери Нирваны, и имя его будет Майтрейя Будда, Будда Доброты. В Буддавансе (Истории Будд), последней книге Кхуддака Никайи вл второй Питаке, до рассказа о жизни самого Гаутамы, приведены жизнеописания всех предшествующих Будд; а палийский комментарий на Джатаки дает некоторые подробности относительно каждого из двадцати четырех.
Достаточно ясно, что почти все эти подробности являются лишь подражанием существующих подробностей в легенде о Гаутаме. В отдельных местах второй Питаки мы имеем некоторые изречения, приписываемые Касьяпе Будде, последнему из двадцати четырех. В ней объясняется, что не употребление нечистой пищи сквернит человека, но скорее злые дела и привычки, причем рассуждения имеют поразительное сходство с хорошо известными местами в Евангелиях, касающихся того же начала.
Самого Гаутаму уже с весьма ранних времен считали вездесущим и абсолютно безгрешным. Совершенство его мудрости обозначается эпитетом «Совершенно Просветленный», встречающимся в начале каждого палийского текста; а в настоящее время на острове Цейлоне обыкновенное название Гаутамы — Сарваджньян Вахансе, «Почтенный Всеведущий».
Как вывод из этого учения вскоре появилось верование, что он не мог быть рожден, что он не родился, как рождаются обыкновенные люди; что он не имел земного отца; что он по собственному решению сошел с своего небесного трона в чрево своей матери и что тотчас после своего рождения он обнаружил несомненные признаки своего будущего величия. При его рождении земля и небо соединились для поклонения ему; сами деревья, по собственному побуждению, склонились над его матерью, и ангелы и архангелы явились, неся свою помощь. Мать его (Майя, т.е. Марья) была лучшая и чистейшая из дочерей, рожденных от людей, а отец происходил из царского рода, был богатым и могущественным государем.
После семидневного поста и уединения чистая и святая Майя –Марья видит во сне, что она возносится архангелами к небу и что там будущий Будда проникает в ее правый бок под видом великолепного белого слона. Когда она рассказала об этом мужу, последний созвал шестьдесят четырех главных браминов для истолкования его. Они объявили, что родится сын, который будет всемирным монархом, или же, если он станет отшельником, то будет Буддою, который «снимет покрывала невежества и греха» с мира. Но белый слон, подобно белому коню Апокалипсиса, был эмблемою Зевса, всемирного монарха неба.
При зачатии Будды случилось тридцать два затмения; 10 000 миров наполнились светом, слепые прозрели, глухие заслышали, немые заговорили, заключенные были освобождены и т.д.; вся природа расцвела и все существа на земле возрадовались, в то время как огни ада потухли и мучения осужденных были смягчены. В течение десятимесячного пребывания в чреве матери дитя было ясно видимо: оно сидит с сложенными накрест ногами, полное достоинства и проповедует охраняющим его ангелам, протягивая свою руку, но не причиняя этим вреда своей матери.
После своего рождения дитя выступает на семь шагов вперед и восклицает львиным голосом: «Я глава мира, это мое последнее рождение», и снова на земле и на небе появляются тридцать два знамения радости.
Святой старик, уединившийся для размышления в Гималайские горы, увидя эти затмения, направляется, как в евангельской легенде маги, в Капилавасту, и дитя выносится к нему для поклонения. Мудрец объясняет изумленному отцу, что дитя станет Буддою, и плачет, что ему самому не придется дожить до этого дня.
На пятый день происходило празднество «избрания имени», когда 108 браминов, сведущих в трех Ведах, а из них восемь специально искусных в предсказаниях, угощаются во «дворце». Семь из восьми, рассмотрев приметы на теле ребенка, поднимают два пальца и пророчествуют, что он сделается или всемирным монархом, или Буддою; но один, Конданья, впоследствии первый ученик Гаутамы, поднимает один палец и пророчествует, что он несомненно станет Буддою, который снимет покрывало невежества и греха с мира. Четверо из первообращенных были сыновьями четырех из этих пророков.
Этого эпизода не достает в «Лалите Вистаре», но вместо него (глава VIII) имеются стихи, описывающие, как дитя было принесено в храм и как все боги поднялись и преклонились перед ним.
«Великий царь» Суддходана выехал, чтобы отпраздновать начало паханья, взяв с собой принца. Его посадили под дерево и вот, хотя тень от всех остальных деревьев обратилась уже в противоположную сторону, дерево, под которым сидел Гаутама, все еще продолжало осенять его. «Лалита Вистара», которая расходится во всех частностях этого мифа, добавляет, что пять ангелов, пролетавших по воздуху, были чудом остановлены, когда пролетали над младенцем. Они поют гимн в его честь:
.
«Ты — Вода среди огней греха, пожирающего мир,
Ты — Свет во мраке невежества мира,
Ты — Корабль среди опасностей океана человеческих бедствий,
Ты — Освободитель закованных в цепи греха,
Ты — Врач страждущих от разрушения и болезни,
Благодаря тебе будет достигнута истина,
Которая явится спасением всех одаренных чувствами существ».
.
Здесь все сходно с Евангелиями, кроме рассказа о его превосходстве над всеми другими в юношеской храбрости и описании его обстановки, слуг, гаремов и трех дворцов, а также коня Катхака, на котором он, наконец, уезжает из дома своего отца. Но, как и в Евангелиях, он еще в детстве учит своих учителей искусствам и наукам, и искушается сатаною Марою.
Временное очищение реки, из которой он пожелал напиться, напоминает легенду о крещении Иисуса. Эпизод с преображением сближает тоже рассказ с преображением Иисуса.
Однако в индусской практике сожжения умерших вместо погребения, проводы «учителя» на небо естественно облеклись в национальный костер. Костер, на который его положили, сам собою загорается, и когда все, за исключением костей, унеслось в высоту, то ливни с неба тушат его.
Я не могу не остановиться здесь на попытке подвести легенду о Будде, как это делали и относительно Христа, под солнечный миф.
Сенар, разделив предание на двенадцать частей, следующим образом резюмирует историю Будды в кругообороте солнца, снабдив своими замечаниями в скобках.
1. Решение покинуть небо. Будда до своего рождения. — глаза богов. Он не рожден, но хочет воплотить себя среди людей ради их блага и спасения (солнце входит из Овна в Тельца, сгорающего в огне вечерней зари).
2. Зачатие. Оно чудесно. Он не имеет смертного отца, его сошествие с неба сопровождается символами бога света, скрывшегося за тучею — чревом его матери. Его присутствие обнаруживается его первыми лучами, которые сзывают всех богов на молитву и пробуждают их к жизни (Солнце входит из Тельца в Близнецов).
3. Рождение. Он рождается, как герой света и огня, из светопроизводящего дерева, с помощью Майи (Марьи). Эта дева-матерь, Заря, — представительница всеобъемлющей производительной силы и в то же время полутемная богиня утренних испарений, как бы умирает с первого же часа в ослепительном сиянии своего сына. А в действительности он продолжает жить под именем создательницы, кормилицы вселенной и его бога. Ее сын, могучий, непреодолимый с самого рождения, проникает в пространство, освещая мир и возвещая свое верховное владычество, которому подчиняются и преклоняются все боги. (Солнце входит из Близнецов в Ясли Христа в Раке).
4. Испытания. Он растет, окруженный «молодыми дочерьми» воздуха, среди которых его сила и его блеск скрыты и неизвестны, или только изредка проявляются, пока не наступает день, когда он открывается, испытывает себя в первых битвах против своих темных врагов и сверкает, не имея соперников. (Солнце переходит из Рака во Льва).
5. Женитьба и удовольствия гарема. Вместе с ним выросли молодые нимфы, теперь подруги его детства становятся его женами и возлюбленными; бог пребывает в бездеятельности и забывается в своих небесных дворцах, среди удовольствий своего облачного гарема. (Солнце переходит из Льва в Деву. Довольно удачно!).
6. Удаление из отцовского дома. Но час его настал. Он насильно, чудесным образом, отрывается от своей великолепной темницы; небесный конь перескакивает через стены дьявольских крепостей и несется по воздушным струям. ( Солнце переходит из Девы в Весы).
7. Подвижничество. С этого момента начинается борьба. Герой сперва подвергается искушениям и ослаблен странствованиями в пространстве. Вскоре он снова приобретает свое могущество на небесных пастбищах, где он пьет амброзию и купается в воде бессмертия. (Солнце переходит из Весов в Скорпиона).
8. Поражение Демона. Он созрел для предначертанной ему задачи, завоевания амброзии и колеса (орбиты), делающего дождь и свет плодотворными. Он овладевает божественным деревом; демон бри устремляется, чтобы вступить с ним в борьбу из-за этого дерева, но темная сила Мары развита, разорвана и рассеяна: дочери Демона Апсары, последние легкие испарения, несущиеся по небу, напрасно стараются охватить и удержать победителя; он освобождается из их объятий, отталкивает их; они извиваются, теряют свою форму и исчезают. (Солнце переходит в Стрельца).
9. Совершенное просветление. Тогда он появляется во всей своей славе и в полном блеске; бог достиг вершины своего пути; это момент торжества (Солнце переходит в Козерога — совсем неудачно).
10. Приведение в движение колеса. Не встречая препятствий и противников, отомстив своему вечному врагу, он двигает в пространстве свой сияющий тысячью лучами диск (Солнце переходит из Козерога в Водолея, начинается новый его подъем на лето).
11. Нирвана. Через некоторое время он достигает конца своего пути; он накануне смерти, став в свою очередь жертвою демона, мрачного, дикого кабана. Но сперва он видит весь свой род, всю свою светлую свиту исчезающими в кровавых громадах вечерних туч. (Солнце переходит в созвездие Рыб на скрещении небесного экватора и эклиптики).
12. Погребальные обряды. Он сам исчезает на западе, пылая своими последними лучами, подобно громадному костру и только молочные облака в состоянии потушить на горизонте последние отблески этих божественных похорон. (Солнце вступает в Овна).
Такова попытка Сенара астромизировать миф о Будде, но она, как читатель видит из моих примечаний в скобках, совсем не выдержана, а потому и зародыш этого мифа приходится искать не самостоятельно, а только как дальнейшее развитие евангельских легенд о Христе, действительно имеющих чисто астральный характер. И не трудно видеть, что все эти Питаки, Лалиты и прочие индийские книги являются сборниками современных нам легенд, возникших уже при широком распространении Евангелий путем печати. Это все фольклор, дающий интересный этнографический материал, но не имеющий никакого исторического значения.
Поклонение местным святыням, конечно, вызвало также и местные добавления. Так, поклонники одного находящегося на Цейлоне человеческого зуба, по преданию принадлежащего Будде, добавили к рассказу о его смерти подробности, что Арахат Кшема взял этот зуб из пепла погребального костра. Бирманцы передают, что брамин, делавший его мощи, похитил и еще зуб, а сингалезцы, которые утверждают, что мощи от шеи Будды до настоящего времени хранятся под Махиянганской Дагабой, добавляют, что церковный староста, по имени Сарабху, при том же случае взял и эти мощи, откуда видно, что поклонение мощам уже процветало в то время, когда была написана означенная книга.
Любопытную главу в истории буддийской легенды, — говорит Рис-Дэвидс, — составляет придание ей христианской формы одним из отцов христианской церкви, причем герой этой легенды был принят в число святых римско-католического календаря, и память его празднуется 27 ноября под именем св. Иосафата, о чем я уже говорил в III томе Христа (часть 1, гл. V). А как это случилось, рассказано Рис-Дэвидсом. В числе сочинений, приписываемых Иоанну Дамаскину, находится религиозный роман «Жизнь Варлаама и Иосафа», повествовательная часть которого является прототипом истории Будды, как она изложена в джатакском комментарии или Лалите Вистаре. Греческий текст этого романа, с латинским переводом, находится в патрологии Мина. Главное содержание сочинения заключается в длинных теологических и нравственных наставлениях принцу Иосафу со стороны его учителя Варлаама (Т.е. сына Ламы), причем в тексте его есть несколько буддийских рассказов.
Убежденный в глубокой древности буддизма, Рис-Дэвидс, конечно, нимало не сомневается, что переписали у буддистов европейцы, а не буддисты у европейцев. Но с эволюционной и даже с просто научной, а не фантастично-исторической точки зрения выходит совершенно обратное. Не буддисты посылали своих миссионеров в Европу, а наоборот. В этом никто не сомневается, а следовательно не может быть сомнения и в том, что все выдержки на санскритском языке (который и сам, как я показывал уже во II томе Христа, пришел в Индию с Балканского полуострова) из истории о сыне Ламы (Вар-Лааме) и его ученике царевиче Иосафе — он же Будда — пришли на Азиатский Восток из Ромеи уже позднее VIII века нашей эры.
Развитие буддийского учения в Пенджабе, Непале и Тибете, — говорит тот же Рис-Дэвидс, — чрезвычайно интересно и ценно, вследствие сходства с развитием христианства в римско-католических странах. Оно завершилось полным утверждением ламаизма — религии, во многом отличающейся от индийского буддизма.
Развитие исходит из теории, как таковая изложена в начале последней главы. Дух доброты, из которого проистекают все добродетели и силою которого буддистская церковь еще раз восторжествует над миром и победит всякий грех и неверие, олицетворен ламаизмом в Майтрейя Будде, будущем Будде доброты. Это учение составляет часть системы Малого Экипажа — имя, даваемое позднейшею школою учению Питак, в отличие от Большого Экипажа (Махайяна), как позднейшая школа называет саму себя. Малый Экипаж также говорит уже о личных Буддах; и о Бодисатвах, избранных Буддах, т.е. как бы уподобившихся Христу. К числу личных Будд принадлежат те, которые обладают достаточною мудростью и святостью не только для постижения Нирваны, т.е. царствия небесного, но и буддства для самих себя, не будучи, однако, способны объяснять истину другим. А Бодисатва, т.е. избранный Будда, есть титул, даваемый между прочим и всякому человеку, ангелу и животному, которое производит другие существа в непрерывно-восходящей степени доброты, пока не обратятся в Будду. Но определение Бодисатв неясно, и притом их совсем нет в Бирме, Сиаме и на Цейлоне. Из этих уподобившихся Христу Милослав (Мандж-сри) есть средоточие Мудрости и, в особенности, мистического религиозного познания, а Всевышний Господь (Авалокитесвара) есть милосердный покровитель и хранитель мира и людей. И тот, и другой часто упоминаются в «Лотосе доброго Закона» (мистическое название мира), переведенном Бюрнуфом. И Милослав считается даже мистическим автором «Книги пун-дарики», где целая глава посвящена восхвалению характера, могущества и выгод, которые приобретаются поклонением Всевышнему Господу.
А кроме них есть еще и третий Бодисатва «Носитель Горома» (Ваджраддхара или Ваджрапани). «Громоручному» — два эпитета, прежде относимые и к богу Индре. Это древнейшая троица северного буддизма. В этой троице Громоручный-Ваджрапани есть Юпитер-Громоврежец, Милослав (Манджусри) — обоготворенный учитель и Всевышний Господь (Авалокиесвара) — святой дух Будд, присутствующий в церкви. Эти существа стали практическими богами, хотя и носят имена избранных Будд.
В десятом веке нашей эры, — говорят нам, — было одно бесконечное, самобытное и всеведущее существо, названное Ади-Буддою, Первоначальным Буддою. Потом пришли к заключению, что он выделил из себя пять Диани (Божественных) Будд путем пяти размышлений; а они выделили из себя путем мудрости и созерцания соответствующих Бодисатв, и каждый из них, в свою очередь, выделил из своего нематериального существа Космос, материальный мир. Теперь предполагают, что наш нынешний мир есть создание четвертого из них.
Следует заметить, — говорит Рис-Дэвидс (стр. 193), — что эти выделения имеют отделенное сходство с эонами (выделениями) гностических школ, и представляется возможным, что такие буддийские боги обязаны своим происхождением влиянию персидского христианства.
Но все это, по-видимому, индивидуальные размышления отдельных лиц нового времени, так как они находятся лишь в рукописях, известных только в одном экземпляре. А в массовой жизни буддистов совсем другое.
В монастырях и храмах и теперь господствуют уродливые изображения богов со множеством глаз, голов и рук. Они нарисованы в книгах и на стенах, и выставлены по сторонам дорог. Вера в мистические чары и фразы и теперь беспредельна и предполагаемая польза от бесконечных повторений той же самой молитвы составляет одну из выдающихся черт современной религии Тибета. Каждый тибетец имеет четки, состоящие из 108 шариков, на которых он отсчитывает свои просьбы. Как в публичных, так и в частных религиозных актах, величайшее значение придается количеству слов.
Хотя мы и в более близком от нас расстоянии слышим о подобных же, до некоторой степени, учениях, но тибетцы выставляют их с неустрашимой логикой, поражающей нас. Удивительнейшим, быть может, изобретением, сделанным ими с целью получения благодеяния от тех предполагаемых существ, которыми их детское воображение наполнило небо, представляются хорошо известные молитвенные колеса, эти своеобразные приборы, наполненные молитвами, заклинаниями и местами из священных книг и всюду стоящие в городах на открытых местах, помещенные по сторонам тропинок и дорог, вертящиеся в каждой реке и даже (при помощи особых парусов) вращаемые каждым ветерком, веющим над священными долинами Тибета. Так во время публичных богослужений гимны поются то в унисон, то в виде антифонов — один стих одним хором, другой стих — другим. Но это отнимает много времени, и вот в случае длинных песнопений, время сокращается весьма оригинальным способом: каждый монах поет особую строку, так что клир может пропеть целую главу в одну минуту. Точно так же любят буддисты воздвигать так называемые «Деревья Закона», т.е. высокие шесты с шелковыми флагами, которым присуща особая чародейственная власть, благодаря мистической силе написанных на ней священных слов «Ом Мене падме хум» (драгоценный камень находится в Лотосе). Каждый раз, когда флаги раздуваются ветром, и шесть «святых слов» обращаются к небу, это считается равносильным произнесению одной молитвы, приносящей благословение не только молельщику, за чей счет знамя было воздвигнуто, но и всей местности, и повсюду в Тибете глаз видит эти молитвенные знамена.
И вот, читатель, видя все это, как же вы сможете примирить свидетельство собственных глаз с рассказами о той сложной буддийской мудрости и теософии, в которой будто бы еще за 2000 лет до этого была предвосхищена вся европейская философия XIX века, от Канта до Бюхнера?

Глава I
Лингвистика - как средство установления реальной истории земных народов.
.
Для того чтобы решить, сколько различных перестановок можно сделать из различных звуков человеческого голоса, нам нет нужды, да и практически невозможно прибегать к алгебраической теории соединений, дающей абсолютно точные результаты. Практически здесь это невозможно потому, что некоторые из сочетаний оказываются неупотребительными в том или другом данном языке (например: ЖЯ по-русски). А нужды нам нет, потому что в данном случае нам  нужен лишь средний приближенный результат, и его мы добудем путем простой таблицы умножения.
Как в нашей десятичной системе, девять простых чисел дают для всех своих перемножений 92 = 81 размещений по два, так и звуки человеческой речи, если бы все слова ее состояли в среднем только из двух согласных звуков (не считая прибавки какой-нибудь гласной при наличности двух согласных), дали бы нам, считая даже за единое гулкую и шепотную вариации или твердое и мягкое произношение, целых 14 совершенно различных звуков. Давая им различные размещения, получаем 142  = 196 различных согласных комбинаций, даже и не считая места и произношения, соединяющего их гласного звука. Но, даже считая односложные говоры, вроде китайского, нет такого языка, в значащих словах которого в среднем было бы только два согласных звука. В еврейских и арабских словах считается в среднем три согласных звука, да и в других литературных языках не меньше, даже больше.
Значит, минимальное среднее число их размещения, даже не считая разно соединяющих их гласных звуков (и добавочных комбинаций в словах с одним, двумя, четырьмя или даже пятью согласными), мы получаем 2744 комбинаций, а с прибавочными много более 3000.
Что же это выходит? Очень важный для нас результат. Вот, например, два слова одинаковые по смыслу санскритское чатур и славянское четыре, в то время  как в промежуточных языках для слова четыре совсем другие звуки, например, по-еврейски.
За случайное совпадение всех согласных звуков речи в двух отдаленных языках для одного смыслового понятия здесь, по предшествовавшим выводам, менее одного шанса удачи из трех тысяч шансов для неудач, а потому практически совершенно невероятно. Такое совпадение могло бы быть принято за остаток от доисторического первочеловеческого языка, вроде того, как русское  нос, английское — <…>, немецкое — <…>, французское — <…>, но все такие первочеловеческие остатки, во-первых, принадлежат целой группе разнородных языков, а во- вторых – касаются немногих самых обычных предметов, всегда находящихся при человеке, вроде этого носа. Кроме того, все их корни обыкновенно односложны, как и следует быть для первочеловеческого языка. Слово четыре, как мы видим, не первичное, хотя ему и соответствует итальянское <…>, если звук <…> первоначально читался как русское ч, но и тогда это был не остаток доисторического первоязыка, а того же самого  славянского происхождения из средневековой  Балканской Великой Ромеи, вроде, например, имени Венеции, от славянского венец, со значением венчанная.
Отсюда мы выводим следующее правило: если в языках двух разноязычных народов мы находим одинаковые по звукам, но разные по смыслу слова, вроде, например, французского <…> и русского <мерзи>, то этим доказывается лишь независимость друг от друга обоих языков. А если мы находим какое-нибудь хоть одно созвучное и сосмысленное слово, то по теории вероятностей за случайное совпадение тут менее одного шанса из трех тысяч таких созвучно-сосмысленных отождествлений, мы не рискуем ошибиться более чем в одном случае.
Все это выведено мною для случая нахождения в двух отдаленных и по внешности независимых языков только одного созвучного сосмысленного слова. Если это слово не может быть прослежено путем сравнительной лингвистики, вплоть до первочеловеческого доисторического элементарного звукоподражательного языка, вроде только что указанного мною носа, первоисточником имени которого есть носовой звук н-н-н, который вы произносите, закрыв рот, то созвучность и сосмысленность являются достаточным доказательством его переноса из одной отдаленной страны в другую уже в такое время,  когда установились между ними прочные сношения.
При этом если сношения были только торговые, мы имеем вероятность отыскать такие слова в области торговли в мерах, весах, и средствах обмена. Таковы, например, созвучно-сосмысленные слова в ромейско-византийском монета рупия и славянское рупь, ассимилировавшееся лишь в народном произношении с привычным словом рубль, что вызвало у недавних русских филологов неправильное представление, что у московских великих князей были какие-то рубленые куски серебра, служившие монетами. С только - что выясненной мною точкой зрения о созвучии и сосмысленности, тут менее одного шанса из трех тысяч за возможность ошибки в моем толковании, и, пожалуй, более трех тысяч шансов против одного за ошибку обычных толкований, так как никому и в голову не пришло бы называть деньги обрубками неизвестно чего, а не серебром, как, например, во французском языке <…>. Таким же образом слово мера произошло от греческого мерос <…> — часть или доля и т. д.
Если же сношения были и административные, то мы неизбежно найдем ряд административных названий. Так, после появления у нас голштейн-готторнской династии, принесшей в прежнюю Русь западноевропейскую культуру, появились у нас <вместо губернатора, генералы, адмиралы и т.д.> А при завоевании обязательно приходят в приобретенную страну и названия предметов культа.
Так, наше слово церковь созвучно сосмысленно с латинским цирк, и потому мы смело можем сказать, что она есть трансформация древнего цирка, и пришла на Балканский полуостров исключительно через греков, а также и через Рим. На это же указывает и название религии верой от латинского <…>, то есть истинная, и даже слово крест, первично крыж, более похоже на итальянское <…> и латинское <…>, чем на греческое евангелическое <…> - кол, или столп, как называется в Евангелиях орудие казни Христа.
У меня не было времени проследить подробно филологически это латинское влияние в деле христианизации Балканского полуострова, а через него и России. Но уже наличность католической Польши и униатских славян достаточно показывает на влияние Рима в этом деле. И можно быть уверенным, что филологическая обработка этого предмета вполне установит тот путь, которым христианство шло через Балканский полуостров в восточную Европу.
И эта же филологическая обработка показывает, что через Балканский же полуостров и в качестве средневекового христианства возникли и во многом сохранили первоначальный характер (а в других частях под местными влияниями отклонились от него), и великие азиатские религии. Каста браминов, с этой точки зрения, только правнуки первоначальных ромейско-византийских миссионеров и, сохранившие его первоначальную форму, много лучше, чем сильно усложнившие и изменившие этот культ европейские ученые теологи, начиная от папы Григория Гильденбранта и константинопольских теологов после иконоборческого периода.
Еще в III томе «Христа» я показал, что санскритский язык индусского богослужения и индусской классической литературы так же чужд местным языкам Индостана, как и латинский был чужд германским народам, когда они на нем писали и богослужили, и как так называемый арабский язык, — это простое наречие еврейского, — чужд Западно-азиатским и Североафриканским народам, пользующимся этим языком в литературе и богослужении исключительно как в Западной Европе, когда-то пользовались латинским.
И я уже показал в III томе, что коренной состав множества слов санскрита показывает, что его родина средневековый Балканский полуостров и не в древности, а уже в развитую христианскую эпоху средневековья.
Вот я уже говорил, что бог Вишну браманской троицы созвучен и сосмыслен со славянским Вышний бог. И мы здесь видели, что тут не менее трех тысяч шансов за то, что я прав, и менее одного шанса, что я ошибся.
Вот я уже говорил, что браманская троица Три-Мурти созвучна и сосмыслена со славянским три-морды, и как это не смешно для нашего уха, но и здесь по только что разработанным мною выводам из теории вероятностей более трех тысяч шансов за то, что этот перевод правилен, и менее одного шанса из трех тысяч, что я ошибся.
Но таких же лингвистических сопоставлений мы находим без конца в великих религиях Азии и этнографические, и географические и сами исторические условия земной жизни показывают нам единогласно, что все эти религии только ответвления первичного христианства, зародившегося в Великой Ромее в IV веке нашей эры и более чем они отклонившегося от первоначального состояния у нас, чем у них.
Глава II
Два основных закона распространения культурных нововведений.
(Это простые открытия, которые делаются индивидуально, случайно и сложные, которые появляются эволюционно на базе существующего знания).
.
При археологических исследованиях, относящихся к истории человеческой культуры, мы всегда должны иметь в виду, что человеческие открытия бывают двух родов. 1. Элементарные, не требующие предварительной высокой умственной подготовки, которые неизбежно были сделаны независимо друг от друга в разных странах. 2. Сложные, требующие наивысшей по своему времени образованности, которые, появившись как результат единоличного мышления изобретателя в центре наивысшей культуры своего времени, распространялись от него, как волны к периферии.
Как образчик первого мы можем привести изобретение кремниевого топора, как острого камня, привязанного к концу дубины, или изобретение колеса, как результат того, что на катящемся обрубке бревна легче перетаскивать тяжести, чем волоком по земле, и в результате изобретения повозки.
Оба без сомнения были сделаны во многих странах многими людьми и подозревавшими друг о друге.
Как результат второго рода изобретений, вы и сами можете привести, например, изобретение паровой машины Уаттом, изобретения парохода Фултоном, телефона Эдисоном, беспроволочного телеграфа Маркони, и т.д.
Все они, сделанные единолично в Западной Европе или Северной Америке, как центрах наивысшей технической культуры XIX, а затем и начала XX веков, распространялись затем как потоки дождевой воды во все пригодные для них места земного шара.
Такого рода разделение открытий и изобретений на два рода мы обязательно должны всегда иметь в виду при исследовании древней культуры, в которой обязательно должны преобладать элементарные, возникшие независимо много раз во многих странах, не исключаются и такие, которые могут распространяться от центра к периферии.
Вот, например, дольмены, т.е. так называемые «каменные столбы» в виде трех или четырех поставленных стоймя каменных глыб, на которых как крыша покоится четвертая плита. Их много в Западной Европе, особенно в Британии и северо-западной Франции, но они встречаются и в Северной Африке, и в Западной Азии, есть даже и в Северной Америке, а относительно времени их возникновения можно  сказать лишь одно: они там с незапамятных времен. Служило это доказательством общности древней культуры всех этих стран? Ведь если в большинстве других стран их нет, то это может объясняться отсутствием в них пригодных для этого каменных глыб, а в отдаленных друг от друга местах они могут быть и независимого происхождения, так как такого рода постройки сами навязываются на ум. Мне вспоминается, как и сам я в детстве, ничего еще не зная о дольменах, сделал такую же постройку. Взяв несколько кирпичей, я отнес их в глухое место нашего усадебного парка, поставил два на ребро, прикрыл третьим, наподобие ворот, и увидев, что можно сделать из этого нечто вроде пещерки, заслонил задний выход четвертым кирпичом. И все это сооружение осталось у меня в памяти, потому что к вечеру того же дня к нам в комнату залетел воробей и, поймав его, я придумал поместить его на ночь в своем домике, заслонив переднюю часть пятым кирпичом. Придя утром, я открыл его, опустив голову к самому отверстию, но в тот же момент воробей вылетел вон и ударив крылышком мне по лицу, с радостным криком умчался в высоту. Вспоминая теперь этот случай, я не могу не видеть, что эта моя детская постройка была типичным миниатюрным дольменом. Значит, такого рода сооружения сами собой приходят в голову везде, где есть для этого валяющиеся на земле подходящие каменные глыбы. А целью их скорее всего могло быть помещение там идола, подобно тому, как и в IX веке строились для этого часовенки, в католических и православных странах. Конечно, первая же наличность такого сооружения в какой-либо стране неизбежно вызывала подражание и такого рода постройки распространялись по всей местности, где имелся для них материал, так что мы можем в данных пределах заключить о распространении их из одного центра. Но вот материал для них на далекое расстояние исчезает, благодаря равнинному строению земной поверхности, где на сотни километров во все стороны вы не найдете ни одного большого камня, а потом как на другом берегу моря, камни на земной поверхности появляются опять, а с ними, хотя и несравненно меньшей степени, появляются и дольмены. Какое право имели бы мы сказать, что они перекинулись сюда из далеких стран, а не возникли самостоятельно? С таким же правом можно было бы сказать, что и свой домик для воробья я устроил по образцу уже известных дольменов.
То же самое мы можем сказать и о пирамидальных постройках. Прототипом их является всякая могильная насыпь, превращающаяся в курган, если умерший был широко популярен и много людей спешили почтить его память. Обычай делать могильные курганы мог тоже независимо возникнуть в разных странах, а в тех местах, где был достаточный каменный материал, взамен земельных курганов, естественно, могли возникнуть и каменные, сначала циклопические, постройки, как и первичные каменные стены из необработанного камня, а затем, при возникновении способов обработки мягкого камня, вроде известняка или песчаника, <…>
<………………………..>
Посмотрим немного кругом и поразмыслим.
И в недавнее время совершились открытия и изобретения, создававшие эпоху в человеческой умственной и экономической жизни. А как они совершались? Всегда как будто взрывом какого-то откровения в чьей-нибудь отдельной голове, и он нее на крыльях слова распространялись по всем другим, способным к их восприятию.
Вот, например, зоология. Ее создал Линней (1707—1778), шведский естествоиспытатель, закончивший свое образование в Голландии, а потом занявший кафедру профессора на своей родине в Упсальском университете. В своей «Системе природы», вышедшей первым изданием в 1735 году, он положил фундамент современной зоологии, которая без естественной классификации животных была до него то же, что география без географической карты, иначе говоря, простой сумбур. Но раз естественная зоология откристаллизовалась в его голове, хотя бы и с многими частными недочетами и ошибками, она быстро передалась на крыльях печатного слова в другие головы, ошибки были исправлены, а недочеты легко пополнены, и вот теперь систематическая наука о животных распространилась из Упсалы в Швеции по всему земному шару и знакомство с ее основами стало обязательным для всякого общеобразованного человека.
Вот еще ботаника. Она настолько близка к зоологии, что основы ее систематизации пытался положить тот же Линней, но в своей книге «Роды растений», стремясь упростить их распределение, придал слишком большое значение числу тычинок в цветке, и его систему исправил Декандоль (1778—1841), сначала профессор в Монпелье во Франции, а с 1811 года в Женевском университете. Мы видим здесь уже осложнение; ботаника, как систематическая наука (а не бессвязный хаос растительных форм) возникла как бы двумя взрывами. Сначала в голове Линнея в полуестественной форме, затем в голове Декандоля, приведшего систематику растений (без которой немыслимо их теоретическое изучение) во вполне естественный вид, в котором ботаника и распространилась на крыльях снова по всему земному шару, лишь дополняясь вновь находимыми в нем бесчисленными видами растений, всегда укладывающимися в уже найденные для них кадры.
Возьмем теперь палеонтологию и связанную неразрывно с ней геологию. Учение о вымерших теперь животных и растениях, от которых в недрах земли всегда остались лишь окаменелые части, не могло, конечно, даже и возникнуть до Линнея и Декандоля, но и эта наука, как необходимое дополнение к зоологии и ботанике в общей науке о развитии органического мира на земле, возникла тоже как бы взрывом в отдельных человеческих головах. Современник Декандоля Кювье (1769—1832), профессор в ботаническом саду в Париже, расширяя фундамент, заложенный Линнеем, кладет начало сразу и сравнительной анатомии и сравнительной палеонтологии и этим почти заканчивает всю естественную биологическую науку, к которой пришлось впоследствии делать лишь пристройки, вроде, например, микробиологии, тоже возникавшие как бы взрывами в отдельных головах и потом распространявшиеся на крыльях печатного слова повсюду из одного из культурных центров на земном шаре.
То же самое мы видим и в других областях нашего знания… Кому не известно, что учение об обращении Земли вокруг Солнца возникло в голове Коперника (1473—1543), разрабатывалось им в бытность его профессором в Краковском университете и обнародовано в год его смерти, когда он, ударившись в частную жизнь, жил каноником костела в Фрауэнбурге?
Кому неизвестно, что установителем небесной механики был Ньютон (1640—1727) в Кембридже, установителем теории происхождения видов был Дарвин (1809—1832), установителем научной экономики сначала Адам Смит (1723—1790) в Эдинбурге, а потом Карл Маркс (1818—1883), два раза изгнанный за политические убеждения сначала из Германии, а затем из Франции и окончивший жизнь в Лондоне?
Читатель видит, что все крупное в естественной области возникало как бы взрывами в какой-нибудь отдельной образованной мыслящей голове и притом в Европе (вплоть до культурного приобщения к ней Северной Америки), так почему же историки все еще пытаются нам внушить, что в развитии религиозных учений, которые представляют только вариацию одного и того же мистического мировоззрения и культа, дело шло совершенно иначе, и что они не только или наоборот современному распространению наук от культурных центров в малокультурные, но что и возникли независимо друг от друга в нескольких пунктах земного шара и притом исключительно в малодоступных по своей некультурности и отрезанности от остального мира — в палестинском Эль-Кудсе в окрестностях Мертвого моря, где даже рыбы дохнут (мессианство и христианство), в аравийских пустынях Мекки и Медины, куда можно было (до современной постройки дорог и авиации) добраться только на верблюдах, рискуя умереть по дороге от голода и жажды (магометанство) или в малодоступных ущельях Гималайских гор, где даже Камила-Ватта — место рождения Будды, давно провалилось куда-то под землю, так что ее до сих пор не могут найти, несмотря на все усиленные поиски современных нам историков буддизма?
Конечно, многие открытия действительно могли быть сделаны независимо в разных местах земного шара. Таково, например, было без сомнения изобретение колеса, как средства передвижения грузов, но ведь оно делалось не путем напряжения мысли, а просто случайным образом, когда что-нибудь тащили, положенное перед тем на бревно. Таково было и разноместное, независимое изобретение челнока, после того как прибрежные жители, сначала плававшие на бревнах, попробовали их выдолбить для более удобного сидения… А как только потребовалось сильное напряжение мысли, например, в применении к судам парового двигателя, так опять понадобился единичный ум — Франклин — и единичный центр распространения от наиболее культурной народности к менее культурной.
Само собой понятно, что и первичный фетишизм мистических представлений возник, как первые челноки, независимо в разных местностях на почве страха перед грозой, ураганом и другими таинственными для первобытного человека силами природы, осложнившись общей способностью к сновидениям, но от этого до представления о творце неба и земли и о его всевидении, милосердии, любви к своим творениям и вечной правоте, такая же пропасть как от челнока до парохода. А потому, на основании только что выведенного нами общего положения, мы априорно должны ожидать и первого толчка для распространения всех философских вероучений из одного не иначе как культурнейшего центра того времени, каким вплоть до основания Карлом Великим (ок. 800 г. нашей эры) Западной Римской империи, могла быть только Великая Ромея, с ее культурным центром в Царь-Граде, в котором мы напрасно стали бы искать тогда греческой гегемонии. В предшествовавшем томе я уже показал, что там была всегда лишь смесь живых славянских наречий Балканского полуострова, на которых говорили, легко понимая друг друга, обитатели с традиционным еврейским языком официального богослужения, родиной которого была долина Нила и с присоединившимся к нему регионом итальянского, известного нам под именем латинского, родиной которого были окрестности Везувия и Этны, как первых естественных алтарей, воскуривающих жертвенный дым всемогущему богу Громовержцу и потрясателю земли.
Таким образом, первая идея о боге богов и зиждителе всей вселенной тоже должна была зародиться в уме отдельного человека. И если мы отбросим все мифическое, чем завалена история Европы до Константина и все такое же, чем загромождена вся история азиатских стран, вплоть до времени крестовых походов, и бесстрастно сопоставим все наши сведения, то единственное имя, которое доходит до нас их глубины веков, как годное для такого человека, это Арий и не как воображаемый противник не существовавшего еще до него христианства, а как первый реальный учитель о боге богов, с которого списан и мифический образ библейского Арона. Нам говорят, что он умер в 336 году нашей эры в Египетской Александрии в престарелом возрасте, как первосвященник основателя Великой Ромейской империи Богопризванного царя (Диоклетиана) и что учение его широко распространилось потом по Азии и у германских племен. Имя это первоначально значило Лев, но сделавшись нарицательным для последователей его учения ариан, приобрело в тех странах, где не был известен еврейский язык, но куда пришло арианство, смысл чисто моральный. Слово ариане (или, по современному произношению, арийцы) по-санскритски значит «удостоенные» и этим самым показывает, что это не название расы, как сделали европейские ученые XIX века, а название религии, распространившейся в средние века независимо от племенного состава — от Германии до Индии. Тот факт, что христианские историки позднего времени считают их противниками христиан, признававшими Христа только «богоподобным человеком», сближает их с агарянами средневековых греческих и латинских писателей, переименованными во время крестовых походов в магометан, от которых христианская церковь отлучила себя только в 1180 году при ромейском императоре Мануиле.
Только с Ария и можно считать достоверною обязательность фонетической грамотности для посвящения в епископский сан, а вместе с тем должно было возникнуть в феодально-безграмотном населении представление о священнике как о маге. Способность узнавать все, что говорил отсутствующий человек, при виде исцарапанного листа папируса (как греки переделали его первоначальное название бибилос, откуда и слово библия), должна была, конечно, казаться первобытному человеку несомненным сношением читавшего с каким-то сверхъестественным невидимым существом, нашептывающим ему содержание речи.
Является вопрос: не был ли Арий и тем первым человеком, который сообщил, что слова человеческой речи состоят из немного числа отдельных звуков и что, изобразив их рисунками предметов, имена которых начинаются с данного звука, можно слагать из их последовательности любую фразу речи.
Мне кажется, что это очень вероятно, и подтверждается моей астрономической проверкой всех древних греческих и латинских сообщений о солнечных и лунных затмениях, приведенных в IV томе «Христа». Там я указывал уже, что почти все начинающиеся с 400 года нашей эры, оправдываются астрономическим вычислением, а все описываемые до этого времени или фантастичны, или показывают принадлежность содержащих их документов, а с ними и событий много более позднему времени, чем 400 год нашей эры. От деятельности Ария до 400 года нашей эры прошло уже около 100 лет и при усердном содействии Ромейских императоров-теократов и обильных жертвоприношениях их магнатов, могла накопиться не одна сотня читающих и пишущих людей, а с ними стало возможным возникновение и сборников, вроде библейских книг Левитов, Чисел и Второзакония в их первичном виде и хроник императорских дворов и деяний самих императоров, и религиозных гимнов, и драматических пьес, вплоть до литургии.
И этот, обусловленный легкостью изучения звуковой азбуки, гигантской по тому времени скачок умственной культуры, должен был как и наши современные открытия передаваться, как заряд электричества по проволокам, по всем тогдашним путям сообщения, какими были тогда лишь реки, да морские берега. Случившийся в египетском городе Библосе (откуда и бибилос-папирус и Библия) взрыв впервые открывшейся для человеческого ума литературной и научной деятельности, перебросился, конечно, сначала в другие крупные центры торгово-административной жизни Великой Ромеи и более всего в Антиохию, и Константинополь. Из Антиохии по реке Оронто грамотность, вместе с арианством, хлынула на берега Евфрата, оттуда по реке Тигр в Багдад, Моссул (считающиеся за древнюю Ниневию) и Диарбекир, а по берегам Персидского залива, через Басру, недаром считавшуюся одним из центров мессианской учености средних веков, по берегу Персидского залива через гавани Абушер, Бендер-Аббаа, Чаубир Пассани и Карачи в устья Инда и прежде всего вверх по этой реке и ее притокам в Гайдарабад и Лагор. Оттуда через перевал открылись пути по притокам Инда в Дели и Калькутту и по Морокскому берегу в Индокитай, по рекам Иравади и Салуину и в долину Янцекианга, а оттуда по прибрежью Желтого моря в Корею и Японию и на запад по Тоанго и Амуру в Тибет и Монголию. И еще ранее этого, поток грамотной веры должен был идти из Инда по притоку в Кабул в Афганистане и через перевалы по реке Аму-Дарье в Бухару и Туркестан.
Мы видим, что путь арианской культуры был не так прямолинеен, как хотелось бы с первого взгляда, но ведь и электричество идет по проводам не во все стороны, а только туда, куда они ее ведут. А ведь греки, даже и в XIX веке являлись единственными путями для проникновения европейских путешественников во внутреннюю Африку. Припомните только путешествия Стэнли, Ливингстона и других. А ведь в средние века и вся внутренняя Азия была для европейских путешественников, миссионеров и даже завоевателей то же самое, что для нас была Африка в XIX веке. Ведь и в Америку и в Австралию европейская раса и культура ворвались исключительно по берегам морей и рек, а потому то же самое должно было произойти и для Азии, когда впервые ворвалась в нее арианская культура. Походы мифического Александра Македонского, как их до сих пор рисуют, годны только для детей. А Ласса лишь позднейший пилигримский путь буддистов, возникший благодаря каким-нибудь явлениям природы, возбудившим суеверия.
Точно так же и в Европу арианство могло прийти из Царь-Града, только по притокам Дуная.
И лингвистические следы вполне подтверждают наш вывод о возникновении всех культов с претензией на философию и космографию из одной и той же головы Ария-Арона, египтянина, получившего свои первые откровения у подошвы Везувия и перенесшего их затем в Царь-Град вместе с открытой им или его неведомым учителем звуковой азбукой, делавшей его в глазах безграмотного императора и его безграмотного двора действительным магом и волшебником.
Не говоря уже о названии всего индо-европейского населения Арийцами (то же самое слово, как и ариане).
Мы видим в Малой Азии и Персии Коран, эту первичную Библию, у индусов и троицу-Тримурти, и Кришну-Христа, а затем и его отражение в мифе о Будде и Заратустре, да и о самом Конфуции, и все это показывает на то, что все эти религии только местные отголоски местного христианства IV и V веков, от которого уже далеко ушла современная православная теология, а азиатские отпрыски уклонились в другие стороны. Сравнительное изучение их историку религии  на земле особенно важно потому, что только таким способом — отдирая все явно последующие уклонения и оставляя первоначальное (определенное таким по разным его признакам), мы из сравнения этих остатков сумеем восстановить и действительное состояние арианства и христианства в начале их возникновения и причины, по которым они так широко распространились ко времени крестовых походов и даже потом.

Часть III  Чудеса псевдо-азиатской беллетристики
Глава  I.  Основной закон эволюции человече­ской литературы
.
Omne vivum ex ovo
(Истина классических времен)
.
Верите ли вы, читатель, в чудеса? Если верите, то отбросьте скорее мою книгу, как дьявольское наваждение, и примитесь перечитывать в сотый или в тысячный раз евангелие, библию и жития святых. Если уже не верите в чудеса, то прочте­те следующие строки со вниманием.
Все живое – из яйца, – говорит нам да­же и классическая философия, а не толь­ко современное естествознание, применившее этот закон индивидуального разви­тия органических существ ко всем сложным явлениям жизни природы и человечества. Ничто великое и сложное не начиналось сразу в полном своем размере, а эволюционно развивалось от соответствующего простого элементарного зародыша.
Впервые этот эволюционный закон был обоснован Лапласом, показавшим полную возможность образования солнечной системы путем кольцевания вращавшейся первичной небесной туманности. И это потом демонстрировал Жозеф Плато в Гентском университете, при своем знаменитом опыте с кольцеванием вращающегося прованского масла, принимающего шаровидную форму в смеси спирта и воды того же удельного веса. Эта же теория привела потом не только к объяснению колец Сатурна и всех звездных светил и кольцеобразных туманностей неба, но объясняет строение даже и все­го нашего Галактического архипелага звезд, как возникшего из еще более первичной туманности в бездонном пространстве вселенной.
А конец такай эволюции для отдельных систем вырисовывается как моментальный распад одряхлевшей звездной системы на ее первичные элементы и ее превращение в спиральную туманность, из которой получается материал для зарождения новой звездной системы и ее развития по тому же закону Лапласа.
И аналогично этому, первичное простое представление о сотворении богом небесных светил во вторник 4 марта 5508 года до рожде­ния Христа, по юлианскому счету, удовле­творявшее наивную паству христианской церкви вплоть до нашего времени, только накануне XIX века (I796 г.) стало сме­няться представлением эволюционным и строго научным без чудесного вмешательства человекоподобных богов и зверопо­добных демонов.
Аналогичное этому мы видим и в органическом мире. В Библии сказано очень просто: «Сказал бог (в среду 5 марта 5508 до P.Х: Да произведет вода пресмыкающихся, душу живую и птицы да полетят над землею перед лицом (какой-то) тверди небесной и стало так». Потом в четверг 6 марта того же 5508 года он прибавил: «Да произведет земля душу живую, скотов и гадов и зверей земных по роду их. И стало так». Затем 7 марта в пятницу, бог сказал: «Сотво­рим человека по образу и подобию нашему», чем и доказал, что сам имел фигу­ру человека.
И опять человеческий ум вплоть до XIX века удовлетворялся этим наивным зародышем теории мироздания.
Даже сам гениальный основатель со­временной научной систематической зоологии Линней (1707 – 1778 г.) писал:
«Мы насчитываем столько видов (животных и растений), сколько было создано снача­ла бесконечным существом».
И даже в начале XIX века Кювье (1769 – 1825), несмотря на то, что сам же основал срав­нительную анатомию и сравнительную палеонтологию, признавал, что все живот­ные и растения созданы такими, каковы они есть и вел по этому поводу полемику с Ламарком (1744 – 1829), впервые пришедшим к идее о том, что различные органы животных могут уве­личиваться и осложняться от упражне­ния и, наоборот, атрофироваться от не­упражнения, но на это ему возражали, что приобретенное лично для себя отдельным организмом обыкновенно не передается по наследству. (Позабыв, что у Ламарка шло дело не о наследственности случайных индивидуальных отклонений, а о таких, которым подвергаются все индивидуумы данного вида в данной местности.)
Против возможности плавной эволю­ции органического мира Кювье, в распоряжении которого было еще недостаточно фактического материала, неосновательно возражал, что в различных по време­ни отложения наносных пластах Земли находятся окаменелости различных животных и растений, и потому в течение каждого геологического периода существовала особая неизменная флора и фауна и каждый период заканчивался громадной катастрофой, которая стирала с лица земли всю его органическую жизнь. Затем новый творче­ский акт создавал целиком новую флору и фауну, которую постигала та же участь и что так было уже более десяти раз. Эта «тео­рия катастроф» и отдельных чудесных творений, исключавшая всякое научное объяснение сходств и различий среди животных и среди растений, господствовала во всю первую половину XIX века, даже и тогда, когда Ляйель (1797 – 1875) в своих «Ос­новах Геологии» показал, что никаких всемирных катастроф, вроде Ноева потопа, никогда не было и что все обширные по пространству изменения земных наслоений совершались плавно теми же силами, какие действуют и теперь. Так произошла первая попытка выяснить эволюцию земного шара от его возникновения до настоящего времени, но она остановилась на первых же шагах, потому что объяснила только самую последнюю эпоху земной жизни – ту  эпоху, когда на ее поверхности выделилась вода. А относительно того, какова была история земно­го шара до этого времени и что будет с землею, когда вода на ней обратится в лед, существует лишь моя гипотеза в написанной еще во время Шлиссельбургского заточения и напечатанная отдельно в моей книжке «На границе Неведомого» статья «Эры жизни», которую и сам я считаю лишь прологом к дальнейшим иссле­дованиям в том же направлении.
Эволюционный взгляд на историю земного шара в водную эру его теогонической жизни, разрушив теорию катастроф Жоржа Кювье, все же оставался некото­рое время без влияния на биологические представления, так как этому мешали теологические предрассудки. Как когда-то церковь сожгла Джиордано Бруно (1548 – 1600) за учение о бесконечности Все­ленной и заставила силою Галилея (1564 – 1642) отречься от учения об обращении Земли около Солнца, так и в XIX веке, она же стала поперек дороги эволюционной теории развития органического ми­ра, и я сам помню, как в мои гимназиче­ские годы (уже в 70-х годах XIX века) было опасно попасться с книгой Дарвина в руках: это значило быть исключенным из гимназии без права поступления в какое бы то ни было учебное заведение Русс­кой империи, что как раз и вызвало у меня впервые революционное настроение. Но выставленные Дарвином в его книге «О происхождении видов путем естественного отбора» доказательства были настолько неопровержимы, что эволюционная теория органической жизни на Зем­ле быстро преодолела все препятствия и теперь вы не найдете ни одного зоо­лога, ботаника, анатома или физиолога, который стоял бы на другой точке зрения, как не найдете и астронома, который отвергал бы учение Коперника об обращении земли около солнца.
И вот, когда человек, воспитанный на этих представлениях, принимается за изучение современной нам «древней истории народов», ему невольно кажется, что он очутился в обществе средневековых ученых, еще дер­жащихся теории чудесного происхождения различных древних книг и теории катастроф, уничтоживших большую часть этих продиктованных не иначе, как самим святым духом не своевременно гениальных сочинений. Ему кажется: если все на свете произошло эволюционно, то не менее эволюционно должна произойти и современ­ная нам научная и художественная литература на земле, да и само наше художест­во, начиная со скульптуры, живописи, музыки и кончая театральной артистичностью и сценарностью.
Обо всем этом я уже говорил в раз­ных местах этого моего историологического исследованиями, и теперь, приступая к разбору по истине великих чудес азиат­ской беллетристики, таких произ­ведений как Наль и Дамаянти (якобы за 1000 лет до начала нашей эры) или Ра­маяны (якобы того же времени), под ко­торыми не постыдился бы подписаться ни один из самых выдающихся современных европейских поэтов и беллетристов, я еще немного остановлюсь на общих законах литературной эволюции.
В третьем томе «Христа» в главе «Ана­томия литературного творчества» я уже отметил различные типы беллетристических произведений и показал, как высшие из типов возникают из сложения первичных элементарных сообщений, подобно тому, как сложные организмы возникают из сложения первичных клеточек, и тоже не беспорядочно, как простое нагромождение, а в виде систематических комплексов, связанных между собою переходными мо­стиками, нередко построенными тоже очень художественно.
Само собой понятно, что каждое слово в строении речи соответствует атому в строении организмов, каждая отдельная законченная сама в себе фраза – от точки до точки – соответствует молекуле, которая в белковых веществах тоже может быть очень сложною, со всякими боковыми придатками. Всякий законченный в самом себе по смыслу комплекс сообщений (т.е. отдельных фраз) соответствует волокну сложных организмов и целому организму у несложных. Несложными литературными композициями являются молитвы, лирические стихотворе­ния, басни и короткие детские сказки. А сложными произведениями являются большие поэмы, повести и романы, в которые такие отдельные композиции входят как волокна в сложные организмы, переплета­ясь между собою всевозможными способа­ми и соединяясь в одно целое переходными мостиками, как цементом.
Разъясню эту параллель более детально.
Возьмем, например, такой случай. В то время, когда большинство русского народа было еще безграмотно, тогда дети даже привилегированных сословий удовлетворяли потребность своего воображения так называемыми «нянькиными сказками», а взрослые люди песнями баянов, т.е. первобытных поэтов. Конструкция таких сказок и песен была очень элементарна, через весь рассказ проходила только одна нить последовательности. Слог очень элементарен, фразы почти без придаточных предложений. И вся композиция не превы­шает двух-трех или нескольких страничек современной печатной книжки. Сюжетами были большею частью боевые или охотничьи приключения с невероятными вмешательствами говорящих зверей, птиц и рыб, и нередко сверхъестественных существ. Если затрагивался любовный сюжет, то не иначе как унесенная волшебником похожая на куклу принцесса-красавица, которую нужно было освободить.
В нашей русской баянской поэзии излюбленным героем был богатырь Илья Муромец, и о нем создалось до XX века много бы­лин, т.е. элементарных описаний того или другого из приписываемых ему подвигов.
Представьте теперь, что в период уже развившейся письменности, какой-нибудь любителъ-грамотей, человек начитанный и не без собственного литературного та­ланта, собрал в своей жизни и записал в отдельности несколько десятков, или даже не одну сотню таких рассказов, и захотел составить из них нечто цельное, воображая таким образом восстановить полную биографию своего героя, если, по легковерию своему, считал эти сказания правдивыми, а если нет, – то цельную поэму об Илье. Расположив их в одной последовательности по своему вкусу и соединив переходными мостиками перерывы при скачке от одного независимого сказания в дру­гому, в виде связующих вставок или перестановок действия, с неподходящих на подходящие места, он легко составлял большую суставчатую поэму, вроде Илиады или Одиссеи, и тем более легко, что размер стиха в эпической поэзии всегда один и тот же, в греческой, например, гекзаметр.
Таково образование всех длинных эпопей, похожих на многосуставчатых червей, в которых каждый членик представляет как бы самостоятельное целое, и у которых при разрезе пополам обе половины начинают жить самостоятельно. Но и эти эпопеи, как мы видели, могли возникнуть лишь в период развитой письменности, так как для их записи в таком виде, как мы имеем, недостаточно простого уменья писать каракульками, вырисовывая каждую букву, а необходимо уменье писать скорописью, что дается только продолжительной практикой, как в письме, так и в чтении, и необходим дешевый материал, вpоде бумаги, так как на листках древесной коры такой эпопеи не напишешь, а перга­мент слишком был дорог, чтоб употреблять на несерьезные произведения.
Язык таких произведений должен быть по большей части близок к собранным первоисточникам, но не абсолютно тот же самый, так как компилятор всегда стремился бы исправить слова и грамматические обороты, которые ему кажутся испортившимися в устах передатчика. Так, например, сказания, вошедшие в Одиссею или Илиаду, могли быть переда­ны компилятору и на местных говорах, а он их изложил на привычном ему классическом греческом языке. Все такого ро­да эпопеи могли бить написаны в Западной Европе и Великой Ромее по-гречески, не ранее крестовых походов, а на других языках в Азии еще позднее.
Перейдем теперь к современному роману.
Первоначальной его формой был фантастический рассказ, к которому только в конце XVIII века присоединился реалистический без сверхъестественных вмешательств и невероятных приключений и с введением психологических подробностей. Сначала его особенностью являлась почти всегда романтическая канва взаимных отношений девушки и молодого человека до их вступления в брак и кончалось на этом событии, или происходила трагическая развязка. Только уже потом – со времени Бальзака – стали вводить в романы главными героинями и замужних женщин. Отличительной особенностью всех романов является их сложная планировка, при которой вместо одной нити рассказа переплетаются две: начав рассказ о героине, автор прерывает его обыкновенно на самом интересном месте, возвращается вспять, описывает иногда на нескольких листах, что делал и чувствовал в это время герой романа и искусно подводит его к тому критическому положению, на котором он оставил героиню, и соединив искусно на этом месте обе нити рассказа, вновь возвращается к отдельным повествованиям, иногда примешивая к ним еще и третью нить, и затем приводит к развязке, к которой оказываются приспособленными уже все детальные сообщения, которые были даже и в самом начале. Такой роман аналогичен уже позвоночным животным, со скелетом и взаимодействующими друг с другом разнообразными органами, которых уже нельзя разрезать на две части, не разрушив всего целого. Это скелетный роман.
Эра такого романа только с XIX века, а место его вплоть до конца того века была только Европа, да Северная Америка, как ее самая культурная колония.
Переходом к этому типу литературного творчества является лучистый тип, соответствующий лучистым животным классификации Линнея, вроде морских звезд, морских ежей, морских лилий и т.д.
Он композируется очень просто.
С начала рассказывается, как несколько человек разными путями сошлись вместе. Каждый из них затем сообщает историю своих приключений, приведших его в компанию с остальными, а вместе с тем и в общее затруднительное положение. Они пытаются, помогая друг другу, выпутаться из беды, и достигают этого тем или другим способом.
Читатель сам видит, что это средний тип между суставной и скелетной композицией. Отсюда ясно, что и по времени своего возникновения он должен помещаться после суставчатого и ранее скелетного типа.
Но это еще не значит, что высшая форма вытесняет в литературе низшее. Нет! Здесь происходит то же, что и в органической природе, где несмотря на более позднее появление скелетных животных продолжают существовать и развиваться и суставчатые, и лучистые, и даже, одноклеточные организмы.
Такова основная схема эволюции литературного творчества на земном шаре, и все, что противоречит этой схеме, должно быть признано неправильно размещенным по векам или по народам.
Рассмотрим с этой точки зрения несколько кардинальных произведений Азиатской литературы.
Глава 2.
Еще немного об арабах. Приключения сына смоковницы. Арабская культура – ромейско-египетская культура. Египетские биографии – романы на надгробиях.
.
ЕЩЕ НЕМНОГО ОБ АРАБАХ
.
Если бы я был уверен, что читатель помнит все, что у меня написано в прежних томах «Христа», особенно во втором и шестом, то мне незачем было бы напоминать ему еще раз уже сделанные мною предостережения против раболепства перед звуками старинных слов. Но так как помнить все отдельные места этой большой моей работы невозможно, не перечитав ее несколько раз, то я снова возвращусь на минутку к тому же предмету и прежде всего напомню, что среди имен существительных, переживших много поколений, есть много слов-хамелеонов, не раз менявших свое значение на протяжении последних полутора тысяч обращений земли вокруг солнца.
Первым из них является слово «бог», с которым соединялось столько разнообразных представлений, начиная от седого старика Зевса-Иеговы или красивого юноши Адоная-Адониса, до всенаполняющего и всем управляющего и все сознающего бесконечного в пространстве и времени одухотворенного мирового эфира новейших теистов, – что даже и спорить об этом предмете совершенно невозможно, не выяснив сначала, что именно данный «теист» понимает под сочетанием этих трех звуков: б, о,  и г .
Другие слова-хамелеоны, вроде «души» и «духа», хотя и претерпели менее перемен, на протяжении веков, но все же остались совершенно расплывчатыми по своему значению, и потому употреблять их без немедленного определения соединяемого с ними в данном случае смысла, и вне исторической перспективы (подобно тому, как мы делаем это с терминами земля и небо), представляя их не так, как прадеды, значит только вызывать бесплодные споры и недоразумения.
Обо всем этом я не раз уже говорил на протяжении моего настоящего исследования, а здесь мне нужно только обратить особенное внимание читателя на несравненно менее заметные, чисто индивидуальные, но все же не менее вредные для ясного представления об истории человеческой культуры, многочисленные случаи перемены представлений, связанных с теми же древними именами, которые в сущности всегда были первоначально лишь прозвищами. Таково, например, слово Вавилон, значащее «Врата Господни», и слово Иерусалим, которое, по чисто еврейскому значению можно перевести «Узрение покоя» или «Надежда успокоения», а по греко-еврейски «Святой Покой», то же, что Нирвана в санскрите.
И мы уже видели, что в разных библейских книгах этим эпитетом «надежды успокоения» называли разные города, от города Геркулеса – Геркуланума у подошвы Везувия, до палестинского Эль-Кудса, т.е. города святого Илии, классического Илиона, и даже до Царьграда на берегах Босфора, и до самого Небесного свода. А под Вавилоном понимали не только Римскую церковь, но даже и Тинтир на нижнем течении Евфрата. Понятно, что такие эрратические имена-хамелеоны были всегда камнями преткновения для исследователей древности, раболепствовавших перед простыми звуками человеческого языка и не допускавших даже мысли в свои головы, что разные народы и даже один и тот же народ в разное время прилагали те же прозвища к совершенно различным предметам и к различным городам и местностям, особенно в зависимости от перемены своего культа.
Таким же историческим пережитком является и слово «араб». Существует специальная наука арабистика, существует термин «арабская культура», арабская архитектура, арабская литература и по созвучию все это приводят в связь с подвалом азиатского континента, пустынным полуостровом Аравией, как будто там могло возникнуть среди песков и безграмотных бедуинов что-нибудь самостоятельное, кроме верблюдов!
В предшествующем томе я уже показал, что все это волшебная сказка, что никакого великого мирового пророка никогда не было ни в Мекке, ни в Медине, что причиной пилигримств туда была лишь крупная метеоритная катастрофа в тех местах, и что священный камень, брошенный архангелом Гавриилом, которому там и до сих пор поклоняются магометане, представляет собою несколько мелких осколков каменистого метеорита, вклеенных в небольшую овальную рамку, точный рисунок которой вместе с обломками, отшлифованными поцелуями верующих, я привел в шестом томе «Христа» и повторяю здесь.
Я показал в том же томе, что истинным распространителем магометанства, при котором составлен и Коран Магомета, был султан Магомет Газни накануне крестовых походов XI века, и что раньше него на аравийском полуострове господствовало под именем агарянства или измаилитства что-то вроде классического христианства с поклонением богине Венере, Бахусу и остальным богам классического пантеона, и что арабская культура, арабская архитектура и арабская литература могли выйти только из арианской Великой Ромеи до или после религиозного, а вместе с тем и административного отделения от Египта при императоре Гераклии. Инициатором арабской культуры могла быть только она в связи с Египтом и мавританской Испанией, а не пустынная Аравия.
Значит, средневековая «аравийская культура» должна бы носить имя ромейско-египетской культуры агарянского периода и само слово Аравия и араб должно было выйти из Великой Ромеи. Не полуостров Аравия дал «арабскую» культуру, а сам он получил свое имя после того, как «арабская» культура уже распространилась на него и в нем оказался по метеоритным причинам центральный пункт ее пилигримств.
Нам остается здесь только выяснить, каков же смысл слова Аравия, т.е. Земля арабов, уже отлично зная, что все древние имена не были случайным набором звуков, а осмысленными прозвищами. Но здесь не нужно даже и искать. Корнем этого слова является РАВ, а приставка А в начале есть еврейский определительный член, тот же самый, как и греческое  d, хотя транскрипция и изменилась, так как вплоть до наступления печатного периода правописание везде было вольное. От корня РАВ произошло слово раввин, библейское Рувим, а по географии Книги Бытия, как я уже показал во втором томе «Христа» под именем патриарха-первенца Рувима или Равви-учителя, был персонифицирован именно Египет. Аравия к востоку от него была персонифицирована в виде патриарха Симеона, т.е. Услышанного богом, за произошедшее в ней знамение (по-гречески Семейон) метеоритного характера.
К западу от Египта Ливия была персонифицирована в одноименного с нею патриарха Левия, а Иудея к северо-востоку от Египта тоже была персонифицирована в одноименного с нею патриарха Иуду, отца иудеев.
Таким образом, уже по самому ее словопроизводству, арабская культура есть при переводе на новейшую нашу терминологию ромейско-мавританская египетская культура агарянского периода. Арабская архитектура есть средневековая ромейско-мавританская египетская архитектура, а арабская литература – средневековая ромейско-мавританская египетская литература. Ее предшественницей является древнейшая часть Библии, которая по языку своему написана лишь на особом жаргоне того же ромейско-мавританского египетского учительского (раввинского) языка. На других жаргонах его написаны и псевдо-арабская литература, и клинописная месопотамская и папирусная египетская литература, относимая обыкновенно за тысячелетия ранее своего настоящего времени.
Так под общим именем ромейско-египетской культуры у нас соединяются в один пучок и еврейская, и арабская, и коптская, т.е. египетская. Почти все корни слов у них одни и те же, а некоторая разница в произношении их нашими современными учеными, никогда не слыхавшими их древнего произношения, не доказывает еще того, что и в действительности разница между ними была настолько же значительна, как в их устах, хотя местные говоры и могли и в самом деле до некоторой степени различаться.
Здесь одно только можно сказать: плох тот специалист в этой области, который одновременно не знает библейского, коранического, демотического и клинописного наречий того же самого семитического языка, и не пытается сближать их звуки в своем чтении. Все они только дополняют друг друга и были, вероятно, много ближе друг другу, чем, например, русский и украинский.
Близко друг другу было и их литературное творчество, а потому я здесь, ранее чем перейти к клинописным произведениям, дам как введение один образчик египетского творчества. Это «Рассказ Сына Смоковницы» в переводе Б. А. Тураева, который по способу всех ортодоксальных египтологов относит его к «блестящей эпохе срединного царства».
Литература этого срединного царства в большинстве случаев носит уже характер индивидуального творчества. Ее произведения, дающие детали политического и социального строя, домашнего уклада и нравственных требований, дошли до нас даже с именами их творцов. Правда, что большинство ученых, занимающихся древнеегипетской письменностью, не находит возможным признать эти имена действительными и считает произведения, которые их носят, апокрифическими, т.е. лишь приписанными известным авторитетам древности (как, например, наставления Птахотепа, обличения Ипувера), или вложенными в уста наиболее популярных царей, каковы поучения Аменемхета I. Но это лишь еще более подтверждает индивидуальность авторов подобных апокрифов, так как апокрифы никогда не делались коммунально.
Некоторые из этих памятников ведут рассказ в первом лице, представляя собой едва ли не самые ранние образцы авантюристических романов, к числу которых принадлежит и рассказ сына смоковницы.
В нем все естественно и соответствует эпохе, начиная с формы. Она прямо заимствована из надгробных надписей биографического характера, в которых изложение от имени героя начинается перечислением его должностей и титулов, дается его имя, и затем прибавочное слово: «говорит», переводит рассказ в его собственные уста. Обыкновенно эти надгробные автобиографии составлены по шаблону и довольно сухи. Они интересуются почти исключительно заслугами покойного, его отличиями и наградами, милостями к нему «султэна», повествуют о его почетных поручениях, об отношениях ко двору, перечисляют добрые дела и хорошие качества умершего его собственными словами. Иногда эти сухие послужные списки или перечни оживляются рассказом об исполнении им того или другого царского поручения или о заслуге, причем приводятся и документы, особенно царские письма и грамоты, получить которые считалось большой честью, достойной увековечения на могильном памятнике.
Рассказ «сына смоковницы» сохраняет форму подобного рода текстов, начинаясь с перечня должностей, которыми он был облечен уже на вершине своей карьеры. Затем автор переходит к рассказу в первом лице, но не с рождения и детства, а со своего бегства, которое и явилось исходным пунктом событий, приведших к дальнейшему его благополучию и к милостям от царя. И здесь приводятся документы – письмо к нему царя и ответ на него. Даже внешний вид письма, по возможности, сохранен в рукописи, и весь рассказ, начиная с имени героя и других действующих лиц и кончая географической и исторической обстановкой, не содержит решительно ничего чудесного.
При таких условиях естественно возникает вопрос: не имеем ли мы перед собой действительных мемуаров действительного современника первых двух царей так называемой XII династии, носившего имя Сына Смоковницы, – мемуаров, переписанных с камня на папирус, подобно знаменитому тексту об основании Гелиопольского храма, дошедшему до нас не в оригинале на камне, а в копии на коже? Против того можно возразить, что изложение и тон его совершенно иные и не находят себе соответствия даже в таких сравнительно литературных и живых эпитафических текстах, как, например, близкая по времени стэла Ихернофрета или надпись элефантинского вельможи  Хирхуфа. Поэтому осторожнее будет, – говорит Б. А. Тураев, – считать, рассказ Сына Смоковницы литературным памятником беллетристического характера, написанным в классическую эпоху Египта характерным для нее придворным стилем, с привлечением любимого тогда элемента приключений за пределами Египта.
Относительно того, что это не подделка, а действительно любимый в свое время рассказ, можно, по-видимому, ручаться. Это не литературный уник, как все апокрифы. До нас дошли и продолжают доходить многочисленные списки как его всего, так и его частей на папирусе и на ostraca (черепках – греч. – К.Л.). Его отдельные отрывки, большей частью школьного или гробничного происхождения; всего пока известно двенадцать источников, и из них три папируса. Раньше всех попала в руки ученых большая рукопись № 3022 Берлинского музея, приобретенная в Лондоне в 1842 году с аукциона при распродаже фирмой Sothby коллекция грека Atanasi. Прекрасная с внешней стороны рукопись в 445 сантиметров длины, и 16 сантиметров ширины, заключает в себе почти весь этот рассказ, кроме нескольких строк в начале, большая часть которого (от той же рукописи) была странным образом найдена в 1891 году египтологом Nowberry в коллекции лорда Amherst’a of Hackney в Didlington Hall’e.
Исправность этого документа далеко не может быть названа идеальной, и в этом отношении он уступает несколько более позднему списку, найденному Quibel’ем при раскопках Фиванского Рамессея в сезон 1895/6 года. В одной из гробниц сзади Рамессея был обнаружен деревянный ящик с папирусами очень плохой сохранности. Griffith, которому Квибель передал для изучения свою находку, не был в состоянии расправить папирусы, рассыпающиеся при прикосновении, и поручил это дело известному технику-специалисту при Берлинском музее, Ибшеру. Когда последнему, после долгой кропотливой работы, удалось спасти для науки значительное число кусков, обнаружилось, что они содержат рассказ Сына Смоковницы и другой известный памятник этой же эпохи: «Историю красноречивого крестьянина».
Еще моложе фрагменты папируса, происходящие из коллекции В. С. Голенищева и хранящиеся в московском Музее изящных искусств за № 4657. Они приобретены вместе с другими в Луксоре у одного из местных жителей. Полный экземпляр их состоял, вероятно, из 16 страниц по 16 строк, а до нас дошли обрывки только четырех первых, особенно начало. По исправности рукопись довольно удовлетворительна и дает текст, примыкающий к рамессейскому папирусу. А приведенный здесь перевод Б. А. Тураева представляет текст, исправленный и проредактированный им и по другим отрывкам.
.
РАССКАЗ СЫНА СМОКОВНИЦЫ
.
Родовитый князь, судья, начальник владений царя в землях азиатов, действительно известный царю, любимый им, состоящий в его свите, Сын Смоковницы говорит:
Я служил в свите, следуя за моим господином, я был слугою царского гарема при достойной государыне супруге Нофру, великой благоволением царя Сенусерта в Хнумит-асут, дочери царя Аменемхета в Канофру.
В тридцатый год, третий месяц зимы, в седьмой день ушел бог за свой горизонт, а царь Верхнего и Нижнего царства Схотепебра взошел на небо, соединился с солнцем. Божественное тело его соединилось с создавшим его. Двор молчал, сердца скорбели, великие врата были заперты, придворные опустили головы до колен, народ был в печали, а войско услал его величество против Африканской (?) земли. Старший сын царя – великий Сенусерт – был во главе его, посланный сокрушить страны, поразить обитателей Светлокожей (?!) страны. Он приходил и приводил бесконечное множество пленных африканцев и всякого рода скота. Придворные чины послали на западный берег известить сына царя о положении, создавшемся во дворце. Посланные встретили его (уже) на пути. Они настигли его ночью – он никогда не медлил, а теперь как кобчик полетел он со своей свитой, не известив своих солдат. Но вот послали к детям царя, находившимся с ним в здешнем войске, позвали одного из них. Я стоял и слышал его голос. Когда он говорил, я был недалеко от дороги. Сердце мое смутилось (от его речей), руки разошлись, ибо дрожь проникла во все мои члены (намек на заговор против Сенусерта). Прыжками удалился я, ища места укрыться, поместился между двумя кустами и предоставил дорогу идущим по ней. (Затем) я направился к югу и оставил намерение возвращаться в столицу, так как полагал, что там произойдет смута, и не был уверен, что останусь в живых после этого.
Я переправился по озеру Маати в месте Смоковницы и достиг острова царя Онуфру. Там я провел день в поле. На рассвете я двинулся в путь и, когда наступил день, натолкнулся на человека, стоявшего на дороге. Он оробел предо мной, испугался меня.
Наступило время ужина. Я дошел до селения Выки и переправился, на судне без руля, под западным ветром, к востоку от каменломни Аку и прошел к Небесной возвышенности Владычицы Красной Горы. Я пошел на север и прибыл к Стене Князя, выстроенной для отпора азиатам, для поражения проходящих по пескам. Здесь я согнулся в кустах, чтобы меня не заметили часовые на стене.
Ночью я пошел (дальше). На рассвете я достиг Петена и остановился на полуострове «Великая Чернота». Напала на меня жажда, она настигла меня, я задыхался, мое горло пылало и я сказал:
Это – вкус смерти.
Но я поднял свое сердце и собрал свои члены, когда услыхал звук блеющих стад. Я заметил стрелков. Один шейх, бывавший в Египте, узнал меня. Он дал мне воды, сварил для меня молока. Я пошел с ним к его племени, со мной обошлись хорошо.
Страна передавала меня стране. Я удалился из Библа и пошел в землю Востока. Там я пробыл полтора года. Аммиен-шах, князь верхнего Ретену (сходно с русины и латины) принял меня и сказал мне:
- Тебе у меня будет хорошо, ты услышишь египетскую речь.
Это он сказал мне, ибо знал, кто я, и слышал о моих способностях. Ему засвидетельствовали об этом египтяне, находившиеся там у него. Затем он спросил меня:
- Как ты попал сюда? Не случилось ли чего при дворе?
Я ответил:
- Когда царь верхнего и нижнего Египта Схотепебра взошел на небо, то было неизвестно, что произойдет вслед за этим.
Затем я сказал неправду:
- Я уже вернулся из похода на землю Темеху, когда мне было объявлено об этом. Сердце мое смутилось, сердце мое оставило мое тело, оно повлекло меня вдаль. Обо мне не говорили, мне не плевали в лицо, я не слыхал порицаний, не было слышно моего имени в устах докладчиков (т.е. обвинителя). Не знаю, что занесло меня в эту страну, – кажется, это воля божия!
Тогда он сказал мне:
- Как же страна осталась без этого благодетельного бога, страх пред которым преследовал иноземные области, подобно богине Сахмат в годину мора?
Я сказал ему, ответив:
- Его сын, войдя во дворец, воспринял наследие отца своего. Он – бог, не имеющий равного, ибо никто не являлся пред ним – он владыка. Мысли его превосходны, речи – изрядны, выход и вход зависят от его веления. Он обуздывал иноземные области, когда его отец был в своем дворце и он докладывал, что исполнено все то, что ему было поручено. Он – могучий, действующий мечом своим, он храбрый, которому несвойственно быть замеченным при наступлении луконосцев, и бросающимся на злодеев. Он – тот, кто сокрушает рог и ослабляет руки, не давая врагам своим настроиться для боя. Он радуется, разбивая лбы, нельзя устоять в его присутствии. Он – быстрый, уничтожающий бегущих, нет бегства для обращающих к нему тыл. Он упорен в час преследования, он возвращается, не обращая тыла. Он – твердый сердцем при виде множеств, он не дает унынию доступа в свое сердце. Он пылок при виде жителей Востока, он радуется, наступая на луконосцев. Он берет свой щит, он попирает, он не повторяет удара, умерщвляя. Никто не может ни отвратить его оружия, ни натянуть его лука. Бегут луконосцы от руки его, как от духов Великой богини. Он сражается, не зная конца, он не щадит и ничто не остается. Но он (и) владыка приятности, великий своей сладостью, восприявший любовь. Любит его град его больше себя самого, он радуется ему больше, чем своему богу. Проходят мужчины и женщины, ликуя в его царствование. Он был владелец, уже находясь в яйце, его лицо было устремлено к этому с рождения, он -–умножитель того, что родилось вместе с ним. Он единственный, данный богом. Радуется наша земля, когда он царствует, он расширяет ее границы. Он овладевает южными странами, не подумает ли он и о северных? Ведь, он создан для обуздания стрелков, для попрания бродящих по песку. Пошли к нему, дай ему знать имя твое, не говори зло: «горе его величеству»! Он конечно окажет милость стране, пребывающей в воле его.
Князь сказал мне:
- Конечно, Египет благоденствует, зная, что он могуч. Я хорошо обойдусь с тобою.
Он поставил меня во главе своих детей, сочетал со своей старшей дочерью, дал мне выбрать участок из лучшей части своей области, бывшей у него на границе с другой страной, прекрасную землю, именуемую Иаа, в которой были фиги и виноград, вина было больше, чем воды, большое изобилие меда, множество маслин и всяких плодов на деревьях. Были там и пшеница, и ячмень, а различного скота бесчисленное множество. Обильно было то, что доставлялось мне, благодаря любви ко мне. Он сделал меня начальником племени и лучшей части своей страны. Я пек хлеб каждый день, имел вино постоянно, а также вареное мясо и жареных птиц, не считая антилоп пустыни. Клали предо мной добытое на охоте, не считая того, что приносили мои собаки. Приготовлялось для меня многое в большом количестве, и кипяченое молоко всякого рода.
Я провел так много лет. Мои дети сделались силачами, каждый из них стал борцом своего племени. Посол, отправлявшийся на север или на юг – ко двору, останавливался у меня, – я давал приют всем. Я подавал воду жаждущему, я направлял заблудившегося на дорогу, я спасал ограбленного.
Когда луконосцы осмеливались выступать против князей равнин, я давал советы во время движения последних, и князь страны Ретену сделал меня на много лет начальником его воинов. В какую бы сторону я ни делал набега и на кого бы ни нападал, я угонял скот, уводил людей, уносил съестное, убивал людей моим мечом, моим луком, моими нашествиями, моими искусными планами. Я был угоден его сердцу. Он полюбил меня – он понял, что я храбр, и он поставил меня во главе детей своих, ибо видел крепость руки моей.
Пришел сильный муж страны Ретену и вызвал меня из моего шатра. Это был выдающийся борец – не было другого такого – он одолел всю страну. Он вызвался бороться со мной и был уверен, что ограбит меня. Его намерением было угнать мой скот, следуя совету своего племени. Князь обратился ко мне за ответом. Я сказал:
- Я не знаю его, я ему не союзник, чтобы ходить по его двору. Разве открывал я его двери и переступал за его ограду? Он злобствует, видя, что я исполняю твои поручения. Я здесь – бык из рассеявшегося стада среди чужого скота. Бык из чужого скота бодает его, длиннорогий бык нападет на него. Разве простолюдин бывает любим в роли начальника? Бедуин не бывает заодно с жителем Дельты. Что прикрепляет соломинку к горе? Но если бык захочет биться, захочет ли другой, храбрый бык отступать из страха пред тем, кто готов помериться с ним? Если сердце его склонно к борьбе, пусть скажет то, что у него на сердце. Разве бог не знает его участи? Как же тогда узнать ее?
Ночью я натянул лук, выпустил несколько стрел, извлек кинжал, вычистил мое оружие.
Когда рассвело, вся страна Ретену явилась и стала побуждать свои племена, она собрала соседние с нею области, ибо она затеяла эту битву. Он прибыл ко мне, когда я стоял, я стал против него. Все сердца горят за меня. Все женщины и мужчины восклицают, что все сердца болят за меня. Они говорят:
— Разве есть другой богатырь, кто бы мог сравниться с ним?
Его щит, боевой топор и пучок стрел упал после того, как я выманил его оружие и дал его стрелам миновать меня. Когда их больше не стало, и один пошел на другого, он кинулся на меня: я пронзил его. Мой дротик засел в его шее. Он упал на нос, я поверг его собственным его топором. Я испустил победный крик на его спине. Все азиаты воскликнули. Я воздал благодарение Монту, домочадцы его оплакали его. Князь Амуен-шах заключил меня в свои объятия.
Я взял имущество того, угнал его скот.
То, что он хотел причинить мне, то сделал я против него. Я взял то, что было у него в шатре, я опустошил его двор. Я возвысился, благодаря этому, стал богат имуществом, владел множеством стад.
Так совершил бог, чтобы склониться милостиво к тому, на кого он прогневался, кого он увел в иную страну. Ныне сердце его омыто. В свое время я бежал, как беглец, а теперь обо мне докладывают при дворе. Крадется крадущийся от голода, а я подаю хлеб соседу. Бежит человек из своей земли из-за наготы, а у меня чистое платье из тонкого полотна. Иной человек сам на побегушках, не имея, кого послать, а у меня слуги  в изобилии. Хорош мой дом и обширно мое жилище. Обо мне помнят во дворце.
О бог, кто бы ты ни был, определивший мне быть беглецом, будь ко мне милостив, верни меня домой! Конечно, ты дашь мне вновь увидать место, в котором пребывает мое сердце. Что может быть больше того, чтобы тело мое было погребено в земле, на которой я родился? Приди, будь за меня. Происшедшее счастливо — я умилостивил бога. Да действует он таким же образом и впредь, чтобы украсить конец того, кого он утеснил, и сердце его да будет при этом сострадать тому, кого он изгнал, чтобы тот жил на чужбине. Умилостивился ли он ныне? Да услышит он молитву удаленного, да отвратит руку свою от того, кого он поверг /и направит его/ к месту, откуда он его вывел… Да будет милостив ко мне царь Египта, да живу я в его милости, да буду я в распоряжении «Владычицы земли» в его дворце, да слушаю я распоряжения ее детей. О если бы могли обновиться мои члены! Ведь с наступлением старости дряхлость настигла меня: глаза мои отяжелели, руки мои ослабели, ноги мои потеряли способность сопутствовать, сердце утомлено. Близко отшествие. Да отнесут меня во град вечности! Да буду я и там служить «Владычице вселенной», да беседует она со мной о красоте детей своих, и да будет проводить вечность при мне.
Доложили величеству царя Верхнего и Нижнего Египта Хеперкара о положении, в котором я нахожусь. Тогда его величество послал ко мне с подарками от царских щедрот, чтобы расширить сердце своего слуги, как князя иноземной области. Дети царя, находящиеся в его дворце, передали мне свои поручения.
Вот копия указа, препровожденного к этому слуге касательно его препровождения в Египет.
«Гор, Жизнь рожденных, Владыка Нехана и Буто, Жизнь рожденных, Царь Верхнего и Нижнего Египта, Хеперка, сын Рэ Амен-ем-хат, живущий во веки веков. Царский указ сыну Смоковницы, служащему в свите.
К тебе препровождается этот указ царя, чтобы довести до твоего сведения нижеследующее. Ты обошел чужие страны, пройдя от Кадма до Ретену, причем страна передавала тебя стране, согласно совету твоего собственного сердца. Что ты вызвал этим против себя! Слова твои встречают возражения, хотя ты не злословил. Ты не говорил в совете именитых, а твои речи отвергаются. Такое положение вызвало твое сердце, в моем же сердце не было ничего против тебя.
Твоя «Небесная Высота» (т.е. царица), пребывающая во дворце, здравствует и благоденствует доныне, причем глава ее вознесена высоко в царствовании над землей, а дети ее во дворце. Пользуйся долго тем прекрасным, что они будут давать тебе, живи от даров их. Возвращайся в Египет, чтобы /снова/ увидеть двор, при котором ты находился, поцеловать землю у двух великих врат, занять место среди приближенных. Ведь ты уже начал стареть, потерял мужество. Вспомни день погребения, отшествия к достоинству. Тебе будет посвящена ночь с благовонными маслами и погребальными пеленами из рук богини Таиты. Устроят для тебя торжественное шествие в день погребения, сделают чехол для мумии из золота, с головной частью и с украшениями из ляпис-лазури, небо будет над тобой, пометанным на салазки, быки повлекут тебя, а певцы /пойдут/ впереди тебя, исполнят пляску карликов у врат твоей гробницы. Возгласят для тебя формулу жертвенного стола, заколют жертвы пред твоей дверью. Твои колонны будут выстроены из белого камня среди гробницы царевичей. Ты умрешь не на чужбине, не «стрелки» проводят тебя /к могиле/, тебя не завернут в баранью шкуру — тебе будет устроено каменное сооружение, а всего того не случится. Позаботься о своем теле и приди».
Этот указ дошел до меня, когда я был среди своего племени. Когда он был прочтен мне, я  пал на живот, коснулся земли, провел землю по волосам. Ликуя, ходил я по моему двору и говорил:
— Как могло быть так оказано слуге, сердце которого увлекло его во вражеские страны? Поистине бог милосердный, спасший меня от смерти! Ведь дух твой даст мне скончаться на родине!
Копия доклада по поводу этого указа:
«Служитель дворца — сын Смоковницы тот, кто это говорит:
— Прекрасный мир тебе! Невольное бегство твоего слуги уведано твоим духом, о бог благой, владыка обоих земель, возлюбленный Рэ, хвалимый Монту, владыкой Фив, Амоном, владыкой престолов обоих земель, Себеком, Ра, Атумом и его эннеалой, Солдом, Семеру, Гором восточной степи, Владычицей Имет, помещенной на твою главу, сонмом богов, которые над водами, Мином-Гором, пребывающим в иноземных областях, владычицей Великой /короны/, госпожой Пунта, Нут, Горуэром-Ра, всеми богами Тимури и островов Великого Зеленого моря! Они дают твоему носу жизнь и благоденствие, они щедро наделяют тебя, они даруют тебе вечность без конца, непрестанность без пределов. Страх пред тобой возвещается на равнинах и горах. Ты подчинил все, что обтекает солнце.
Просьба слуги к своему господину: «Спаси /меня/ от заботы!» Владыка ведения, знающий людей, да узнает это в величестве дворца! Слуга боялся высказать это, а повторить это — уже великое дело! О бог великий, подобие Ра в том, что он умудряет предоставленного самому себе! Ведь если слуга в руках того, кто промышляет в нем, и предоставлен его водительству, то и величество твое подобно Гору-победителю, и рука твоя простирается до пределов всех земель. Да повелит же твое величество доставить /в Египет/ Маки из Кедма, Хентияуша из Ханткеша, Менуса из земель Фенеху. Это — князья известные, пребывающие некогда в твоей любви, теперь забытые. Страна Ретену — твоя, как верная собака.
«Бегство, учиненное твоим слугой, не сознавалось им, так как оно не было в моем сердце, и я его не замыслил. Не знаю, что сдвинуло меня с места. Это было подобно тому, что житель Дельты увидал бы себя на Элефантине, человек из болот — на земле Нубийской. Я не боялся, за мной не гнались, я не слышал выражений порицания, не слыхали моего имени в устах докладчика — а члены мои тряслись, ноги мои неслись, сердце мое вело меня, и бог, определивший это бегство, влек меня. Ведь я не поднимаю спины, я человек пугливый, знающий свою землю, ибо вселил Ра страх пред тобой в Египте, ужас пред тобой — во всех странах. Будь я на родине, или будь я здесь, ты властен заволакивать горизонт. По воле твоей восходит солнце, по воле твоей льют воду Нила, по слову твоему вдыхают воздух неба».
«Слуга твой передаст преемнику должность визиря, которую он нес там. Конец тому, что написал слуга.
Да поступит твое величество по воле твоей, ибо живут от воздуха, который ты даешь. Благоволят Ра, Гор, Хатор к твоему почтенному носу, и Монту, владыка Фив, хочет, чтобы ты был вечен».
Они пришли к слуге. Дали мне провести день в Йаа и передать все мое имущество детям, причем мой старший сын стал над моим племенем, и в его руки перешло все мое имущество, мои крепостные, весь мой скот, все мои плоды, все мои плодоягодные деревья.
Слуга отправился на юг и остановился у путей Гора, где находится комендант, стоящий во главе пограничного отряда. Он послал вестников с донесением ко двору. Его величество отправил искусного начальника дворцовых земледельцев и с ними суда, нагруженные царскими  подарками для луконосцев, которые прибыли со мной, препровождая меня к Путям Гора. Я назвал каждого из них по имени. Все слуги были при исполнении своих обязанностей. Они мешали и цедили при мне. Я продолжал путь, распустив парус, пока не прибыл в город Иттатуи.
Когда рассвело, пришли ранним утром и позвали меня. Десять человек шло, десять человек суетилось, сопровождая меня во дворец. Я коснулся челом земли между изваяниями. Царевичи, стоявшие во вратах, вышли ко мне навстречу, а придворные чины, допущенные в Зал Разлива (Нила?), указали мне путь к зале аудиенции. Я застал Его Величество на троне. Упав перед ним на живот, я потерял сознание, а этот бог обратился ко мне милостиво. Я был подобен человеку, которого схватили ночью. Душа моя ушла, члены мои расслабели, сердца не было в теле, и я не мог распознать жизни и смерти.
Его величество сказал одному из придворных:
— Подними его! Пусть он говорит мне!
Его величество сказал:
— Вот ты пришел, пройдя по иноземным областям, совершив путешествие по обширным пространствам. Теперь овладела тобой дряхлость. Ты достиг старости. Не малое дело, что тело твое будет погребено, и тебя не проводят стрелки из лука. Не молчи же, не молчи же! Почему ты не говоришь, хотя назван по имени?
Я боялся кары и ответил как человек, который боится:
— Что сказано мне моим господином? Если я смогу, отвечу, что моей вины не было. Это рука божества, это страх, бывший в моем теле. Они как бы выполнили то, что определила мне судьба: бегство. Вот я пред тобой, тебе принадлежит жизнь. Да поступит Твое Величество по воле своей.
Велели привести царевичей. Его величество сказал царице:
— Вот пришел Сын Смоковницы, как язычник, как прирожденный бедуин.
Она испустила громкий крик, а царевичи воскликнули все вместе. Они сказали пред его величеством:
— Право, это не он, о царь, господин наш!
Его величество сказал:
— Нет, это действительно он!
Они взяли свои ожерелья, свои систры-сахемы, свои систры-сешешты в руки и поднесли их к его величеству, восклицая:
— Руки твои на Прекрасной /богине гетере/, о царь долголетний! Они на украшении Владычицы неба. Да даст Златая, (т.е. Венера) жизнь в твой нос! Владычица звезд соединяется с тобой, южная богиня плывет на север, северная — на юг, соединенные и связанные изречением Твоего Величества. Помещена змея Уаджит на челе твоем после того, как ты отдалил граждан от зла. Милостив к тебе Ра, о владыка обоих земель! Слава тебе и владычице вселенной! Ослабь твой лук, отвяжи твои стрелы. Дай дыхание задыхающемуся, дай нам праздничный подарок, награди нас этим Сыном Северного Ветра, инородцем, родившемся в Тимури: ведь он бежал от страха  пред тобой, оставил страну из боязни тебя. Не ужасается лицо видевшего тебя, не боится оно, воззрившее на тебя.
Его величество сказал:
— Да не боится он и да не предается страху. Он будет придворный среди придворных, он войдет в круг придворных. Ступайте в «Дом Почтения», чтобы приготовить его к его положению.
Тогда я вышел из Зала аудиенций, а царевичи подали мне руки, и мы пошли затем к двум великим вратам. Я был помещен в доме царевича, в котором находились драгоценности, был бассейн, изображения горизонта, сокровища казны, одежды из царского полотна, мирра и первосортное благовонное масло, потребляемое царем и любимыми им придворными.
Все это имелось во всех покоях, причем каждый слуга, находясь при исполнении своих обязанностей, скидывал /мастями/ годы с моего тела. Я был обрит, мои волосы причесаны. Я отдал нечистоту пустыне, свои одежды — обитателям песка. Я был одет в тонкую ткань, умащен лучшим маслом, стал спать на постели и отдал песок живущим на нем, деревянное масло — тем, кто им умащается.
Мне был дан дом, приличествующий владетелю округа, из таких, какими владели придворные. Много мастеров работало над ним, и все деревянные части были в нем устроены заново. Продовольствия из дворца носили мне ежедневно по три, по четыре раза, не считая того, что давали царевичи. Не было ни одного часа замедления.
Была выстроена для меня каменная гробница в кругу гробниц. Каменщики, строители гробниц, отметили ее пространство; начальники живописцев расписали ее, главные ваятели произвели скульптурные работы, начальники рабочих горы Некрополя взяли на себя хлопоты по этому делу. Там были все принадлежности погребения, поставленные в шахту, и что следует для нее. Назначены были мне заупокойные жрецы. Устроен мне был верхний сад и в нем поля пред моим городом, как делается для первого из придворных. Моя статуя была позолочена, ее опоясание было покрыто электром. /Сам/ Его Величество повелел ее изготовить. Не было простого человека, которому было оказано подобное.
Я был в милости у царя до наступления дня моей смерти».
Затем следует приписка:
«Доведено от начала до конца, как было найдено записанным».
Так оканчивается рассказ Сына Смоковницы, первый зародыш реалистического романа, не содержащий ничего чудесного. Более короткие посмертные надписи в такой же автобиографической форме, — повторяет В. А. Тураев, — принадлежат к числу наиболее характерных произведений египетской письменности. Они начертаны на стенах гробниц, на плитах, на портретных статуях. Начинаясь почти всегда с перечня титулов и должностей покойного, как в этом рассказе, они затем влагают в уста названного рассказ о себе в первом лице. Особенно любили рассказывать об исполнении царских поручений, причем приводили и документы, особенно царские письма.
Весьма редки только женские автобиографические надписи. До нас дошел лишь текст, влагаемый в уста жрицы Хатхор, мемфисянки Ти-Тхути, который я также даю в полном переводе.
Мемфисская жрица Ти-Тхути.
Супруга «очей царя Верхнего Египта», царского писателя исчисляющего все вещи, начальника  житницы Джа-Анхуп-имуш, мать «ушей царя Нижнего Египта», главного херихаба, царского писца Бенанта, Ти-Тхути, дочь супруги Ти-Атум, говорит:
«Да будет благо всем людям, входящим в мою гробницу и выходящим из нее в Некрополе «Душа душ», в прекрасном округе «Великого великих», по великой лестнице Служителей Гора, в великом некрополе Эннеады, гробницы царей Верхнего и Нижнего Египта, на западном горизонте Создателя неба, где он почил как Атум. Голова моя при мне, очищение мое в Некрополе произведено жрецом по имени «Гроб после меня», сердечно.
Читайте то, что написано; слушайте то, что я совершила, будучи на земле. Подвиньте сердце ваше, послушайте речь мою, вонмите похвалам моим!
Прекрасная Сахмет сотворила меня на благо, Хнум-Горшечник родил меня на пользу. Я шествовала по пути Хатар, страх ее шел позади моего тела. Сердце мое повелевало мне поступать по ее воле, и я была встречена ею с похвалой. Когда я сплетала жен с домами их мужей, сердца их были полны мной, и они не удалялись. Я воспитывала младенцев, я погребала достойных. Слушался меня сын славного, Я отстраняла кварц, я носила малахит, я защищала вдов в их невзгодах. Украсила меня /за это/ Златая /Венера/ среди привечных, приблизила меня среди священных. Она увеличила нежность ко мне писателя, писца-счетчика всех вещей, благого бога, она облагородила меня сыном, она украсила меня дочерью, она снабдила мой дом людьми. Она дала мне быть с ним. Когда он снимал знаки своего достоинства, никакая другая не была в его сердце вследствие моих достоинств. Вышедший из меня (т.е. сын мой), спутник ног Его Величества, заместивший его, когда тело его погребалось, бальзамировал его благовониями работы бога Сешема, с пеленами из лучших тканей,  приготовленных руками богини пряжи. Все обряды были совершены для него достойнейшим образом в гробнице отцов его. Ликуют при виде его те, которые находятся там, его предки, веселясь пред ним. Вот бог создал для него твердую гору в небе, усугубленную миллионами миллионов, без разрушения».
Супруга царского писателя, мать главного херихеба, Ти-Тхути говорит:
«Сердце мое влекло меня, когда я была еще младенцем и не знала хороших мыслей. Сердце мое повелевало мне без затруднений и бог похвалил меня за это. Он возвеселил меня свыше блага, он сделал меня подарком для ходящего по воде его, он возвел моего сына во главу седалища Тота, в управители храмов всех богов, в распорядители в храмах <…> в того, кто ведет счет всех сокровищ дворца. Его преемник, служа владыке обоих земель, возносит главу свою в именитые, они близки к царю и к его свите во всех тайных покоях дворца. Ликует сердце мое, широко мое седалище, голова моя достигает неба. Поднято лицо мое ради того, что предо мной, видя их деяния пред владыкой обоих земель. И я молюсь владыке богов, а они сидят на престоле Гора его величества, страх пред которым до круга земли, предел могущества которого — четыре угла неба, время которого — как у неба, жизнь — как у солнечного диска, число лет царствования — как песок морского берега.
Златая /Венера/ возвеличила семя мое и одарила меня. Она помазала меня в час, когда годы мои прошли и часы мои исполнились. Когда я входила в Горизон Обоих земель, Мемфис шел на всем своем протяжении, провожая меня. Я приблизилась к моей гробнице в Некрополе. Совершена по мне заупокойная служба жрецами «хонтами» и «главными уэбами» в храме Пта. Великий «херихеб» совершил обряд, как жрец Сакары, были прочтены праздничные тексты, согласно предписанию владыки богов, соответственно времени. Все обряды /были совершены/ без погрешностей. Я набальзамирована во благо мне великим тайноведцем, Приставником того, кто в Некрополе Хани-Осириса. Стражники гробницы распределили между собой часы по очереди своего месячного служения. Направлялись и к югу, и к северу /люди/ всяких званий, совершая каждение. Маслоделы храмов выжимали для меня елей от своего достатка. Все часовые жрецы исполняли для меня свои работы, руководя обрядами, исполняемыми согласно книгам. Они совершали /их/ в тайне на западе Некрополя, в Расетау.
Я говорю вам: все подходящие к гробнице, в которой я нахожусь, сведущие во всем, искусные в писании! Ведите жен ваших к мыслям шествовать по пути владычицы богов — это полезно во всех отношениях. Она руководила нами по воле своей как ей угодно, она руководит богами и людьми. Слушайтесь меня, скажите «хорошо» на мои слова, не говорите «худо» на мои изречения. Златая богиня слушает глас мой все больше и больше. Не будьте враждебны ко мне, приближаясь к моему гробу, не пропойте «Царь дает дары» и «тебе будет принесена жертва, тебе будет совершено совершаемое. Руководитель шествия, главный херихеб, распоряжающийся вступлением жреческих очередей и руководящий должностными лицами в их работах, чтобы они шли по воле того, кто им приказывает, совершает обряды при следующих своих возгласах:
«Имя твое возглашается прежде всего! Совершаются обряды «вознесения лица», исполняемые жрецом «керес-ем-хетом». Дают тебе приношения пред алтарем, праздничный запах от лучших мяс, когда идут души к жертвенникам, насыщаясь, и получают их с алтаря. Произносится имя твое прежде всего, когда называются все имена Осирису. Курение /да будет/ на твоем алтаре, возлияние твоему «ка» во всякое время возглашения славословий. Да выходишь /ты/, не задерживаясь, да входишь ты невозбранно, да оживешь ты и не погибнешь, будешь юна и не будет беды твоему «ка». Всякий идущий из дома твоего, как спускавшийся к своему брату, /да будет/ с обновленным образом в обители богов вовеки. В то время, как твое имя будет в устах живущих на земле, ты, подобно богу Рэ, не испытаешь разрушения».
Такова надпись от имени умершей женщины, и в этом же роде мы находим и мужские.
Вот хотя бы надпись на Ватиканской статуе № 97, голова которой была отбита, но реставрирована и на ней сзади нацарапаны фальшивые иероглифы: «Достойный у Хатор, владычицы Мефката, божьей матери, дщери Неба, совершающи таинство жертв, великий жрец «уэб», знающий то, что его касается, знающий таинство священных изображений, созерцавший Сокровенного телом и Дивного ликом, премудрый, знающий то, что он делает и то, что угодно сердцу его города, тщательный в хождении, превосходный отец, любимый своим городом, похваленный своим отцом, достойный у своей матери, радость сердца своих братьев, священник «сек» бога Ху, священник «хонт» светлого бога Гора, священник «сек» Тота, Хер-Ра, сын /стерто/… говорит:
— О мать бога, владычица Мефката, око Ра, владычица богов. Я искал полезного для твоего дома, /ибо/ я был праведен сердцем, ходил по твоей воле. Я прибавил к твоему городу участок пахотной земли, увеличив то, что было раньше. Я охранял граждан.
Молюсь я тебе, матерь бога, владычица Мефката! Дай дни жизни, дай благоденствие моему гробу,дай долголетие и здравие и прекрасное погребение по преставлении также казначею Дже-Гогу, сыну Менхиба, рожденному от хозяйки дома Не Фертау. Он поставил это изображение Хатор, моей владычицы, после того, как прекрасно похоронил меня. Он обновил это погребение через 33 года, употребив священное помазание и пелены из своего хозяйства.
О, каждый входящий в этот храм и из него выходящий! Да будут сердца ваши благостны к этой статуе, находящейся под охраной златой богини, во все праздники ее!
О владыка правды. Я праведен. Я простираю руки мои, объемля тебя, да сделаю, чтобы ты был моей защитой. Молюсь я тебе, бог великий, владыка Феката, утверди сына моего Манхиба казначеем в великой придворной должности. Награди мой «ка» среди превосходных «ка» преисподней. Сохрани мой дом  вовеки!»
Таковы первые начатки современных автобиографических романов. Читатель видит, что эти автобиографии на самом деле писались уже после смерти тех, от лица которых говорилось, а потому приписывались им и предварительные мысли о собственном погребении. И мне кажется, что если читатель подумает, что в Египте знатные лица еще задолго до своей смерти уже приготовляли себе могилы, то он сильно ошибется…

ТАБЛИЦА (дополнительная к первой)
Сопоставление хронологической схемы «Звезды» с планетными и метеоритными явлениями 825—838 годов (царствования Людовика Благочестивого, 814—840, царствования Феофила, 829—842 и папы Григория IV, 827—844).


II. Небесные обстоятельства перед 837 годом были таковы:
В 837 году Сатурн был в Скорпионе, Юпитер в Овне и Марс-Мардукий шел как в 1847 году, т.е. от июля по декабрь описывал петлю в Овне. А солнечные затмения были:
1) За 4 года — 17 сентября 833 года было затмение а Деве. Полоса полной видимости началась в Ньюфаундленде в Америке, прошла утром через Гибралтарский пролив и к вечеру в Сомали. Сатурн был в Деве, Юпитер в Скорпионе, Марс описывал петлю в Скорпионе от февраля по июль.
2) За 8 лет — 30 ноября 829 года было кольцеобразное затмение в Скорпионе. В центральной фазе оно наблюдалось к юго-востоку от Суэцкого перешейка на восходе солнца и ушло через Бабдельмандебский пролив в Индийский океан. Сатурн был во Льве, Юпитер — тоже, Марс ушел в Стрельца.
3) За 10 лет — 27 июля 827 года было затмение во Льве, тоже кольцеобразное. Наблюдалось оно в таком  виде перед закатом солнца в Марокко. Сатурн был в Раке, Юпитер был в Близнецах, а Марс в Деве.
В греческой и славянской версии «Звезды» говорится, кроме того, что дядя «Звезды» Мардохай (т.е. Божий Марс) видел сначала во сне покушение на жизнь «царя Святой Сферы» во 2 году его царствования, тогда как комета была в 13, т.е. через 10—11 лет после этого затмения, а о годе самого покушения не сказано. В латинском же и в еврейском тексте никакого предварительного сновидения нет.
Вообще же говоря, в этой книге греческий и славянский тексты сильно пополнены и переработаны во многих местах. И чрезвычайно интересно, что в еврейской и латинской версии самих слов бог, сатана или ангел в ней ни разу не встречаются, и нет ничего чудесного, как и в «Песне Песней». В греческом же и славянском текстах прибавлены к первоначальному рассказу:
1) Вещее сновидение Мардохея «дяди Звезды», т.е. планеты Марса. Поэтому и Овен, погружающийся в марте месяце в огонь вечерней зари, называется ночным домом Март-Марса.
2) Заключительное нравоучение в конце.
3) Длинная молитва Марса, составляющая вторую половину его главы.
4) Воображаемый подлинник указа царя Небесной Сферы, переименованного в Артаксеркса, о восстановлении прав народа божия и, наконец:
5) Ряд мелких вставок и усовершенствований. Никакая библейская книга не подвергалась такому пополнению в греческом тексте.
Во всех этих вставках слово «бог» фигурирует чуть ли не на каждой строке, а потому и несомненно, что не латиняне и не евреи сократили в ней все божественные места (они на это не решились бы), а сами греки их ввели в первоначально светскую астрологическую сказку, переименовав царя Небесной Сферы в Арта-Ксеркса.
Вот почему я и беру за основу моего исследования здесь только библейский и латинский тексты.
Итак, дядя Мардохей или Марто-хей есть бог Март, или по европейскому произношению Марс. А кто же фигурирующий в этом рассказе Хаман? Если взять греческий корень амао <…>, то это будет значить пожинатель или косец, а по-еврейски «пылающее жало» от слова Хама иначе Хема <…>, т.е. пыл, гнев, змеиное жало, причем прибавка звука <…> в конце дает отглагольное существительное, как и по-русски, например, от шалить — шалун, от кричать — крикун и т.д. Да и по одному пути этого «Жала» по небу и по астрономической символистике его, нам нет другого выхода. Его гнусная роль в этой истории — попытка истребить народ божий — не подходит ни для Юпитера, ни для Сатурна, ни для Венеры, ни для Меркурия, ни для Луны. Нам тут ничего не остается, как принять за конечный эпизод этого рассказа прохождение кометы Галлея и ее хвостов по десяти созвездиям от Пегаса до Чаши на Гидре, причем она задела и Сатурна и Скорпиона, «повешенного» на отроге Млечного Пути. После этого, сейчас же обнаруживается хронологическая схема и предшествовавших событий.
Действительно, описанное во второй главе покушение на жизнь царя Святой Сферы, предотвращенное Марсом, сведется или на солнечное затмение 27 июля 827 года под пастью Льва, или на полное солнечное затмение 17 сентября 833 года. Кольцеобразная фаза первого затмения, начавшись южнее Берингова пролива на восходе там солнца, прошла в местный полдень через Лабрадор — окончилась на закате в Марокко на границе с Сахарой. В неполном виде оно прекрасно наблюдалось перед закатом солнца также и во всей Испании, а больше нигде в Европе и в Африке, не говоря уже об Египте или Палестине. Это кольцеобразное затмение Солнца и мог быть тот перстень, который царь Святой Небесной Сферы дал врагу народа божия в знак передачи ему своей власти. И тотчас после заката уже прояснившегося солнца, засиял, якобы прекративший его Марс в созвездии Девы над последними остатками разлившейся, как прекрасное вино под покрывалом ночи вечерней зари, что и дало повод сказать, что учинили это покушение два евнуха, имя которым было Красное вино (зари) и Покрывало (ночи).
И это тем более соответствует картине тогдашнего неба, что под красной полосой вечерней зари скрывалась тогда звездочка Виноградарницы <…> в созвездии Девы.
Таким образом, покушение на жизнь царя Святой Сферы, описанное во второй главе «Звезды», относится к солнечному затмению 27 июля 827 года на третьем году «Царя Святосфера». Юпитер в это время был в Близнецах, а Сатурн в Раке, ближе к Солнцу, но оба во время затмения уже зашли. Однако годы здесь, по-видимому, были сокращены рассказчиком по каким-то каббалистическим соображениям. Астрономически выходит, что это было за 10 лет до появления кометы Галлея в 837 году, а по хронологии рассказа оно было за семь лет.
Возможно допустить, что этот сдвиг хронологии произошел здесь потому, что через 6 лет после описанного затмения, за 4 года до кометы Галлея, 17 сентября 833 года, т.е. на девятом году «Святосфера», через Гибралтарский пролив проходило более эфектное солнечное затмение в созвездии Девы, т.е. около той же звездочки Виноградарницы. Начавшись в кольцеобразном виде при восходе солнца в Ньюфаундленде, оно было полуденным в Тунисе и, пройдя через Сомали, окончилось южнее Индустана в Индийском океане. В неполной форме оно было прекрасно видно не только во всей северной Африке и Испании, но даже и в Италии, Греции, на Кипре и в Палестине. Сатурн находился поблизости от ущербленного Солнца, Юпитер был в Скорпионе, а Марс в Стрельце.
В таком случае «Звездой», сообщившей со слов Марса о покушении, была Альфа Девы, как и в первом случае, но только Марс был от нее уже далеко, тогда как в первом случае он был как раз около нее.
В обоих случаях вся первая половина рассказа принимает такой вид. Сначала супругою Солнца была звезда Астинь, т.е. по-гречески Ослабевшая, а по-еврейски Основа, т.е. продольные нити ткани, в данном случае основа небесных меридианов, поперек которых идут параллельные круги.
Все это прямо указывает на звездочку Гамму в созвездии Овна, с которой когда-то начинался счет небесных меридианов, и она называлась «Меткой». Благодаря прецессии, она к IX веку отстала на 12o от их начала и потому уже не ложилась вечером спать вместе с Солнцем и не пришла к нему на пир весеннего равноденствия. Понятно также, что после низложения из цариц она потеряла и свой первоначальный блеск, сделавшись звездою третьей величины.
Я обращаю внимание читателя, что счет еврейских месяцев, а следовательно и начала года первично считался у евреев, как и у классиков, с марта, который назывался первым месяцем, и кроме того все месяцы в Библии, несомненно были солнечные, соответствующие 12 созвездиям Зодиака, а не лунными, как теперь у евреев, потому, что прибавочного тринадцатого лунного месяца ни разу не упоминается ни в старом, ни в новом завете. А счет месяцев в Библии первоначально был исключительно нумерационный: первый месяц, второй… двенадцатый. То же было потом и у латинян, остатки чего существуют и до сих пор в названиях четырех наших последних месяцев: Сентябрь (седьмой), Октябрь (восьмой), Ноябрь (девятый) и Декабрь (десятый).
Отсюда же видно и то, что счет их начинался с Марсова месяца, Марта, как первого в году, и с созвездия Овна, как первого в Зодиаке. Переход к именным названиям у латинян совершился уже позднее нумеративных, о чем свидетельствует сам остаток четырех таких месяцев в конце Юлианского года, и притом к именному счету перешли лишь с тех пор, когда начало года стало считаться с рождества Христова, иначе январь и февраль еще сохранили бы нумеративные названия одиннадцатого и двенадцатого месяцев.
Точно также в Библии переход от чисто нумеративного счета к современному еврейскому совершился не ранее IX века. В книгах Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие, Иисус и даже в исторических книгах такого счета нет. Там всегда лишь в «первый месяц», во «второй»… и т.д. до двенадцатого включительно.
«Первый месяц» нумеративно упоминается в Библии 17 раз, «Второй» – 11 раз, «Третий» – 6, «Четвертый» – 6, «Пятый» – 12, «Шестой» – 4, «Седьмой» – 21, «Восьмой» – 2, «Девятый» – 6, «Десятый» – 8, «Одиннадцатый» – 3, «Двенадцатый» – 6, а добавочный тринадцатый еврейского классического календаря, соответствующий Адару II (или Эллуну II клинописей) не упоминается ни разу.
Кроме этого нумеративного счета, мы находим в первой половине Библии еще только земледельческий счет, совершенно неуместный при современном еврейском календаре, где прибавочные месяцы сбивают сезоны почти на целый месяц. Образчиками этого земледельческого счета в книге Исход (13,4; 34,18) является месяц Колосьев. Затем в первой книге Царей говорится: «В плодовый месяц (это восьмой месяц) окончил Соломон постройку храма» (1 Царей 6,38), и там же упоминается и месяц Цветень, соответствующий апрелю.
Мы видим, что вся эта номенклатура сезонная, и кроме того мы видим, что августу, т.е. священному месяцу латинян, соответствует в Библии священный месяц Атаним, т.е. месяц Сильных, в который перенесен был храм Соломона.
Лишь в пророчестве «Божественное Утешение» (Ноем-Ие по-еврейски) употребляются современные еврейские названия двух месяцев, Кислева (1,1) и Нисана (2,1), не как пояснение предшествующего немурационного названия, а без всякой оговорки, чем и доказывается очень позднее происхождение этой книги. Да еще в пророчестве «Помнит Громовержец» (Захар-ия) упоминаются со смешанной номенклатурой «пятый месяц» Хаслев (современный Кислев, 7,1) и «одиннадцатый месяц» с пояснением «это месяц Шават», откуда видно, что и в книге Неемия» современные еврейские названия были прибавлены впоследствии переписчиками, как пояснение к прежнему нумерологическому счету.
Это же мы видим и в разбираемой нами теперь книге «Звезда», где упоминаются тоже пояснительно к числовым названиям – три месяца: Нисан (3,7), Тебет (2,16) и Адар (3,13 и 9,15).
Таковы все не нумеративные названия месяцев в Библии. Отсюда видно, что год ее был климатический, т.е. Юлианский и что добавочного тринадцатого (лунного) месяца составители Библии не знали, и следовательно руководились в счете годичного времени – зодиакальным счетом, называя первым месяцем время прохождения Солнца через первые 301/2  градусов эклиптики, отмечавшиеся гелиатическим закатом созвездия Овна. Все это и соответствует астрологическому мировоззрению библейских пророков, как я уже достаточно показывал ранее, но покажу специально и здесь.
Первая глава библейской книги «Звезда», очевидно, характеризует тот момент, когда звездочка начала первичных небесных координат Гамма Овна, недаром называвшаяся Меткой, настолько удалилась от весеннего равноденствия, благодаря отчасти прецессии, а отчасти и от более точно определившегося весеннего равноденствия, что явно не скрывалась под горизонтом при потухании вечерней зари, а вполне ясно виднелась при наступлении равноденственной ночи над западным горизонтом, после перехода солнца через небесный экватор, как это было в IX веке, особенно потому, что она севернее эклиптики, поднимающейся тут в северном полушарии земли особенно круто вверх над горизонтом, вследствие чего это время является самым удобным для наблюдения вечернего зодиакального света (а утренний особенно хорошо наблюдается около осеннего равноденствия при таких же условиях эклиптики северных стран).
Такое обстоятельство не могло не вызвать особенного недоумения средневековых астрологов, все знание которых было основано на поклонении авторитетам. Но отвергать очевидность стало, наконец, невозможно. Первая звезда эклиптикального круга, Звезда весеннего равноденствия, которая по мнению астрологов вначале «очевидно была звездою первой величины», чем-то провинилась и потеряла свое первенство, которое перешло к другой звезде. Сначала я думал, что дело тут идет о переносе начала года с весны на осень, на переход точки осеннего равноденствия к Альфе Девы (Колоснице – Спике по-латыни), которая в VIII веке как раз заходила в день этого равноденствия под горизонтом на прибрежиях Средиземного моря рядом с заходящим Солнцем, и что этот момент переноса начала года в Великой Ромее с весны на осень и символизирован в библейском рассказе «Звезда», передачей царского достоинства звезде осеннего равноденствия, к которому были присоединены и другие события того времени.
Но потом, когда мне удалось определить по комете Галлея, что дело было в 837 году, и что восточный эпагоменный календарь уже и ранее был приспособлен к осени, я подумал, что новой звездой-царицей должна быть тут Альфа Андромеды.
Дело в том, что слово Андромеда по-гречески не имеет подходящего значения для этой прекрасной царевны, спасенной рыцарем Персеем от Медузы и переселенной потом Афиной-палладой на небо, а по-еврейски оно значит «Метка Адара» – предвесеннего месяца, точно так же как и Гамма Овна называлась Меткой весеннего равноденствия.
С этой точки зрения библейский миф о «Звезде-царице» был бы основан на том, что «Метка» Овна перестала показывать весеннее равноденствие, не желая перейти к греческому осеннему началу года, латиняне заменили ее Альфой Андромеды, которая хотя и была дальше от эклиптики, но ложилась спать (т.е. заходила) по вечерам рядом с Солнцем. Напомню, что она уже фигурировала в мифе о «Самсоне и Далиле», отнесенном мною к солнечному затмению 15 марта 395 года, но еще не как вторая жена, а как соблазнительница Солнца.
Итак, первая супруга Царя Святой Небесной Сферы Астень, отринутая за нежелание придти на весенний равноденственный пир своего супруга, была здесь звездочка весеннего равноденствия Гамма созвездия Овна, а вновь избранная супруга «Звезда» – это Альфа Девы, царица осени или Альфа Андромеды.
Посмотрим же теперь, какая сделана романтика из небесных событий того времени. Вот этот рассказ в его первичном виде, пояснительно переведенный мною по сопоставлению библейских текстов.

Глава IV
НОСИЛЬЩИК И ТРИ СЕСТРЫ
Образчик французских галантных сказок XVIII века в псевдо-арабском сборнике «Тысяча и одна ночь»
.
В предшествующей главе я нарочно изложил довольно подробно индийский роман Наль и Дамаянти. Это было необходимо. Дело в том, что всякий литературный критик обязательно попадает в почти безвыходное положение. Если сознательный читатель уже прочел разбираемую критиком книгу, то он уже сам составил о ней собственное мнение, и критик едва ли его переубедит, а если не читал, то ему лучше прочесть ее самому, чем принимать на веру выводы критика. Стремясь избежать этой дилеммы и рассчитывая, что большинство моих читателей не имеют времени познакомиться со всеми замечательными творениями мировой литературы, предварительно я и приводил всегда исчерпывающие выдержки ив рассматриваемых мною книг и документов, чтобы они могли заменить прочтение подлинников в полном виде, и только тогда давал свою характеристику, причисляя произведение к тому или другому типу литературы.
Так, Наль и Дамаянти являются у меня образцами скелетного типа беллетристического творчества, а прилагаемая теперь сказка из «1001 ночи» о носильщике и трех сестрах является у меня примером звездчатого или лучистого типа романа. В этом типе пролог сразу распадается на ряд независимых рассказов, упомянутых в нем лиц, а потом все эти лица соединяются в «эпилоге» для заключительного действия. Да и вся «Тысяча и одна ночь» есть только сложный образчик лучистого типа повествований.
Вот ее прологовое нача­ло.
«Когда-то в Индии и Китае жил царь по имени Городской Шах (Шах-Риар), который приказал отрубить голову изменившей ему с рабами царице и всем своим невольни­цам и невольникам, участвовавшим в ее тайных оргиях. Он повелел своему визирю приводить ему каждую ночь непорочную девушку и после брачной ночи немедленно казнить ее, чтобы не могла изменять. Целых три года продолжалось это, столица огласилась воплями, и подданные спасались бегством, увозя своих дочерей, обреченных на гибель. И скоро в городе, где жил царь Городской Шах, не осталось ни одной девушки в брачном возрасте.
И вот однажды, когда он по обыкновению приказал своему визирю привести к нему молодую девушку, тот не нашел ни одной и возвратился домой с сокрушенным сердцем, не зная, что сказать царю.
Но у самого его были две дочери, одаренные красотой, умом, привлекательностью и всеми совершенствами души и тела. Старшую звали Шахеразадой (т.е. Горожанкой), младшую – Доньязадой (Дочерью Света). Старшая зачитывалась летописями и сказаниями о жизни древних царей и народов, давно сошедший с лица земли, и у нее было до тысячи книг, в к которых были собраны все сказания о жизни древних царей и поэтов. Речь ее очаровывала слушателей.
Увидев опечаленного отца, Шахеразада-Горожанка сказала ему:
- Отец, отчего ты так переменился, отчего так подавлен бременем скорби и забот? Припомни слова поэта:
О ты, что так печалишься – утешься!
Не вечно  все: хоть радость улетит,
Но ведь и скорбь забудется тобою.
Ее отец рассказал ей все, что случилось с царем от начала и до конца.
Шахеразада ответила:
- Отец, имeнeм бога, умоляю тебя, выдай меня замуж за царя, ради спасения мусульманских дочерей и избавления их от царского гнева.
-Да хранит тебя бог, дитя мое! Не подвергай себя такой опасности!
Но Шахеразада сказала:
- Отец, я должна это сделать!
Когда отец, после долгих увещаний, со­гласился, она подозвала к себе младшую сестру и сказала ей:
- Когда я буду у царя, пошлю за тобой. Если царь уже побыл со мною, то скажи:
- О, сестра, расскажи мне одну из твоих чудесных сказок, чтобы нам провести ночь без скуки.
Тогда я стану рассказывать тебе сказки, и эти сказки – если на то будет божья воля – должны спасти от гибели магометанских дочерей».
Таково вступление к сборнику сказок «Тысяча и одна ночь». Шахеразада-Горожанка, пре­рывая свои сказки утром на самом инте­ресном месте, заставляет царя «Городского Шаха» день за днем откладывать ее казнь в продолжение почти трех лет, после чего царь отменяет свое решение. Этим, чисто внешним способом, только и связан весь знаменитый сборник.
Для тех, кто не читал его, я взял здесь из него, в сокращенном изложении один из лучших по сложности рассказов: «О носильщике и трех сестрах», начавший­ся в девятую и окончившийся в пятнадца­тую ночь.
«В городе Багдаде (рисующемся здесь совсем не реальным Багдадом, а чем-то вроде испанской Севильи или самого Парижа, перенесенных в Иран) жил некогда бедный человек. Он был холост и по ремеслу – носильщик. Однажды, когда по обыкновению он сидел на базаре, небрежно опираясь на свою корзину, к нему подошла молодая женщина, окутанная чадрой из моссульской ткани, осыпанной золотыми блестками и подбитой парчей. Приподняв немного покрывало, скрадывавшее прекрасные черные глаза, тонкие брови, длинные ресницы и восхитительные черты лица, она произнесла звонким голо­сом:
- Носильщик, возьми свою корзину и иди за мной!
Молодой человек, давно ждавший нанимателя, обрадовался этим словам, взял корзину и пошел за нею. Сначала она остановилась у дверей одного дома и постучала в нее. На ее зов вышел христианин, который взял у нее динарий и вынес ей кувшин оливкового масла. Она поставила масло в корзину и сказала но­сильщику:
- Возьми это и следуй за мной.
Он, обрадовавшись, ответил:
- Хвала богу! Вот так счастливый день!
Он взял корзину и пошел за своей нанимательницей. Она остановилась перед лавкой фруктовщика и купила сирийских яблок, османской айвы, персиков Омана, алеппских жасминов, дамасских лилий, нильских огурцов, египетских лимонов, султанской (т.е. царьградской) цедры. (Читатель сам видит, что это фантастический рынок, где собраны произведения самых отдаленных друг от друга местностей.) Купила ягод мирты, цветов лавзонии, ромашки, горных тюльпанов, фиалок, цветов граната и нар­циссов. Уложив все это в корзину, она оказала ему:
- Неси дальше!
И он последовал за ней до кондитер­ской, где она остановилась. Здесь она купила поднос и уставила его всякими сластями: сахарными завитками на масле, мускатными пирожными с удивительной начинкой, бисквитами-сабун, лимонными паштетами, вареньями разных сортов, сластями, воздушными пирожными, сделанными на масле, меде и молоке. И когда она поставила поднос в корзину, носильщик сказал:
- О госпожа, если бы ты предупредила меня, что у тебя будет столько покупок, я взял бы мула!
Молодая женщина рассмеялась и пошла дальше, к торговцу благовонными товарами, у которого купила десять сортов душистой воды: розовой воды, воды из по­меранцевого цвета и много других; взя­ла она также меру опьяняющих напитков (отметим: запрещенных Кораном), сосуд розовой воды с мускусом, ладана, кусочков дерева алоэ, серой амбры и александрийских восковых свечей. Уложив все это в корзину, она сказала но­сильщику:
- Возьми корзину и иди за мной!
Они шли, пока не дошли до роскошного, украшенного колоннами дома, с прекрасным садом и обширным двором. (Опять отметим, что мусульманские дома до недавнего времени строились без колонн снаружи и были обращены окнами внутрь двора.) Входная дву­створчатая дверь была из черного дере­ва с золотыми инкрустациями.
Молодая женщина остановилась и тихо постучала в дверь привешенным к ней молотком. (Но такие молотки были только в западно-европейских городах, до изобретенья электрических звонков!) И тотчас же обе половинки двери распахнулись и на пороге показалась (без чадры) такая красавица, какой носильщик не видел ни разу в жизни. Лоб ее был белее первых лучей новой луны, глаза – как глаза газели, каждая бровь – как  серп луны в месяце Рамадане, щеки – как горные тюльпаны, ротик – как печать Соломона, лицо – как полная луна при ее восходе, грудь как два спелых граната. Молодое, упругое тело скрывалось под одеждой, как драгоценное письмо под своей оберткой. При виде этой красавицы носильщик так растерялся, что чуть не уронил корзину со своей головы, и сказал себе:
- Клянусь Аллахом, не было у меня во всю мою жизнь такого счастливого дня!
Между тем молодая девушка, стоявшая на пороге, сказала сестре и носильщику:
- Войдите! И да благословит бог ваш приход. Оба вошли в дом и, пройдя сени, вступили в великолепную, выходившую на внутренний двор залу, обитую золотой и шелковой парчей и уставленную мебелью с золотой инкрустацией, мраморными сидениями, драгоценными вазами и шкафами. Тяжелые занавеси закрывали двери боковых помещений, посреди залы находилось мраморное ложе, украшенное прекрасным жемчугом и драгоценными камнями, над которым было натянуто красное атласное покрывало в защиту от москитов, а на ложе лежала девушка удивительной красоты с глазами вавилонянки, прямым, как начертание буквы алеф станом и лицом такой красоты, что оно должно было омрачить самое лучезарное солнце.
Молодая девушка (мы видим, что все они, как в Париже, без чадры!) встала с постели, и, подойдя к сестрам, стоявшим посреди залы рядом с носильщиком, сказала им:
- Что же вы стоите? Снимите ношу с головы носильщика!
Тогда обе девушки подошли к носильщику и взялись за корзину – одна спереди, другая – сзади. С помощью третьей сестры они сняли ее с головы носильщика, по­том дали ему два динария и сказали:
- Повернись лицом назад и уходи, носильщик!
Но носильщик не мог оторвать своих глаз от молодых девушек, так как во всю жизнь не видал таких красавиц. В то же время он заметил, что в доме нет ни одного мужчины, а когда он посмотрел на все приготовленные фрукты, сласти, цветы и напитки, он совершенно позабыл о том, что ему нужно уходить. Старшая  из сестер сказала ему:
- Что же ты не уходишь, носильщик? Разве ты не доволен платой?
Она обратилась к сестре, ходившей за покупками, и сказала ей:
- Дай ему еще один динарий!
Но носильщик ответил:
- Клянусь Аллахом, госпожи мои, мне обыкновенно платят два полудинария, и платой вашей я вполне доволен. Но мое сердце и моя душа поглощены вами, и я спрашиваю себя, какую жизнь ведете вы, живя одни, потому что в доме вашем нет мужчины, и вы лишены мужского общества. Кроме того, разве вы не знаете, что минарет хо­рош только тогда, если он будет одним из четырех минаретов мечети? А вас, о госпожи мои, только трое, и вам недоста­ет четвертого. А разве вы не знаете, что счастие женщины невозможно без мужчины? Поэт говорит, что гармонический аккорд требует непременно сочетания четырех инструментов: арфы, лютни, цитры и свирели. А вас, о госпожи мои, только трое, и вам недостает четвертого инструмента – свирели, которым был бы толковый мужчина, человек с умом и сердцем, умеющий дер­жать язык за зубами.
Тогда молодые девушки сказали ему:
- О, носильщик, разве ты не знаешь, что мы девицы? Мы имеем достаточно основа­ния бояться нескромного вмешательства в наши дела. И мы читали уже поэтов (уж не из Парижской ли городской библиотеки взятых, ведь в Багдаде никаких библиотек не было!), которые говорят: «Храни от всех свою тайну, потому что если ты доверишь ее другому, то она пере­стает быть тайной».
Услыхав эти слова, носильщик восклик­нул:
-Клянусь вашей жизнью, о, госпожи мои! Я человек благоразумный, верный и на­дежный, читавший книги и изучавший (даже) летописи. Я говорю только о том, что приятно слушать, и никогда не упо­минаю о печальных вещах. Вообще я при­меняю к жизни слова поэта:
«Лишь мудрый муж хранить умеет тайну,
Лишь лучшие из смертных на земле
Свое держать умеют обещанье.
Все тайны, что мне вверены, во мне
Как в доме, крепко запертом, хранятся
За крепкими замками, и на дверь
Наложена печать, а ключ потерян».
Стихи и речи носильщика понравились молодым девушкам, и они сказали ему:
- Оставайся, честный носильщик, и знай, что ты будешь у нас дорогим гостем!
Вслед затем девушка, ходившая за покупками, встала, подобрала свое платье, накрыла стол у бассейна и приготовила все, что было нужно. Потом она разлила вино (запрещенное Кораном), сестры сели за стол, а носиль­щик поместился между ними, думая все время, что он грезит. Дeвушка наполнила вином свой кубок и осушила его до дна, потом снова наполнила его и подала по очереди сестрам, и, наконец носильщику, который произнес следующие стихи:
"О пей вино, веселия источник!
Кто пьет его, найдет здоровье в нем,
От всех болезней верное лекарство!
Кто может пить веселия струю,
И не познать приятного волнения?!..
Полнейшее блаженство на земле
Нам может дать одно лишь опьяненье!
(Но, дорогой читатель, прибавлю я здесь, ведь это то же самое, как сказать, что на пиру этом подавали свинину! Это то же самое, как сказать, что на пиру у Владимира Святого угощали гостей кониною! Выходит, что сказки «Тысяча и одна ночь», где попойка фигурирует везде, написаны совсем не магометанином, и даже не в магометанской стране!
Потом он поцеловал руки (опять совсем западно-европейская манера!) у молодых девушек, выпил еще кубок вина и сказал хозяйке дома:
- О, госпожа моя, я твой раб, твоя вещь, твоя собственность! И он (как венеци­анский гондольер) произнес в честь ее стихи поэта:
«Здесь перед дверью раб твоих очей
Стоит теперь; ничтожнейший, быть может,
Из всех рабов твоих! Но знает он
Как госпожа его великодушна,
И как щедры все милости ее.
Всего ж он лучше знает благодарность,
Которую он должен воздавать.
А девушка-хозяйка сказала ему:
- Пей, мой друг, и пусть этот напиток даст тебе веселье и здоровье и укрепит твои силы!
Носильщик взял кубок, поцеловал (снова!) ее руку и нежным, тихим голо­сом запел (как испанский гидальго или провансальский менестрель):
Моей подруге предложил вина я
Столь свежего, как цвет ее ланит, -
Ее ланит, пылающих столь жарко,
Что только с блеском яркого огня
Сравнить могу я блеск их лучезарный!
Она вино, смеяся, приняла,
И мне сказала: «как могу я выпить
Свои ланиты?...» Я ж ответил eй:
«О, пей же, пламя сердца моего!
Напиток этот – слез моих потоки,
Его же пурпур – это кровь моя,
Что за тебя всегда готов пролить я,
А в их смешеньи – вся моя душа».
Молодая девушка взяла кубок (Даже и кубки были в магометанском Багдаде, как в Париже или Севилье) из рук носильщика, под­несла его к своим губам и, осушив его, передала своей сестре. Потом все начали танцевать, петь и перебрасываться цветами. Носильщик обнимал молодых де­вушек и целовал их, и они играли и шу­тили с ним и бросали в него цветами. Так они продолжали веселиться и пить, пока их рассудок не помутился. Когда опьянение совсем овладело ими, молодая девуш­ка, отпиравшая двери, сбросила с себя свои одежды, бросилась в бассейн и стала играть водой; потом она набрала воды в рот и обрызгала ею носильщика.
(Я представляю читателю самому судить, насколько это похоже на нравы магометанских девушек, и насколько можно допустить, что такие нравы описывал не парижанин, перенеся действие в недоступный его читателям волшебный Багдад. Не более уместно для магометанского писателя и дальнейшее описание этой правоверной пирушки.)
После этого она омыла свои члены, выскочила и из воды и кинулась на грудь носильщику, продолжая играть и шутить с ним. Вторая сестра тоже сняла свои одежды, прыгнула в бассейн и проделала все то, что делала ее сестра, и, наконец, выйдя из воды, бросилась на колени носильщику, продолжая играть и шутить с ним. После нее и третья сестра проделала то же.
И вот, следуя примеру молодых девушек, поднялся и носильщик и, сняв с себя одежды, прыгнул в бассейн, играя водой и омывая свое тело. Потом он вышел из воды и уселся на коленях девушки, отворившей двери, а ноги свои положил на колени той, которая делала покупки. И все три сестры так рассмеялись, что даже опрокинулись на спину. Затем они опять (как невинные аркадские пастушки западно-европейских поэм эпохи возрождения) стали все пить по очереди из одного кубка, и пили до наступления ночи. Тогда они сказали носильщику:
- Теперь отврати твое лицо и иди, чтобы мы видели ширину твоей спины!
Но носильщик воскликнул:
-Клянусь богом! Легче моей душе расстаться с телом, чем уйти из вашего дома, о госпожи мои! Соединим эту ночь со следующим днем, а завтра пусть каждый из нас пойдет по предназначенному ему богом  пути (какое благочестие!).
Девушка, ходившая за покупками, вмешалась и сказала:
- О, сестры, пригласим его провести эту ночь у нас! Он развлечет и позабавит нас, потому что он веселый малый, не знающий стыда.
Тогда сестры сказали носильщику:
-Хорошо, ты можешь провести у нас эту ночь с тем условием, что ты во всем подчинишься нам и не будешь спрашивать никаких объяснений относительно того, что ты увидишь, ни о чем не спросишь, что бы ни происходило тут.
Носильщик сказал:
- О, разумеется, госпожи мои!
И сестры сказали ему:
- В таком случае, встань и посмотри, что написало над этой дверью!
Он встал и увидел на двери следующую надпись, сделанную золотыми буквами:
«Не говори о том, что не касается те­бя, если не хочешь услышать того, что будет тебе неприятно»...
В эту минуту Шахеразада заметила наступление утра и скромно замолчала. Страшно заинтересованный шах, конечно, не приказал ее казнить. И когда наступила следующая ночь (десятая) она продолжала:
«Мне говорили, что когда носильщик дал обещание сестрам, молодая девушка, ходившая за покупками, встала к поставила на стол кушанья, и все они принялись есть и пить, и больше всех пил и ел носильщик, что не мешало ему произносить звучные стихи для развлечения сестер. И вдруг, в самом разгаре пира, они услыша­ли стук в двери. Молодая девушка, открывавшая двери, пошла узнать, кто стучит, и возвратившись, сказала:
- Воистину, сегодня ночью не будет пустых мест за нашим столом, потому что я нашла у дверей трех иностранцев. С бритыми бородами, и все трое кривы на левый глаз. Не правда ли, какое удивительное совпадение? Я сразу догадалась, что это чужестранцы, прибывшие из греческих земель. У всех трех такие забавные ли­ца и одежды, что невозможно смотреть на них без смеха. 0 сестры, если мы впу­стим их переночевать, то вволю посмеемся над ними!
И она так долго уговаривала сестер, что те, наконец, сказали:
- Впусти их, но поставь им такое условие: «Не говорите о том, что не касается вас, если не хотите услышать того, что будет вам неприятно».
Молодая девушка радостно побежала к дверям и вскоре возвратилась, ведя за собою трех кривых. У них были бритые бороды и длинные закрученные кверху усы. По всему видно было, что они принадле­жат к странствующим салукам (вроде крестоносных рыцарей). Войдя в залу, все они приветствовали присутствующих, и один за другим отошли в сторону. Молодые девушки встали и пригласили   их сесть. Усевшись, все трое взглянули на носильщика, который был совершенно пьян. Присмотревшись к нему, они решили, что он также принадлежит к их братству и сказали:
- О, это такой же салук, как и мы. Он составит нам приятное общество.
Но носильщик, слышавший их замечание, встал и, окинув грозным взглядом всех трех, сказал:
- Полно болтать о том, что вас не касается! Прочтите-ка лучше надпись здесь, над дверьми!
При этих словах молодые девушки громко рассмеялись и сказали:
- Вот теперь мы позабавимся над носильщиком и салуками!
Они стали угощать новых гостей, кото­рые принялись есть, а девушка, отворявшая дверь, принесла вина и по очереди подала кубок, усердно наполняя его каждый раз до краев. Наконец, когда салуки в достаточной мере утолили свою жажду, носильщик сказал:
- Послушаете, братья наши! Не знаете ли вы какой-нибудь чудесной истории или необычайного приключения, которым вы могли бы повеселить нас?
Салуки, возбужденные выпитым вином, потребовали музыкальных инструментов, и девушка, отворявшая дверь, принесла Moccyльский барабан, украшенный бубенчиками, иракскую лютню и персидскую арфу. (Опять явная фантазия европейца, никогда не бывавшего в Персии, потому что никаких инструментов с такими специфическими эпитетами там нет.) Салуки поднялись с своих мест; один из них взял лютню, другой – барабан, третий – арфу и все трое дружно заиграли. А молодые девушки вторили им своими свежими, чистыми голосами.
И вдруг, в самом разгаре концерта, по­слышался стук. Девушка, отворявшая двери, пошла узнать, кто мог постучаться в такой поздний час. А дело было вот в чем:
В ту ночь калиф Гарун-аль-Рашид в со­провождении своего визиря Джафар-аль-Бармаки и своего палача Meзpyрa, обходил улицы своего города, одетый купцом, чтобы видеть собственными глазами все, что происходит в нем. И вот, проходя мимо дома трех сестер, услышал звуки инструментов, пение и смех, и сказал своему визирю:
- Войдем в этот дом и посмотрим, что там делается.
- Слушаю к повинуюсь! – ответил Джафар. Он подошел к двери, постучал в нее, и на его стук вышла молодая девушка, отворявшая двери. Когда Джафар увидел ее, он проговорил:
- О, госпожа моя! Мы купцы из Табариата (Тивериады), мы прибыли сюда десять дней тому назад с товарами и остановились в кагане (?) для купцов. Сегодня мы были в гостях у одного купца, и он уго­стил нас на славу. Мы ели у него и пили целый час и немного опьянели, и когда мы вышли оттуда, то, не зная города, сби­лись с пути. И вот, мы обращаемся к твоему великодушию, о госпожа! Позволь пере­ночевать в твоем доме, и бог вознагра­дит тебя за это доброе дело.
Девушка, отпиравшая дверь, посмотрела на них и нашла, что они действительно похожи на купцов и имеют очень почтен­ный вид. Она пошла к своим сестрам просить у них совета, и те сказали:
- Хорошо, впусти их!           
Она вернулась, открыла им двери и сказала им:   
- Войдите!
И все трое – калиф, Джафар и Мезрур вошли. Увидя их, молодые девушки встали, чтобы служить им, и сказали:
- Милости просим, пусть ваше пребывание здесь будет продолжительно и при­ятно! Располагайтесь, как найдете для себя удобнее, наши гости! Но мы требу­ем от вас исполнения одного условия: не спрашивайте о том, что не касается вас, если не хотите услышать того, что бу­дет вам неприятно.
- О, да, конечно! – ответили они.
Они сели. Им предложили вина, и кубок снова переходил из рук в руки. (Оказывается, что и повелитель правоверных Гарун-аль-Рашид публично не соблюдал постановления Корана не сметь пить вина!) Потом калиф посмотрел на трёх салуков, и увидев, что все они кривы на левый глаз, очень удивился. Он взглянул на молодых девушек и был очень поражен их красотой и грацией. А они продолжали разговаривать со свои ми гостями и приглашали их пить с ними, потом поднесли кубок превосходного вина калифу, но он отказался, говоря:
-Я добрый хаджи и не пью вина. (Выходит, что только теперь автор вспомнил запрет Корана, обязательный для всех, а скорее всего это прибавка, и потом некстати, позднейшего редактора, которому указали на неуместность всей этой пирушки в магометанский период азиатской культуры.)
Тогда девушка, отпиравшая двери, пододвинула к нему маленький столик тонкой работы, поставила на него китайскую фарфоровую чашечку, положила в нее кусочек льду и, размешав в ней сахар с розовой водой, предложила калифу. Он взял чашку, и поблагодарил молодую девушку, думая про себя:
-Завтра же надо будет вознаградить ее за ее поступок и за все добро, кото­рое она делает.
А молодые девушки продолжали исполнять свои обязанности хозяек и неустанно угощали вином гостей. А когда вино начало оказывать свое действие, старшая девушка встала, спросила гостей еще раз, не желают ли они чего-нибудь, потом взяла за руку девушку, ходившую за покупками, и сказа­ла ей:
- О, сестра моя, встань! Мы должны исполнить наш долг!
Та ответила ей:
- Приказывай, я готова!
Девушка, отворявшая двери, встала, попро­сила салуков освободить середину залы и стать у двери. Потом она убрала все, что было посреди залы, и подмела пол, а две другие девушки позвали но­сильщика и сказали ему:   
- Ради бога! Ты должен доказать нам свою дружбу! Ты здесь не чужой, ты теперь почти свой человек в нашем доме!
Носильщик поднялся с места, запах­нул полы своей одежды, опоясался и ска­зал:
- Приказывайте, о госпожи мои, я повину­юсь вам!
Тогда сестры сказали ему:
- Подожди тут!
Через несколько минут девушка, ходившая за покупками, сказала ему:
- Следуй за мной и помоги мне.
Он вышел вслед за нею из залы и увидел двух собак черной шерсти на цепочках. По приказанию молодой девушки, он взял их и вывел на середину залы. Хозяйка дома подошла, засучила рукава, взяла в руки плеть и сказала носильщику:
- Подведи ко мне одну из собак!
Он потянул цепь и подвел одну из собак к хозяйке, а собака жалобно завыла, глядя с мольбой на молодую девушку. Но не обращая на это внимания, она бросилась к ней и стала бить ее плетью по голове, а несчастная собака не переставала визжать и выть. Наконец, молодая девушка выбилась из сил, бросила плеть, взяла собаку на ру­ки, прижала ее к своей груди, отерла ее слезы и, обняв ее обоими руками, со сле­зами на глазах стала целовать ее в го­лову. Потом она сказала носильщику:
- Отведи эту собаку обратно и приведи мне другую!
Носильщик заставил подойти к ней дру­гую собаку, и молодая девушка сделала с нею то же, что и с первой.
Вслед за тем хозяйка дома обратилась к своим сестрам и сказала им:
- А теперь, о сестры, сделаем то, что мы привыкли делать в это время!
Она села на мраморное ложе, украшенное серебром и золотом. Девушка, отпиравшая двери, села рядом с сестрой, а выходившая за покупкам вышла и вскоре вернулась, держа в руках атласный мешок, обшитый зеленой шелковой бахромой. Она открыла мешок, вынула ив него лютню, и подала ее молодой девушке, отпиравшей двери. Та взяла ее, настроила и, ударив по ее струнам, за­пела о страданиях любви:
Как на любовь нам жаловаться станут,
Что можем мы на это отвечать?
И если б нас самих любовь сразила,
Что предпринять могли бы мы тогда?
Когда ответ поручим мы другому,
Другой – yвы, не сможет передать
Все сетованья любящего сердца.
А если мы в молчании снесем
Возлюбленного горестное бегство,
Тогда нас быстро может свесть печаль
Безвременно в холодную могилу!
О, горе нам! Лишь жалобы и скорбь
И жгучие нам слезы остаются.
И ты, о мой изменник незабвенный,
Ты, что бежал от взоров глаз моих,
Ты, что порвал все узы, что связали
Тебя со мной, скажи, ужель в тебе
Не сохранился след любви минувшей?
Ничтожный след, что вопреки годам
Нельзя изгнать из трепетного сердца?
Или забыл в разлуке долгой ты,
Из-за чего я вяну и страдаю,
И что причиной бледности моей?..
Коль мой удел – томиться здесь в изгнанье,
Я попрошу отчета у Творца
Когда-нибудь за все мои страданья.
При последних словах этой песни девушка, отпиравшая дверь, упала без чувств на пол, и при этом обнажилось ее тело, покрытое следами ударов плетью и пру­тьями.
Салуки сказали:
- О, лучше было бы нам не заходить в этот дом, хотя бы даже всю ночь при­шлось провести, лежа на голой земле, потому что это зрелище расстроило нас  свыше меры!
Все они начали советоваться и ска­зали:
- Нас семь мужчин, а их только три женщины! Потребуем у них объяснения всему этому. Если они не захотят сделать это добровольно, то мы принудим их силою.
И они решили, что это должен сделать носиль­щик. Молодые девушки, заметив, что они перешептываются, спросили:
- О добрые люди, о чем говорите вы?
Носильщик встал, остановился перед хозяйкой дома и сказал:
- О повелительница моя, умоляю тебя именем всех твоих гостей, расскажи нам историю этих двух черных собак, объясни нам, почему ты так била их, а потом плакала, над ними и обнимала их. И объясни нам также причину рубцов и шра­мов на теле твоей сестры. Такова наша просьба, о госпожа! И да будет мир с тобою!
Тогда хозяйка дома спросила у всех собравшихся:
- Правда ли, что носильщик говорит от вашего имени?
- Да, это правда?
Только Джафар не произнес ни одного слова.
Услыхав этот ответ, молодая девушка воскликнула:
- Клянусь богом, мои гости, вы нанесли нам самое ужасное оскорбление. Beдь принимая вас, мы поставили вам непре­менным условием, чтобы вы не говорили о том, что вас не касается, если не желаете услышать того, что будет вам неприятно.
С этими словами она откинула свои рукава, три раза топнула ногой и за­кричала:
- Эй, скорей сюда!
В тот же миг распахнулась дверь одной из боковых уборных, закрытых драпировками, и оттуда выскочили семь негров-гигантов с обнаженными мечами, и молодая девушка сказала им:
- Свяжите руки этим людям, у которых слишком длинные языки, и привяжите их друг к другу.
Негры исполнили ее приказание и спросили:
- О повелительница наша, о цветок, скрытый от глаз мужчин, разрешаешь ли ты отрубить им головы?
Она ответила:
- Подождите! Мне хочется сначала узнать, что это за люди?
Тогда носильщик воскликнул:
- Именем бога умоляю тебя, повелитель­ница моя, не карай меня за преступление, совершенное другими! Это они заставили меня обратиться к тебе с вопросом, сам же я и не думал об этом. О, клянусь бо­гом, мы провели бы тут веселую ночь, ес­ли бы не явились эти злосчастные салуки! Эти зловещие братья способны разрушить своим присутствием самый цветущий город! И бедняга привел следующие строфы поэта:
Как велико прощенье, как прекрасно,
Что сильный беззащитному дарит!..
Тебя ж молю во имя нашей дружбы
Ненарушимой, не карай невинных
Ты за виновных гнусную вину!
Когда он произнес последние слова, молодая девушка рассмеялась...
В эту минуту Шахеразада заметила, что занимается заря, и скромно замолчала. Царь опять был так заинтересован, что оставил ее в живых до следующего дня.
Когда наступила следующая (одиннадцатая) ночь, она сказала:
-Я остановилась на том, о счастливый царь, что молодая девушка, выслушав стихи носильщика, рассмеялась. Скажу, что было и далее.
Подойдя к своим пленникам, она сказала:
- Расскажите мне все, что вы можете о себе, потому что вам остается жить только один час!
Услыхав эти слова, носильщик первый заговорил:
- О повелительница моя, я простой но­сильщик и ничего более! Сестра твоя, ходившая за покупками, наняла меня на базаре и привела сюда. И вы хорошо знаете, мои госпожи, все, что тут было со мною и с вами, и чего я не хочу пересказывать – вы понимаете, почему. Вот и вся моя историями, и мне нечего более приба­вить к ней. Мир да будет с вами!
Молодая девушка сказала ему:
- Хорошо, прикоснись теперь к своей голове, чтобы убедиться, что она все еще на своем месте, пригладь свои волосы и уходи! 
Но носильщик сказал:
- Нет, клянусь богом! Я не уйду отсюда, пока не выслушаю историю моих товарищей, которые находятся тут.
Тогда выступил первый салук, и повинуясь приказанию хозяйки дома, начал:
- Знай, что я сын султана. У отца моего был брат, царивший в другой стране. Случилось так, что моя мать родила меня в тот же день, когда и у моего дяди родился сын.
После этого прошли года, и еще много дней и годов. Я и сын моего дяди под­росли. Я должен был навещать моего дядю и даже проводить у него по нескольку месяцев. В последний мой приезда сын моего дяди устроил мне особенно торже­ственный прием, приказал заколоть несколько баранов и приготовить разных вин. И когда мы опьянели, он ска­зал мне:
- О ты, которого я люблю всей моей ду­шой! Дай мне обещание, что ты не отка­жешь в моей просьбе и не помешаешь мне исполнить то, что я задумал!
Я ответил ему:
- Обещаю тебе это от всего сердца!
Он заставил меня произнести торжественную клятву, требуя, чтобы я по­клялся нашей священной верой (и это говорится после запрещенной той же верой попойки!). После этого он встал, вышел на несколько минут и вскоре вернулся. За ним шла молодая женщина вся в драгоценностях, раздушенная и одетая в роскошное платье, которое, вероятно, стоило очень дорого. Обращаясь ко мне, он сказал:
- Возьми эту женщину и иди.   
И он указал мне место, описав дорогу так подробно, что я хорошо понял его. Я подошел с нею к усыпальнице над могилой, тут мы сели и ждали сына моего дяди, который вскоре пришел к нам, с кувшином воды, мешком извести и киркой в руках. Он начал копать землю, пока не откопал крышку величиною в маленькую дверь. Он поднял ее, и под нею оказа­лась винтовая лестница. Тогда он повернулся к женщине, и сказал ей:
- Хочешь?
Она начала спускаться вниз и скрылась. А он повернулся ко мне и сказал:
- О сын моего дяди! Я прошу тебя ока­зать мне услугу, исполнить которую ты обещал мне! Когда я спущусь вниз, ты закрой крышку и завали ее землею, как это было раньше. Смешай хорошенько известь, которая находится в этом мешке, с водою, которую я принес в этом кувшине; положи на место все камни и щели между ними замажь известкой, совершенно так, как это было раньше, чтобы никто не мог сказать: Вот свежая могила, у которой штукатурка новая, а камни старые!
Он спустился по лестнице в глубину могилы. Когда он скрылся, я поставил на место крышку и поступил так, как он требовал от меня. Но проснувшись на другое утро, я стал раскаиваться в том, что сделал, отправился на кладбище и стал ис­кать ту усыпальницу, в которой все это произошло, но не мог найти ее среди других.
Чтобы оправиться от своей печали, я решил путешествовать и поехал к моему отцу. Но когда я приблизился к воротам своего города, меня вдруг окружила стража, и несколько человек связали мне руки. Страх овладел мною, и я сказал себе:
- Kтo знает, что случилось с моим отцом!
Я начал расспрашивать тех, которые связали меня, но они не дали мне ответа. Только один из моих юных невольников сказал:
- Отец твой пал жертвой злого рока. Его телохранители изменили ему, и визирь велел убить его. Нам же было приказа­но ждать тебя тут и схватить тебя, как только ты явишься сюда.
Они потащили меня, и я почти не сознавал, нахожусь ли я еще на этом свете, так потрясли меня все такие новости и так огорчила меня смерть моего от­ца. Они привели меня к визирю, который убил моего отца. Между ним и мною бы­ла давнишняя вражда, и причина его не­нависти ко мне была следствием моей страсти к стрельбе из лука. Однажды, когда я сидел на террасе дворца моего отца, на террасу визиря спустилась большая птица, и села, там же был и визирь. Я хотел застрелить эту птицу из лука, но стрела попала не в птицу, а в глаз ви­зиря и выбила его.
Лишившись глаза, он должен был безмолвно покориться своей участи, так как отец мой был царем того города, но злоба глубоко запала в его душу.
И вот, когда меня привели к нему со связанными руками, он приказал па­лачу отрубить мне голову. Тогда я сказал ему:
- Ведь я не совершил никакого преступления. За что же ты хочешь убить меня?
Он ответил:
- Может ли быть более тяжкое преступление?
И он указал на свой погибший глаз.
-Но ведь я сделал это нечаянно! – сказал я.
А он ответил:
- Ты сделал это нечаянно, а я сделаю то же самое с умыслом.
И он протянул свою руку, воткнул свой палец в мой левый глаз и выбил его, и я, как видите, стал кривым.
Вслед затем визирь повелел связать меня и положить в ящик. А когда это бы­ло исполнено, он сказал своему палачу:
- Поручаю тебе этого человека. Возьми с собою свой меч, вывези его за черту го­рода, отруби ему голову и брось тело его на растерзание хищным зверям!
Но палач вспомнил, что он служил у моего отца и что в то время я осыпал его благодеяниями. И он, увозя, сказал мне:
- Могу ли я убить тебя, я – твой покорный раб? – Потом он прибавил: – Беги! Ты спасся от смерти! И не возвращайся больше в эти края, если не хочешь погубить себя и меня также.
Я поспешно удалился, но только тогда уверовал в свое спасение, когда оста­вил далеко за собой город моего отца. Я продолжал свой путь и, наконец, прибыл в город моего дяди. Я сообщил ему о том, что случилось с моим отцом и со мною. Он залился слезами и воскликнул:
- О сын моего брата! Ты явился со сво­им горем к моему горю и со своей печалью к моей печали! Я должен сказать тебе, что сын твоего бедного дяди, которого ты видишь перед  собою, пропал без вести много дней тому назад, и я не знаю, что с ним и где он может быть.
И дядя мой рыдал так долго и так горь­ко, что, наконец, лишился чувств. Тут я не в силах был скрывать долее того, что случилось с сыном моего дяди, и рассказал ему всю правду.
Мой дядя исполнился радости и сказал мне:
- О сын моего брата, пойдем скорее и укажи мне, где эта могила!
Мы отправились вдвоем на кладбище и на этот раз, оглядываясь направо и налево, я узнал ту усыпальницу. Мы вошли в нее, разрыли землю, потом сняли дверцу и спустились на пятьдесят ступеней вниз. Мы пришли в большую залу, наполненную мукой, крупой разных сортов и разными припасами, и многими другими вещами. Посреди залы был балдахин с опущенными занавесями, за ко­торыми скрывалось ложе. Дядя мой подошел, откинул занавеску и увидел на ложе своего сына в объятиях женщины, которая спустилась сюда вместе с ним. Но оба они совершенно почернели и об­углились, как будто их вытащили из огня.
И вдруг, увидев их в таком положе­нии, дядя мой плюнул в лицо своему сыну и воскликнул:
- Ты заслужил это, о негодяй!
И, говоря так, он снял свою туфлю и ударил подошвой по лицу своего мертвого сына. В эту минуту Шахеразада заметила приближение утра и остановилась. (Царь опять из любопытства оставил ее в живых.) А когда наступила двенадцатая ночь, она сказала:
- Мне довелось рассказать вчера, о сча­стливый царь, о приключениях первого салука до его спуска в подземелье. Он продолжал говорить так:
- Когда дядя мой ударил подошвой туфли по лицу мертвого своего сына, я был крайне изумлен, но он рассказал мне следующее:
- Знай, о сын моего брата! Знай, что сын мой с детства воспылал страстью к этой своей родной сестре. Я всеми средствами старался удалить его от нее, и в душе говорил себе: – будь спокоен! Они еще так молоды! – Но я ошибся. Как только они до­стигли зрелости, между ними произошло преступное сближение, и я узнал об этом.
Я не вполне поверил, но сделал строгое внушение сыну и сказал ему:
- Берегись этих гнусных дел, которых никто не совершал до тебя и не совершит после тебя! Отрешись от преступного чувства, если не хочешь, чтобы я проклял и казнил тебя.
После этого я принял са­мые строгие меры, чтобы прекратить вся­кое сообщение между ними. Но нужно ду­мать, что эта подлая тварь уже не могла вырвать из своего сердца преступной любви к брату, и сам шейтан укрепил их союз! Когда я уехал на охоту, он воспользовался моим отсутствием и увез ее сюда.
Говоря это, дядя мой заплакал, и я то­же заплакал вместе с ним. Потом он ска­зал мне: 
- Теперь ты, о дитя мое, займешь его ме­сто и будешь моим сыном!
Не успели мы присесть, как вдруг до нас донеслись воинственные звуки бара­банов и труб. Со всех сторон мчались воины на конях, и весь город был полон шума и смятения. Всюду поднималась пыль от ног лошадей. Мы были поражены, точно ударом грома, не зная причины переполоха. Наконец, царь, дядя мой, осведомился об этом, и ему ответили:
- О, царь! Визирь, убивший твоего брата, собрал все свое войско и поспешил сюда взять приступом твой город. И так как жители не могли сопротивляться ему, то они сдали ему твой город.
Услышав это, я сказал себе:
- Разумеется, он убьет меня, если я попадусь в его руки.
И я направил свои ша­ги к Багдаду, надеясь проникнуть во дворец повелителя правоверных, великого калифа Гаруна-аль-Рашида, которому я хотел рассказать о моих злоключениях.
Я прибыл в Багдад сегодня ночью­. Не зная, куда направиться, я остановился в раздумьи, и увидел перед собой этих салуков. Счастливая судьба привела нас к вам, о мои госпожи! Вы знаете теперь, как я лишился глаза и почему я сбрил бороду!
Когда первый салук кончил свой рас­сказ, молодая девушка сказала ему:
- Хорошо. Мы довольны твоим рассказом! Теперь приложи руку к своей голове и уходи поскорей!
Но первый салук возразил ей:
-О госпожа моя! Клянусь богом, я не уйду отсюда, пока не услышу, что расскажут о себе все мои товарищи, находящиеся тут!
Тогда выступил второй салук, поцеловал пол у ног молодой хозяйки дома и начал:
- Знай, о гопожа моя, что и я не родился кривым! История моей жизни так удивительна, что, будь она написана иглой в уголке глаза, она служила бы уроком для тех, кто способен предаваться размышлениям. Знай также, что я царь и сын царя, и что имя мое, как учёного, распространилось далеко за пределы моей страны… Я читал Коран (строго запрещающий пить вино, чего, по-видимому, не знал первоначальный автор) и семь толкований его, я изучил важнейшие сочинения всех великих ученых, я занимался наукой звезд и кни­гами поэтов, и столько предавался изучению наук, что превзошел познаниями всех своих современников.
Слава о моей учености распространилась до самых отдаленных стран, и все цари узнали мое имя. И вот, услышав о моей учености, царь Индии отправил к моему отцу посла с царскими подарками и просьбой отпустить меня к нему. Отец мой велел снарядить шесть кораблей и нагрузить их всяким добром. Когда все было готово, я уехал.
Путешествие наше по морю длилось це­лый месяц; наконец, мы увидели землю и пристали к ней. Выйдя на берег, мы выгрузили наших лошадей и верблюдов, навьючили десять верблюдов подарками, предна­значенными для царя Индии, и собрались в путь. Но лишь только мы двинулись с места, как перед нами вдали поднялось густое облако пыли. Оно медленно приб­лижалось к нам, застилая небо и землю, и мы увидели перед собой шестьдесят вооруженных всадников, подобных разъя­ренным львам. Присмотревшись к ним, мы убедились, что это – арабы пустыни, занимавшиеся разбоем на больших доро­гах! Заметив, что с нами десять верблю­дов, навьюченных драгоценностями, они во весь опор поскакали нам навстречу. Мы стали им делать знаки руками, и ког­да они подъехали, мы сказали:
- Знайте, что мы послы к великому царю Индии, и потому не делайте нам зла!
Они ответили:
- Мы не на его земле и не под его властью, и нам нет дела до него!
Они перебили некоторых из моих молодых слуг, а те, которые остались в живых, разбежались во все стороны. Я был тяжело ранен и тоже бежал вместе с дру­гими. Арабы не преследовали нас, а заня­лись расхищением наших богатств, оставленных на спинах верблюдов, и я в своем бегстве не знал, где я нахожусь и куда мне следует направить свои шаги! Увы! Еще так недавно я наслаждался всеми благами жизни, и вот теперь я очутился в нужде и горе! Но я без отдыха продол жал свой путь, пока не добрался до вер­шины горы, где заметил отверстие пещеры. В ней, наконец, я отдохнул и провел ночь.
Когда наступило утро, я вышел из пещеры и продолжал свой путь, пока не достиг большого, красивого города с благодатным климатом. Никогда не заглядывала в него зима, и только весна вечно царила в нем, рассыпая всюду свои благоухающие розы. При виде этого прекрасного города я очень обрадовался, потому что был изну­рен своим странствием и весь пожелтел от душевного расстройства.
Войдя в город, я остановился в нерешительности, не зная, куда направиться. И я увидел в одной лавке портного, который сидел за работой.
Он предложил мне есть и пить, и мы беседовали до поздней ночи. Потом он очистил для меня местечко за лавкой и принес туда сколько было необходимо подушек и одеял.
На третий день он спросил меня:
- Знаешь ли ты, о юноша, какое-нибудь ремесло, которым ты мог бы зарабатывать свое пропитание?
- Я отвечал ему: - О, да, конечно! Я изучил юриспруденцию и многие другие науки, я хорошо пишу и бегло считаю.
А он сказал:
- О, друг мой! Такое ремесло не находит спроса на рынке нашего города (первое правдивое описание арабского города средних веков!). Опояшь свой кафтан, возьми веревку и топор, иди в ближайший лес и наруби там дров. Этим ты можешь существовать здесь, пока бог не изменит твоей судьбы.
Я отправился в лес и попал в густую чащу. Я выбрал одно засохшее дерево и начал разрывать землю вокруг его корней, как вдруг топор мой наткнулся на  мед­ное кольцо. Я осторожно разрыл землю и нашел деревянную крышку, к которой было проделано это кольцо. Я снял ее и увидел под нею лестницу, спустился по ней вниз, увидел перед собой дверь, и когда отпер ее, очутился в великолепной зале подземного чертога. В ней я увидел молодую девушку, прекрасную, как лучшая из жемчужин.
Она взглянула на меня и сказала:
- Скажи мне, ты человек или джин?
Я ответил:
- Я человек!
Она сказала мне:
- Но кто же мог привести тебя в это место? Вот уже двадцать лет, как я живу тут, и за все это время ни разу не видела человеческого существа!
На эти слова, которые она произнесла удивительно нежным голосом, я ответил:
- О повелительница моя! Сам бог при­вел меня в твое жилище, чтобы я забыл мое горе и мою печаль!
И я рассказал ей все, что было со мною, от начала и до конца. Ее опечалила моя судьба, и она заплакала. Потом сказала мне:
- Я тоже расскажу тебе свою историю. Слушай:
- Я дочь царя Акнама, последнего царя Индии, повелителя Острова Черного Дерева (такого нет). Отец мой выдал меня замуж за сына моего дяди, когда мне исполнилось двенадцать лет. Но в самую ночь моей свадьбы, прежде чем муж успел лишить меня невинности, меня похитил эфрит по имени Джорджирус, сын Раджмуса, внук самого Эблиса (сатаны). Он схватил меня и улетел со мною в этот чертог, где были приготовлены для меня всякие сласти и наряды, и дорогие ткани, и мебель и разные кушанья, и напитки. С тех пор он является сюда через каждые десять дней и проводит ночь со мною, а с на­ступлением утра исчезает. Впрочем, он предупредил меня, что в какое бы время дня или ночи я ни пожелала призвать его к себе на помощь, мне стоит лишь при­коснуться рукой к этим двум строкам, начертанным на этом куполе посреди зала. И действительно, как только я прикасаюсь к этой надписи, он тотчас же появляется. Теперь прошло только четыре дня со времени его последнего посещения, и он не возвратится ранее как через шесть дней. Хочешь ли провести со мною пять дней, а за день до его появления удалиться отсюда? Я ответил ей:
- Разумеется, хочу!
Тогда она повеселела, вскочила с своего места, взяла меня за руку и провела меня через сводчатую дверь в прелестно убранный гаммам, в котором была разлита приятная теплота. Тут я разделся, и она тоже сняла свою оде­жду и села со мною в ванну. Выйдя из ванны, мы уселись на эстраде гамама, и она села рядом со мною, и угощала меня, мускусным сиропом и восхитительными печениями. Мы долго и приятно бе­седовали и ели сласти, приготовленные эфритом, ее похитителем. Наконец, она сказала мне:
- Сегодня ты должен хорошо выспаться и отдохнуть, чтобы встать завтра в хорошем расположении духа.
И я последовал ее совету, постаравшись раньше выразить ей всю мою благодарность. Я забыл о всех моих несчастиях и заботах и заснул крепким сном.

Наконец, пришел конец года. Утром последнего дня я увидел, что вокруг моего ложа собрались все сорок молодых девушек, и все они горько плакали, рвали на себе волосы и сказали мне:
— Знай, о свет наших очей, что мы покидаем тебя, как покидали всех и до тебя, ибо ты должен знать, что ты не первый и что до тебя многие перебывали у нас, как и ты, и делали с нами то же, что и ты! Но только ты, поистине только ты один дал нам то, чего не мог дать никто! И, конечно, ты был самый страстный и самый милый из всех. Теперь мы не можем жить без тебя.
А я ответил им:
— Но скажите же мне, почему должны вы расстаться  со мною? Я этого не желаю нисколько и вовсе не хочу потерять в вас усладу своей жизни.
Они же мне ответили:
— Знай, что все мы дочери одного царя, но разных матерей. С тех пор, как мы созрели для любви, мы живем в этом дворце, и каждый год бог направляет к нам одного мужчину, который дает нам удовлетворение, а мы — ему! Но каждый год мы должны покидать это жилище на сорок дней для посещения нашего отца и наших матерей! И вот теперь пришел такой день!
Тогда я сказал им:
— Но, о, мои красавицы, я могу остаться в этом доме, восхваляя бога, до вашего возвращения!
А они отвечали мне:
— Да исполнится твое желание! Вот ключи от дворца, которыми можно открыть все двери его. Этот дворец твое жилище, и ты в нем хозяин. Но остерегайся отпирать медную дверь в глубине сада. Если ты откроешь ее, ты больше не увидишь нас, и тебя неизбежно постигнет большое несчастье. Помни же, что ты должен остерегаться отпирать медную дверь!
С такими словами они начали одна за другой подходить ко мне, и обнимали и целовали меня, среди слез и плача и говорили мне:
— Бог да будет с тобою!
Заливаясь слезами, они еще раз посмотрели на меня и удалились.
А я, о, госпожа моя, держа в руке ключи, вышел из залы и начал обходить дворец, так как до этого дня я не находил времени, чтобы осмотреть его, настолько моя душа и мое тело были отданы молодым девушкам. И вот, первым ключом я открыл первую дверь.
Открыв ее, я увидел большой сад. Все деревья его изобиловали плодами, такими крупными и прекрасными, что подобных им я не видел ни разу в жизни нигде во всем мире; вода, текущая по маленьким каналам, так обильно орошала все эти деревья, что плоды на них по величине и красоте были несравненны. И я ел многие из них, и главным образом бананы, финики (длиною в палец благородного араба), гранаты, яблоки и персики. Когда я вкусил различных плодов, я возблагодарил бога за его дары и открыл вторую дверь вторым ключом.
Там мои глаза и мой нос были очарованы цветами, которыми был переполнен большой сад, орошенный маленькими ручейками. В этом саду были все цветы, какие только могут встретиться на земле: жасмины, нарциссы, розы, фиалки, гиацинты, анемоны, гвоздики, тюльпаны, лютики и все цветы четырех времен года. Когда я надышался ароматом цветов, я сорвал два цветка жасмина, вложил их в свои ноздри, и оставив их там, чтобы дышать через них, возблагодарил всевышнего бога за его милости.
Затем я открыл третью дверь, и уши мои были очарованы голосами птиц всех цветов и всех форм, какие только бывают на земле. Все эти птицы находились в большой клетке, сделанной из прутьев сандалового дерева и дерева алоэ. Питьевая вода для них была налита в маленькие чашечки из нефрита и превосходной цветной яшмы; зерно было насыпано в маленькие золотые блюдца; пол был подметен и полит водою; а птицы прославляли творца. Я слушал пение этих птиц, пока не настала ночь, и так закончился тот день. И я продолжал каждый день открывать две или три двери до самого сорокового дня, удивление мое возрастало с каждым днем, и вот, наконец, у меня остался один только последний ключ, и это был ключ от медной двери. Я подумал о сорока молодых девушках и испытывал величайшее блаженство, думая о том, какие у них мягкие манеры, какие у них свежие тела, какие у них упругие ноги, какие у них круглые и широкие бедра, и какие у них голоса, которыми они говорили мне:
— Йю! О, мой глаз! Йю! О, мой огонь!
И я воскликнул:
— Бог свидетель! Наши ночи будут благословенными ночами, ночами просветления!
Но нечестивый сделал так, что я все время чувствовал у себя ключ от медной двери, он непреодолимо искушал меня, и искушение оказалось сильнее меня.
Я открыл медную дверь, вошел в просторную залу, всю посыпанную шафраном и освещенную благовонными свечами из серой амбры и ладана и великолепными лампами из золота и серебра, в которых горели ароматические масла. И вот, среди золотых подсвечников и золотых ламп я увидел чудного коня с белой звездой на лбу. Белые пятна были также на концах его задней левой и передней правой ноги. Я подумал, что этот конь подходит как раз для меня, взял его за узду, вывел в сад и сел на него. А конь распустил вдруг два огромных черных крыла, которых я не замечал до этого, ударил три раза о землю своим копытом и взлетел вместе со мною на воздух.
Земля понеслась перед моими глазами, но я сжал свои ноги и удержался, как хороший наездник. Наконец, конь спустился вниз и стал на террасе дворца из красной меди, где жили десять кривых молодых людей. Он встал на дыбы, сбросил меня с себя, ударил концом крыла в мой левый глаз, выбил его, взлетел на воздух и скрылся.
И вдруг я увидел десять молодых людей, которые, приблизившись ко мне, сказали:
— Ты сам не захотел послушаться нас. И вот плоды гибельного твоего решения! Мы не можем принять тебя в нашу среду, так как нас здесь уже десятеро. Но иди в город Багдад, к эмиру правоверных Гарун-аль-Рашиду, слава о котором дошла и до нас, и твоя участь будет в его руках.
И вот я тронулся в путь и шел вперед безостановочно, и днем, и ночью, пока не вступил в обитель мира — Багдад. Здесь я встретил этих двух кривых, поклонился им и сказал:
— Я чужеземец!
И они отвечали мне:
— И мы тоже чужеземцы!
И вот, таким образом все мы трое попали в этот благословенный дом, о госпожа моя!
Выслушав такой удивительный рассказ, молодая хозяйка дома сказала ему:
— Прекрасно! Приложи теперь руку к своей голове и уходи. Я прощаю тебя.
Но третий салук сказал:
— Клянусь богом, не уйду отсюда, пока не услышу рассказов и остальных присутствующих!
Молодая девушка обратилась к калифу Гарун-аль-Рашиду, к Джиафару и к Масруру и сказала им:
— Теперь ваша очередь!
Джиафар подошел к ней и повторил ей все то, что он сказал молодой девушке, отворявшей дверь. Выслушав его рассказ, она сказала ему:
— Прощаю вас всех, господа, но удалитесь немедленно отсюда!
Все они вышли и очутились на улице. Калиф сказал салукам:
— Товарищи, куда же вы направите теперь свои шаги?
А они ответили ему:
— Мы не знаем еще куда нам идти.
Тогда калиф сказал им:
— Идите с нами.
И он шепнул Джиафару:
— Уведи их к себе, приведи завтра ко мне, и мы увидим, что можно будет сделать для них.
На другой день он встал, отправился в свою тронную залу, сел на трон, велел сначала принять всех начальников своих областей, и когда те удалились, сказал Джиафару:
— Приведи сюда вчерашних трех молодых девушек и их черных собак, а также трех салуков.
Джиафар удалился и вскоре вернулся в сопровождении всех. Молодые девушки закрыли свои лица чадрами и почтительно стояли перед калифом. А Джиафар сказал им:
— Мы прощаем вас, потому что вы помиловали нас, не зная, кто мы, и были снисходительны к нам. А теперь знайте, что ваша судьба в руках пятого потомка династии Аббаса, калифа Гарун-аль-Рашида! И вы должны поведать ему всю правду.
Когда молодые девушки услышали эти слова из уст Джиафара, говорившего от имени калифа, старшая из них выступила вперед и сказала:
— О, повелитель правоверных, история моей жизни так удивительна, что, будь она написана в уголке глаза, она была бы хорошим уроком для всякого, кто захотел бы прочитать ее с почтением в сердце!
Дойдя до этого места в своем рассказе, Шахразада заметила приближение утра и скромно умолкла. Заинтересованный царь снова отложил ее казнь.
А когда наступила шестнадцатая ночь, она сказала:
— О, счастливый царь, старшая из молодых девушек приблизилась к повелителю правоверных и начала так:
— О, повелитель правоверных, знай, что имя мое Зобейда. Сестру мою, ту, которая  отворила тебе дверь, зовут Аминой, а младшую сестру мою — Фаимой. Все мы родились от одного отца, но от  разных матерей. Что же касается этих двух собак, то это мои родные сестры по отцу и по матери. Когда они еще не были собаками, они вышли замуж, но некоторое время продолжали жить в одном доме со мною. Однако, мужья их вскоре стали собираться в далекое путешествие по торговым делам, взяли по тысяче динариев, принадлежавших их женам, чтобы накупит товаров, и уехали вместе с ними, оставив меня одну.
Они пробыли в отсутствии четыре года, разорились и уехали, покинув моих сестер в чужих странах на произвол судьбы. Сестры мои испытали крайнюю нужду и, наконец, явились ко мне жалкими нищенками. Они прожили у меня целый год, пользуясь всем, что было у меня. Но однажды они сказали мне:
— Поистине, нам больше по сердцу жить в супружестве. Мы не можем долее обходиться без мужей, у нас не хватает терпения выносить одиночество.
Тогда я сказала им:
— О, сестры мои! Вы не найдете в замужестве ничего хорошего, потому что истинно честные и добрые мужья встречаются очень редко. И разве вы не испытали уже, что дает супружеская жизнь? Разве вы забыли, что вы нашли в ней?
Но сестры мои не обратили внимания на мои слова и решили выйти замуж без моего согласия. Я сделала им необходимое приданое и выдала их замуж. И они снова ушли от меня со своими мужьями.
Но мужья взяли у них все, что они получили от меня, и, бросив их, скрылись. Они вернулись снова ко мне в жалком рубище и, раскаиваясь в своем поступке, сказали мне:
— О, сестра, не порицай нас! Мы обещаем тебе не произносить больше ни слова о супружестве.
Я сказала им:
— Да будут двери моего дома открыты для вас, о мои сестры! Нет у меня никого на свете, кто был бы мне ближе вас! И я обняла их и осыпала их благодеяниями.
Мы прожили таким образом целый год. По истечении его мне пришла мысль нагрузить корабль разными товарами и поехать торговать ими в  Басру. И, действительно, я приготовила корабль и сказала моим сестрам:
— О, мои сестры, желаете ли вы жить в моем доме до моего возвращения или же вы хотите ехать со мной?
Они ответили мне:
— Мы поедем с тобою, о сестра, потому что мы не перенесем разлуки с тобою!
Я взяла их с собою, и мы уехали.
Мы ехали, не останавливаясь, днем и ночью. Но, к несчастью, капитан сбился с пути, течение увлекло нас в открытое море, и мы попали совсем не туда, куда направлялись. Наконец, мы заметили вдали смутные очертания города, пристали к берегу, и как только мы вошли в город, мы пришли в крайнее изумление: все жители этого города были превращены в черный камень, а базары и торговые улицы были полны богатейших товаров.
Я поднялась в городскую крепость и увидела царский дворец. Я вошла в него через большие ворота из массивного золота и, приподняв бархатную занавесь, увидела, что вся мебель — золотая, и все предметы сделаны из золота и серебра. Во дворе и во всех залах стояли и сидели телохранители и придворные, и все они, хотя окаменелые, были точно живые. А в последней зале, наполненной придворными, полководцами и визирями, я увидела царя, неподвижно сидевшего на своем  троне. Роскошь его одежды способна была помутить ум, его окружали пятьдесят мамелюков в шелковых кафтанах (опять мамелюки, существовавшие только в Египте!), и у каждого была в руке обнаженная сабля. Трон царя был украшен жемчугом и драгоценными камнями, и каждая жемчужина сияла, словно звезда. Поистине, я боялась, что лишусь рассудка от всех этих чудес.
Я пошла дальше и прошла через целый ряд других зал, в каждой из них я останавливалась в восхищении и так увлеклась всем тем, что представлялось моим глазам, что совершенно забыла и о моем корабле и о  моих сестрах, и не замечала даже в моем восхищении, как подкрадывается ночь. Я хотела выйти из дворца и стала искать выхода, но заблудилась и не могла найти его. Наконец, я очутилась в зале, где находилось алебастровое ложе, большой бриллиант и зажженные золотые светильники. Я присела на ложе, натянула на ноги голубое атласное одеяло, шитое серебром и жемчугом, и взяла лежавшую тут священную книгу — наш Коран — написанную великолепным почерком, золотыми с красным буквами и с заставками всех цветов. Я принялась читать некоторые страницы, чтобы настроиться и поблагодарить бога. Потом я прилегла на ложе, надеясь уснуть, но не могла сомкнуть глаз и таким образом пролежала до полуночи.
В полночь я услышала мягкий, нежный и приятный голос, произносивший вслух слова Корана. Я поспешила в ту сторону, откуда раздавался голос, и подошла к открытой двери. Тут я поставила светильник на пол, заглянула в дверь и увидела молельню, освещенную висячими лампами из зеленого стекла. Посредине лежал ковер для коленопреклонения, и на нем сидел юноша несравненной красоты и читал Коран мелодичным голосом, то повышая, то понижая тон. Глядя на него, я пришла в изумление, спрашивая себя, как мог один человек избежать смерти, объявшей весь этот город. Войдя в комнату, я обратилась к нему с пожеланием мира. Юноша повернул ко мне свое лицо и также пожелал мне мира. Тогда я сказала ему:
— Умоляю тебя святой правдой тех стихов, которые ты только что читал из Корана, ответь на мой вопрос: что привело город в такое состояние?
Он пригласил меня сесть рядом с ним. И я увидела, что он прекрасен, как луна во время полнолуния, и преисполнен всяких совершенств. У него был тонкий, красивый стан, щеки его были чисты, как хрусталь, лицо цвета свежих фиников, и казалось, что поэт думал о нем, слагая свои стихи:
.
Чтец звезд на небе наблюдал светила,
Когда очам представился его
Там стройный образ юноши младого,
И он подумал: «Верно, сам Сатурн
Дал эти кудри черные светилу,
Похожие на пышный хвост комет!
Сам Марс украсил огненным румянцем
Его ланиты! Блеск его очей,
Как тучи стрел Стрельца с семью звездами!
Меркурий сам ему ту мудрость дал
Чудесную, что всех в нем поражает.
И сам Юпитер наделил его
Той ценностью, что золота дороже!»
И чтец светил в смятение пришел,
Не мог он чуда объяснить такого.
А та звезда склонилася к нему
И улыбнулась с неба голубого!
.
Глядя на молящегося юношу, я почувствовала сильное волнение, и он рассказал мне следующее:
— Знай, о, высокочтимая госпожа, что этот город был столицей моего отца. Тот окаменелый царь на троне, которого ты видела — мой отец, а царица, которую ты видела — моя мать. Отец и мать мои были маги, поклонники ужасного Нардуна. Они поклонялись огню и свету, мраку и теплу, и движущимся звездам.
Но во дворце моего отца жила мусульманка, женщина преклонных лет, прикидываясь, что разделяет веру моих родителей. И отец мой относился к ней с большим доверием.
Когда я подрос, он поручил меня ей, сказавши:
— Возьми его, воспитай его, как следует. Посвяти его в законы нашей веры, дай ему хорошее образование и служи ему правдой, заботясь о всех его нуждах.
И старуха взяла меня на свое попечение, обучала меня Исламу, посвящая во все таинства, от обряда омовения до священных формул молитвы. Она подробно объяснила мне Коран на языке пророка. И когда мое воспитание было закончено, она сказала мне:
— Дитя мое, ты должен хранить это в тайне от твоего отца, ибо если он узнает это, он непременно убьет тебя!
И я действительно заботливо хранил мою тайну. После ее смерти я продолжал втайне исповедывать веру в бога и его пророка.
Но жители моего города все более черствели в своем неверии, гордости и невежестве. И вот однажды, когда они по обыкновению, исполняли свои обряды, раздался голос невидимого правоверного, и он говорил так громко, что был слышен самому близкому и самому далекому уху:
— О вы, жители этого города, откажитесь от поклонения огню и Нардуну, и уверуйте в единого и всемогущего бога!
Это было три раза, но население продолжало исполнять свои дикие обряды. И вот в одно утро, едва только стала заниматься заря, они были превращены в черный камень, также их лошади, и их мулы, и их верблюды, и весь скот их! Из всех жителей я один избавился от всей этой кары, потому что я один верил в единого бога.
И вот с того дня я провожу дни в молитве и посте и в чтении Корана.
Тогда я сказала ему:
— О юноша, одаренный всякими совершенствами, не отправишься ли ты со мною в Багдад?
И я не переставала внушать ему желание уехать со мною, пока не добилась от него утвердительного ответа.
Дойдя до этого места в своем рассказе, Шахразада заметила приближение утра и умолкла, не желая по своей скромности злоупотреблять разрешением царя (а заинтригованный царь опять отменил ее казнь).
Когда наступила семнадцатая ночь, она сказала:
— Вот какими словами Зобейда продолжала свой рассказ перед калифом Гарун-аль-Рашидом, Джиафаром и тремя салуками:
— Когда наступило утро, мы и взяли с собою все, что можно было унести, спустились из крепости в город и встретили моих рабов и капитана, которые давно уже разыскивали меня.
— А что касается моих сестер, то едва они увидели меня рядом с прекрасным юношей, как исполнились зависти и втайне решили погубить меня. И в то время, как мы спали крепким сном, они поднялись, схватили меня и его вместе с нашими постелями и всем прочим и бросили в море. Молодой человек не умел плавать и утонул. Я же значилась в списке тех, кому суждено было жить, и вот, когда я упала в море, бог послал мне кусок дерева. Я села на него верхом, понеслась с ним по волнам и, наконец, была выброшена морем на берег ближайшего от Басры острова (Но Басра не на море, а в ста километрах от моря на реке Шат-эль-Арабе, и никаких островов тут нет, автор не имел ни малейшего понятия об этом городе). Я пошла по дороге, пока не увидела вдали, на противоположном берегу, строения города Басры. И вдруг внимание мое было привлечено змейкой-медянкой, которая с удивительной быстротой бежала ко мне, а вслед за нею показался огромный змей, который нагонял ее. Бедная медянка была уже в изнеможении от быстрого движения, и у нее высунулся язык и висел из ее пасти. Я пожалела ее, схватила большой камень, бросила его в голову змея и убила его на месте. В ту же минуту медянка развернула два крыла и, поднявшись в воздухе, исчезла из моих глаз. И я была вне себя от изумления.
Я прилегла на этом же месте и спала целый час. А когда я проснулась, я увидела у моих ног хорошенькую негритянку, которая растирала мне ступни и ласкала меня. Мною овладело смущение и я поспешила отнять у нее мои ноги, потому что не понимала, чего хочет от меня эта хорошенькая девушка.
— Кто ты и чего ты желаешь от меня?
А она отвечала мне:
— Ты оказала мне неоценимую услугу, убив моего врага, и я спешила вернуться к тебе. Знай, что я та самая медянка, которую ты спасла от змея, и что этот змей — джин, а я джина. Он был мой непримиримый враг и хотел изнасиловать меня, а потом убить. И ты одна спасла меня. Но как только я избавилась от него, я поспешила настичь корабль, с которого сбросили тебя в море твои сестры. Я околдовала обоих и обратила их в черных собак, которых я привела к тебе.
И я действительно увидела двух собак, привязанных к дереву за моей спиной. А джина продолжала:
— Я перенесла в твой дом, находящийся в Багдаде, все богатства, бывшие на корабле, а корабль потопила. Что касается твоего юноши, то он утонул. А я бессильна против смерти. Один бог всемогущ!
При этих словах она взяла меня на руки, отвязала собак, моих сестер, и, взвалив нас себе на спину, полетела с нами. И мы прибыли целы и невредимы в Багдад, на террасу этого самого дома!
Я нашла здесь сложенными в величайшем порядке все богатства, бывшие на корабле. Ни одна вещь не была испорчена, и ничего не пропало.
Потом джина сказала мне:
— Повелеваю тебе святой надписью на печати Соломона отсчитывать каждый день этим двум собакам по триста ударов кнута. И если ты хоть раз забудешь исполнить это приказание, я прилечу сюда и превращу тебя в такую же собаку.
И я вынуждена была ответить ей:
— Слушаю и повинуюсь!
И с того дня, о повелитель праведных, я должна была сечь их. Но вслед за тем мною овладевала жалость, и я принималась ласкать их.
Такова моя история.
Выслушав этот рассказ, калиф Гарун-аль-Рашид был вне себя от изумления. Он обратился к юной Амине, отворившей ему двери предшествовавшей ночью, и спросил ее:
— Теперь расскажи нам ты, о, красавица, почему у тебя все тело покрыто следами от ударов плетью?
При этих словах калифа юная Амина выступила вперед и сказала:
— О, эмир правоверных! Знай, что когда умер наш отец, я и младшая из нас пятерых — Фаима — поселились отдельно от других с нашей матерью, тогда как сестра моя Зобейда и две других сестры поселились с их матерью.
Вскоре после этого мать моя выдала меня замуж за старика, который был самый богатый человек своего города и своего времени. Через год после женитьбы он умер и оставил мне восемьдесят тысяч динариев, составлявших по нашим законам мою часть.
Я поспешила заказать себе десять великолепных платьев, по тысяче динариев за каждое, и ни в чем не отказывала себе.
И вот однажды, когда я сидела у себя, ко мне пришла в гости старуха, которую я никогда раньше не видела и сказала:
— О, госпожа, соединяющая в себе все прелести и совершенства! У меня живет бедная сиротка, и эта ночь будет ее свадебной ночью. И вот я пришла просить тебя — и бог вознаградит тебя за твою доброту — оказать нам честь присутствовать на свадьбе этой бедной девушки.
Я, не подозревая обмана, почувствовала к ней жалость и сказала ей:
— Слушаю и повинуюсь!
Я выбрала самое красивое из своих новых платьев, надела мое лучшее ожерелье из крупного жемчуга, мои браслеты и запястья, и все мои драгоценности; потом я закуталась в мою голубую, затканную золотом, вуаль, подтушевав глаза сажей. Когда  вернулась старуха, мы вышли с нею и остановились перед величественным порталом из мрамора с алебастровой сводчатой крышей, а за ним, в глубине двора мы увидели высокий дворец, который поднимался почти до самых облаков. Мы вошли через портал в коридор, обитый коврами и обоями, и освещенный цветными лампами, подвешенными к потолку, и светильниками, горевшими на всем протяжении. На стенах висели разные предметы из золота и серебра, разные драгоценности и оружие из драгоценных металлов. Посредине залы, обтянутой шелковыми материями, стояло алебастровое ложе, украшенное жемчугом и драгоценными камнями, и над ним спускался атласный полог.
С этого ложа приподнялась молодая девушка, прекрасная, как луна, и сказала мне:
— О, сестра моя! Ты оказала нам величайшую честь!
Потом она произнесла следующие стихи поэта, обращаясь ко мне:
.
О, если б камни этого жилища
Проведали о госте дорогом,
Они друг другу это рассказали б
И радостью исполнились бы светлой,
Любуяся на след его шагов!
И на своем наречье закричали:
«Привет, привет сердечный и радушный
Великодушным дорогим гостям!»
.
Потом она присела и сказала мне:
— О, сестра моя, я должна сказать тебе, что у меня есть брат, который видел тебя на одной свадьбе. Это очень красивый юноша, гораздо красивее меня. С той самой ночи он полюбил тебя нежным и пылким сердцем. И это он дал денег старухе, чтобы она пошла к тебе и привела тебя при помощи хитрости, которую она придумала. Он прибегнул к этому, чтобы встретиться с тобою у меня, ибо у него только одно желание — жениться на тебе в этом году, благословенном богом и его пророком.
Она захлопала в ладоши. Отворилась дверь, и в комнату вошел юноша, прекрасный, как месяц:
.
Достиг такой он дивной красоты,
Что стал Творца творением достойным,
Сокровищем на славу ювелира,
Создавшего такую красоту!
Он  в красоте дошел до совершенства,
До цельности! Не должно удивляться,
Что всех с ума он сводит от любви.
Его краса нам взоры ослепляет,
Она в его написана чертах,
И я клянусь, что нет в подлунном мире
Другой, ему подобной, красоты!
.
Сердце мое склонилось к нему. Он подошел и сел рядом со своей сестрой, и вслед за тем вошел кади и четыре свидетеля. Кади написал наш брачный договор, свидетели подкрепили его своими печатями, и после этого все удалились.
Молодой человек обвил мою шею руками, и я почувствовала, что любовь его проникает в мое тело до самой глубины моего сердца.
Рабы тотчас же накрыли стол, и мы ели и пили до насыщения. Потом, когда наступила ночь, он лег вместе со мною на ложе, и мы провели всю ночь, сжимая друг друга в объятиях до самого утра.
Мы провели таким образом целый месяц в блаженстве и радости. В конце месяца я попросила у своего мужа позволения пойти на базар и купить несколько материй, и он позволил мне это. Я оделась, взяла с собой старуху, которая оставалась в доме с того времени, и вышла на базар. Я подошла к лавке молодого торговца шелковыми материями, которого мне очень хвалила старуха за доброкачественность его материй, и которого, по ее словам, она знала уже очень давно.
Когда мы отобрали некоторые материи, мы предложили торговцу плату за них. Но он отказался принять деньги и сказал:
— Сегодня я не приму от вас денег. Пусть это будет подарок за то удовольствие и честь, которые вы мне сделали, зайдя в мою лавку!
Я сказал старухе:
— Если он не желает принимать денег, отдай ему обратно его материи!
А он вскричал:
— Бог свидетель! Я не приму их от вас обратно! Я подарил их тебе! А взамен их подари мне, о, прекрасная девушка, один поцелуй, один только поцелуй! Для меня твой поцелуй стоит гораздо больше, чем все товары, находящиеся в моей лавке!
Старуха со смехом сказала ему:
— О, прекрасный молодой человек! Ты, вероятно, сошел с ума, считая поцелуй чем-то неоценимым!
Потом она сказала мне:
— О, дочь моя, слышишь, что говорит этот молодой торговец! Ты можешь быть спокойна, с тобою не случится ничего дурного из-за одного маленького поцелуя, которого он у тебя просит. Позволь поцеловать себя, но сама не говори ни слова и не делай никаких движений: таким образом, тебе не в чем будет упрекнуть себя.
Старуха продолжала всячески оправдывать такой поступок, и я, наконец, согласилась вложить свою голову в мешок и принести ему эту жертву. Я закрыла глаза и приподняла края своего покрывала, чтобы не могли ничего заметить прохожие. И вот молодой человек просунул свою голову под мое покрывало, приблизил свои губы к моей щеке и поцеловал меня. Но при этом он укусил меня, и так сильно, что щека была прокушена до крови! Я от боли и от волнения лишилась чувств.
Когда я очнулась, я нашла себя на коленях у старухи, которая сказала мне:
— Теперь нам надо вернуться домой. Ты притворись, что больна, а я принесу тебе лекарство, которое ты приложишь к укушенной щеке, и она тотчас же исцелится.
Вся охваченная мыслями и страхом за последствия, я направилась к своему дому, и возвратившись домой, притворилась больною.
Ко мне вошел мой муж, весьма озабоченный, и сказал мне:
— О, госпожа моя, что за несчастие случилось с тобою в то время, когда ты уходила из дому?
И я отвечала ему:
— Ничего не случилось. Я совершенно здорова.
Тогда он внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Но что за причина раны на твоей щеке, на самом нежном и тонком месте?
И я сказала ему:
— Когда, с твоего разрешения, я вышла сегодня из дому, чтобы купить эти материи, верблюд, навьюченный дровами, прижал меня в загроможденной улице, разорвал у меня покрывало, и ранил у меня щеку, как ты сам видишь. О, эти узкие улицы Багдада!
Он очень рассердился и сказал:
— Завтра же пойду к правителю города и пожалуюсь на погонщиков верблюдов и дровосеков, и правитель прикажет повесить их всех до последнего!
Я, охваченная состраданием, сказала:
— Ради бога, не бери на себя прегрешений других. Это произошло по моей вине, и только по моей, потому что я села на осла, который начал подо мной брыкаться и прыгать. Я упала на землю, и по случайности на этом месте оказался кусок дерева, который и повредил мне лицо и ранил щеку!
Тогда он вскричал:
— Завтра же пойду к Джиафару-аль-Бармаки и расскажу ему эту историю, и он убьет всех ослов в городе!
Тогда я вскричала:
— Не желаешь ли ты убить весь мир ради меня? Знай, что все это случилось по воле бога и по его предопределению.
Услышав эти слова, мой муж не мог больше сдержать своей ярости и закричал:
— О, вероломная! Довольно лжи! Ты должна понести наказание за свою вину.
На его зов открылись двери, и в комнату вошло семь ужасных негров, которые схватили меня с моего ложа и бросили на середину двора того дома. Муж мой приказал одному негру держать меня и сесть на меня; а другому негру приказал сесть на мои колени и держать мои ноги. Третий негр, у которого был в руке меч, вышел вперед и сказал:
— О, господин мой! Я ударю ее мечом и рассеку на две части!
А другой негр прибавил:
— И каждый из нас отрежет у нее по большому куску тела и бросит его на съедение рыбам в реку Тигр! Ибо таково должно быть наказание каждому, кто изменяет клятве и дружбе!
А чтобы подкрепит свои слова, негр произнес стихи:
.
Когда б я видел, что в мою любовь
Вмешался третий, в миг бы возмутилась
Моя душа и вырвала б навек
Она любовь погибельную эту!
И я б сказал душе моей тогда:
«Моя душа, для нас с тобою лучше,
Коль в благородстве вместе мы умрем,
В любви с врагом ведь не бывает счастья!»
.
Тогда мой муж сказал:
— Говори громким голосом свою исповедь, потому что пришел конец твоей жизни!
А я сказала ему:
— О, служитель Всеблагого! Дай только мне время исповедаться и делать свое завещание!
Я подняла свои взоры к небу, и потом обратила их на самое себя и начала думать и размышлять о том жалком и унизительном положении, в котором я находилась. У меня потекли слезы, я заплакала и произнесла следующие строфы:
.
В моей груди разжег ты пламя страсти,
Но сам остался холоден ко мне!
Мои глаза ты бодрствовать заставил
В теченье долгих сладостных ночей,
А сам теперь спокойно засыпаешь!
Но я!.. Ведь место я тебе дала
Меж глаз моих и сердца! Как же может
Оно теперь забыть тебя, и как
Могу не плакать больше о тебе я?…
Ты мне клялся в безмерном постоянстве,
Но чуть лишь сердце покорил мое,
Как  тотчас взял свое обратно сердце,
Теперь тебе не жаль его совсем.
Моей ты грусти сострадать не можешь!
Неужто вправду и родился ты,
Лишь на мое, да юности несчастье?
Друзья мои! Я богом вас молю,
Когда умру я, на моей могиле
Вы напишите: «Здесь лежит преступник
Ужаснейший на свете: он любил!»
Тогда, быть может, путник огорченный,
Что сам познал страдания любви,
Слезу уронит жалости невольной
И на останки бренные мои!
.
Когда я кончила эти стихи, я опять залилась слезами. Услышав мои слова и увидя мои слезы, мой муж пришел еще в большую ярость, и произнес мне в свою очередь такие стансы:
.
Нет, не от скуки, не от пресыщенья
Покинул я того, кого любил!
Он совершил такое преступленье,
Что я его покинуть должен был!
Он пожелал, чтоб в нашу страсть вмешался
Еще и третий! Вся ж моя душа,
Мои все чувства и весь разум мой
Никто из них на то не соглашался!
.
Когда он окончил эти стихи, он подозвал негра и сказал ему:
— Разруби ее на две половины! Она уже нам больше не нужна!
Негр обратился ко мне, я уже была уверена в своей смерти, и думала, что мне не остается ничего больше, как только вверить свою судьбу всевышнему богу. Но в этот миг я увидела старушку, которая вошла и бросилась к ногам молодого человека. Она обняла их, и сказала ему:
— О, дитя мое! Я умоляю тебя, я, твоя кормилица, во имя тех попечений, которыми я окружала тебя, помилуй эту девушку, так как она не совершила поступка, заслуживающего такой кары! Ты еще так молод, и я боюсь, чтобы на тебя не пало ее проклятие!
Старушка заплакала, и до тех пор продолжала преследовать его своими мольбами, пока он не сказал ей:
— Ну, хорошо, ради тебя я пощажу ее! Но за все это я хочу положить на нее клеймо, которое не сходило бы с нее в продолжение всей остальной ее жизни!
С этими словами он отдал приказание неграм, которые тотчас же сорвали с меня все одежды, и выставили меня совершенно обнаженную. Он приказал одному из них принести гибкий прут айвы, бросился на меня и начал сечь все мое тело, а сильнее всего мою спину, мою грудь и мои бока. Он бил меня так жестоко и так сильно, что я лишилась сознания, потеряв всякую надежду остаться в живых после таких побоев. Наконец, он перестал меня бить и ушел.
Когда я пришла в себя, я не могла сделать ни малейшего движения. Потом я прибегла к помощи различных лекарств и мало-помалу исцелилась, но следы ударов и рубцы остались на моих членах и на моем теле. И вы сами видели их.
Когда, в конце четвертого месяца, я совершенно поправилась, я пожелала бросить взгляд на дворец, в котором я перенесла такое истязание. Но он был разрушен до основания, и он и вся улица, на которой он стоял, от одного конца и до другого.
На месте всех этих чудес не оставалось ничего более, кроме груды отбросов, собранных со всего города. И, несмотря на все мои поиски, я не могла ничего узнать о моем муже.
Тогда я вернулась к моей младшей сестре Фаиме, которая оставалась девицей, и обе мы отправились к нашей старшей сестре по отцу, Зобейде, той самой, которая рассказала тебе свою историю и историю сестер, обращенных в собак.
Таким образом мы прожили в полном счастии, вдали от мужчин, до того дня, когда сестра наша Фаима привела нам носильщика, нагруженного множеством вещей, и мы пригласили его отдохнуть в нашем доме. Вслед за тем пришли три салука, после них вы трое, переодетые купцами. И ты знаешь, что случилось, и каким образом мы были отданы в твои руки, о, повелитель верующих!
Калиф крайне изумился и …
Но, дойдя до этого места в своем рассказе, Шахразада заметила приближение утра и скромно умолкла. Ей опять не отрубили голову в ожидании конца рассказа.
А когда наступила восемнадцатая ночь, она сказала:
— О, счастливый царь! Когда калиф Гарун-аль-Рашид выслушал рассказы двух молодых девушек Зобейды и Амины, которые стояли перед ним рядом с младшей сестрой Фаимой и двумя черными собаками и тремя салуками, он приказал писцам канцелярии записать самым изысканным почерком оба эти рассказа, а также рассказы трех салуков и хранить их в царских архивах. Потом он сказал старшей из молодых девушек Зобейде:
— А теперь скажи, о, госпожа, исполненная благородства, не знаешь ли ты, где эта джина, околдовавшая твоих двух сестер, придав им вид собак?
И Зобейда отвечала:
— О, эмир правоверных! Я имею возможность узнать это, так как она дала мне прядь своих волос и сказала:
— Когда тебе понадобится моя помощь, сожги один из этих волосков, и я тот же час явлюсь, где бы я ни была, хотя бы даже за Кавказской горой!
Тогда калиф сказал молодой девушке:
— Дай мне эту прядь волос!
Он взял из нее один волос и сжег его. И вот только послышался запах горелых волос, весь дворец затрясся, как от подземного удара, и вслед за тем появилась джина в образе роскошно одетой молодой девушки. Она была мусульманской веры и не преминула сказать калифу:
— Мир с тобой, о, викарий божий!
Калиф ответил ей:
— Да снизойдет и на тебя мир и да будет с тобой милосердие божие и его благословение!
Она сказала ему:
— Знай. О повелитель правоверных, что эта молодая девушка, которая вызвала меня сюда по твоему желанию, оказала мне великую услугу и посеяла в душе моей семена, которые пустили ростки. И потому, что бы я ни сделала для нее, я никогда не в состоянии буду вознаградить ее за то добро, которое она оказала мне. Что касается до ее сестер, то я не убила их только потому, чтобы не причинить их сестре слишком большого огорчения. Но если ты, о, повелитель правоверных, желаешь их освобождения, то я могу возвратить их прежний образ — в угоду тебе и их благородной сестре! Я никогда не забываю, что я — добрая мусульманка!
Тогда он сказал ей:
— Разумеется, я желаю, чтобы ты освободила их!
Джина взяла чашку с водой, произнесла над ней какие-то заклинания, окропила этой водой обоих собак и сказала им:
— Примите сейчас же ваш прежний человеческий облик!
И в то же мгновение обе собаки превратились в молодых девушек, красота которых служила во славу творцу, создавшему их!
Вслед за тем джина повернулась к калифу и сказала ему:
— Знай, что человек, истязавший юную Амину, — твой собственный сын Эль-Амин!
Гарун-аль-Рашид был чрезвычайно изумлен и сказал:
— Хвала богу, дозволившему освободить этих двух молодых девушек  при моем посредничестве!
Потом он призвал своего сына Эль-Амина и тот сознался ему во всем. Калиф велел привести нескольких кади и свидетелей и вторично женил своего сына на юной Амине. Юную Зобейду он выдал замуж за первого салука, сына царя, а двух других молодых девушек за второго и третьего салука, сыновей царей. Потом он приказал написать свой собственный брачный договор с молодой девушкой, ходившей за покупками, с очаровательной, кроткой девицей Фаимой.
Он повелел выстроить отдельный дворец каждой паре и осыпал всех богатствами, чтобы могли жить в счастии и довольстве. А сам с наступлением вечера поспешил в объятия юной Фаимы, с которой провел восхитительную ночь.
— Но, — продолжала Шахразада, обращаясь к царю Шахрияру, — не думай, о, счастливый царь, что в этом рассказе больше чудес, чем в том, который я сейчас расскажу тебе!
И она начала «Рассказ о зарезанной женщине, о трех яблоках и о негре Ригане»……

Рустем и Зораб
(Образчик поддельных рассказов из царственной книги Шах-Наме)
.
Рассмотрим теперь немного и персидскую классическую литературу. Ее произведениями не придают пока такой глубокой древности, как только что исследованным нами индусским произведениям. Нам говорят, что знаменитый персидский поэт Абдул Казем, с тем же именем, как и автор Корана, но прозванный Фирдуси (ум. 1020 г.), то есть ………………… написал «Царственную книгу» (Шах-Наме по-персидски), живя под покровительством Магомета Газнийского в городе Газни в Афганистане.
В этом большом сборном произведении оказывается около 60 тысяч стихотворных двустрочий, воспевающих деяния иракских и иранских (т.е. персидских) царей и героев домагометанской древности. Считая магометанство установившимся в этих странах в VII веке, их относят обычно к первым векам нашей эры. А с нашей точки зрения, признающей автором Корана чуть ли не самого Фирдуси (так как Коран стал достоверно известен только со времени его покровителя Магомета-Газни), время действия можно отнести на начало XI века, или даже позже, так как все приписываемое Фирдуси, принадлежит необязательно ему. Не будем забывать, что первая книга сборника «Шах-Наме» вышла по-персидски с французским переводом лишь в 1878 году в издании Моля, выпустившего в промежуток 1838—1878 годов семь томов, причем повесть-поэма Рустем и Зораб была «открыта» одною из первых.
В лингвистическом отношении здесь заслуживает особенного внимания то, что все собственные имена ее героев и героинь благозвучны для европейского уха и что ни при одном из них нет обычных семантических приставок — Бен или Бени, Абу или Абул. Но ведь это то же самое, как если б в романе из русской жизни вы не смогли найти ни одной фамилии, кончающейся на ОВ или на ИН. Выходит, как будто эти имена придумывал француз или вообще западный европеец, писавший в том же вкусе, как это делалось и в других подражаниях воображаемому арабскому стилю, так частых во времена крестовых походов. А города и местности здесь все фантастические.
Рассмотрим же структуру и содержание этого произведения  по переводному изложению Жуковского, как наиболее известному у нас. Оно совершенно достаточно, чтобы судить о структуре рассказа, которая одна лишь и нужна для нас.
Вот его начало:
.
Заря едва на небе занялася,
Когда Рустем, Ирана богатырь,
Проснулся. Встав с постели, он сказал:
Мы на царя Афразиаба
Опять идем войною;
Мои Сабульские дружины
Готовы; завтра поведу
Их в Истахар, где силы все Ирана
Шах Кейкавус для грозного набега
Соединил. Но чем же я сегодня
Себя займу? Моя рука, мой меч,
Могучий конь мой Гром
Без дела: мне ж безделье нестерпимо.
.
И на охоту собрался Рустем.
Себя стянул широким кушаком,
Колчан с калеными стрелами
Закинул за спину, взял лук огромный,
Кинжал засунул за кушак,
И Грома, сильного коня,
Из стойла вывел. Конь, наскучив
Покоем, бешено от радости заржал.
Рустем сел на коня и, не простившись дома
Ни с кем, ни с матерью, ни с братом,
Поехал в путь, оборотив
Глаза, как лев, почуявший добычу,
В ту сторону, где за горами
Лежал Туран (т.е. Турция).
И, за горы перескакав, увидел
Он множество гуляющих онагрей,
От радости его зарделись щеки,
И начал он
Стрелами, дротиком, арканом
С зверями дикими войну;
И повалив их боле десяти,
Сложил из хвороста костер,
Зажег его, потом, когда
Он в жаркий уголь превратился,
Переломал большую ель, и насадил
Огромнейшего из онагрей
На этот вертел,
Который был в его руке,
Как легкая лоза, и над огнем
Стал поворачивать его тихонько,
…………………………….
Насытившись, он лег и скоро,
При говоре струистых вод,
Под ветвями густого
Широкотенного чинара
Глубоким сном заснул.
А конь его, могучий Гром,
Тем временем, гуляя
По бархатному полю,
Травой медвяною питался.
.
Но вот, покуда спал
Глубоким сном Рустем,
А Гром по бархатному полю
Гулял, травой медвяною питаясь, —
Увидя, что такой могучий конь
На пажити заповедной Турана
Без седока по воле бродит,
Толпой сбежались турки,
Замысля овладеть конем.
И метко был аркан ему на шею
Издалека накинут, и его
Опутали, и был он пересилен.
Но хищники, страшась, что в их руках
Он не останется, немедленно вогнали
Его в табун туранских кобылиц,
И разом был припущен Гром
К двенадцати отборным кобылицам,
Но лишь одна из них
Плод от него желанный понесла.
.
Рустем, проснувшись, сразу о своем
Коне подумал. Смотрит, но коня
Нигде не видит. Никогда
Он от него не убегал
В такую даль. Он свистнул, но на свист
Могучий не примчался конь
И не заржал издалека.
Рустем, как бешеный, вскочил.
Весь луг, широкий, вдоль и поперек,
Он обежал. — Напрасно! Нет коня!
И в горе возопил Рустем:
Мой верный конь, мой славный Гром,
Что без тебя начну я делать?
Скакать, летать привыкши на тебе,
Пойду ль пешком, тащась под грузом лат
Как черепаха? Что же скажут турки,
Не на седле, а под седлом меня увидя?
Не может быть, чтоб ты, мой Гром, меня
Покинул волею: тебя украли!
Конечно, хищники здесь целым войском
Напали на тебя. Никто один
С тобой не совладал бы. Но не время охать.
Рустем! Иди пешком, когда успел проспать
Коня. И, конскую с досадой сбрую
С доспехами своими на плеча
Взваливши, он пошел, и скоро
Напал на свежий след, и этот след
Его привел перед закатом солнца
Ко граду Семенгаму,
Который вдруг явился вдалеке
Среди равнины пышной,
Сияющий в лучах зари вечерней……
.
Мы видим здесь опять хотя и элементарное изложение, но слишком разработанный стиль для XI  века нашей эры. И кроме того, здесь оказываются совсем не мусульманские подробности. В мифическом Семенгаме его приветствуют и царь, и царедворцы. Они уверяют, что конь его найдется и начинают пир с запрещенным Кораном вином:
.
«Роскошно-лакомой едою
В серебряных богатых блюдах
Был стол уставлен,
В сосудах золотых
Вино сверкало золотое,
И были ханские кувшины
Питьем благоуханным полны.
При звуках струн, при сладком пенье,
Младые девы
С очами нежными газелей
Напитки гостю подносили —
И он в вине душистом
Души веселье пил,
И было светлого лица его сиянье
Сияньем радости для всех, пред ним стоявших.
За кубком кубок он проворно осушал».
.
Но как же мог Фирдуси, если он читал когда-нибудь Коран, воспевать с таким удовольствием попойку? Каким образом могли на ней присутствовать, убежав из гаремов, молодые девы? А дальше еще хуже:
.
«Когда ж едою и питьем
Он вдоволь насладился,
Его в покой, благоухавший муском
И розовой водой опрысканный, ввели,
И на подушках пуховых
Под тонкой шелковою тканью
В глубокий сон он погрузился
Рустем, врагов гроза и трепет.
.
Но в  тихий полуночный час,
При легком шорохе шагов,
Послышался речей приятный шепот,
По имени Рустема кто-то назвал.
Без шума отворилась дверь,
И факелов душистых
Сияньем спальня озарилась.
Рустем открыл глаза:
Темина, дочь царя, владыки Семенгама
Блистая золотом и жемчугами,
Стояла перед ним,
Прекрасная, как дева рая.
За ней, держа в руках
Светильники, стояли
Ее рабыни молодые,
Краса живая легкой Пери
С краснеющей стыдливостию девы
Сливалась на ее лице,
Где лилий белизну
Животворил прекрасный пурпур розы.
Но было на ее застенчиво опущенные очи
Опущено (вместо чадры!) ресниц густое покрывало,
И за рубиновым замком
Ее цветущих уст
Скрывалась девственная тайна
Рустем вскочил, нежданным изумленный
Виденьем.
Кто ты? — он спросил,
Зачем ко мне пришла ночной порою?
Я дочь царя, меня зовут Темина, —
Пришелица ночная отвечала. —
Легка я на бегу. Ни лань, ни антилопа,
Меня догнать не могут.
Но догнала меня тоска, мучительница сердца;
Она меня во тьме глубокой ночи
Перед тебя, мой витязь, привела.
Как чудное преданье старины,
Всегда, везде, от всех я слышу повесть
О храбрости твоей великой, —
О том, как не страшишься ты
Ни льва, ни тигра, ни слона,
Ни крокодила. Как всего
Ирана ты надежная твердыня,
Как весь Туран дрожит перед тобою,
Как на Туранскую ты землю
Ночной порою выезжаешь
На боевом своем коне.
И, обскакав ее и вдоль и поперек,
Без страха спишь один , и как никто
Не смеет сон глубокий твой нарушить.
Такую повесть о тебе
Всечасно слыша, я давно
Томилася тоской тебя увидеть.
Здесь в целомудрии, в девичьей простоте
Я расцвела, и только в этот миг
Сказала первую любви глубокой тайну.
Возьми, возьми меня, Рустем….»
.
Рустем, конечно, посылает к ее отцу послов, отец с радостью соглашается.
.
«Но брак их совершен был тайно:
Страшился царь, чтобы воюя
С Ираном, в злобе на Рустема,
Афразиаб не сокрушил
Его столицы Семенгама.
Ночь краткая блаженства миновалась
Настало утро. Из объятий
Младой супруги вырвался Рустем.
Он снял с руки повязку золотую,
И, дав ее Темине,
Сказал: теперь нам должно разлучиться.
Меня в Сабуле ждут
Готовые в поход мои дружины…..
Но если небо даст нам сына,
Пусть носит он, как я носил,
Мою повязку на руке.
Когда ж он возмужает, пришли его ко мне в Сабулистан.
Но ведай наперед, что он
Не иначе явиться может
Мне на глаза, как уж прославясь,
Великим делом богатырства.
.
Затем, после нескольких других малоинтересных для нас подробностей, он подошел к отысканному для него коню Грому и уехал.
Начинается вторая нить рассказа, по образцу всех европейских романов. Авто оставляет Рустема и переходит к оставленной им жене.
.
«Пора пришла — и у Темины
Родился сын, прекрасный
Как месяц. Радостно и горестно его
Прижала к сердцу мать, и со слезами
Им любовалась. Он был вылитый Рустем.
Она его Зорабом назвала,
Его сама кормила грудью.
О нем и день и ночь она пеклась.
И дивное созданье был Зораб.
Он родился с улыбкой на устах,
Ни от чего и никогда не плакал. Рос так чудно,
Что в первый месяц уж казался годовым,
Трех лет скакал отважно на коне,
Шести лет был могуч, как лев.
Когда ж ему двенадцать лет свершилось,
Никто не мог с ним сладить….»
.
Все это в духе рыцарских романов эпохи Возрождения, а потому не будем тут искать правдоподобности. Не будем рассуждать и о неправдоподобности того, что он ничего не знал о своем отце и спросил о нем мать лишь после двенадцатилетнего возраста. Это не шокировало бы ни мусульманского, ни христианского читателя средних веков. В ответ на вопрос, мать рассказала ему все, дала Рустемову повязку и сказала:
.
«Носи ее и береги,
Как свет своих очей. Ее мне дал
Отец твой на прощанье.
Когда к нему дойдет молва, что ты достоин быть им признан,
Он позовет тебя в Иран,
И по своей повязке там узнает.
Но ведай наперед, Зораб,
Что на глаза ему явиться
Не иначе ты можешь, как прославясь
Великим делом богатырства…..»
.
И вот Зораб, желая угодить отцу, воспылал воинским пылом и объявил, что сейчас же идет войною на Иран. (т.е. как раз на страну своего отца!) Он стал искать себе подходящего коня и один рыцарь предложил ему удивительного жеребца, который родился от Рустемова Грома, когда его на сутки захватили туранцы. Ни в чем не уступал он своему отцу — Грому. Описываются подробно военные снаряжения к походу. Туранский царь Афрозиаб, подозревая, что Зораб сын Рустема, и желая избавиться от обоих богатырей, подзадорил еще более Зораба, и вот вспыхнула жестокая война.
.
«На самом рубеже Ирана
Стояла крепость Белый Замок.
Она Иран хранила от набегов
Соседнего врага,
И ею два повелевали
Вождя. Один из тех вождей
Был старый Гездехем,
Правитель опытно-разумный,
Другой Хеджир, наездник молодой,
Рачитель дела боевого.
И с Гездехемом находилась в замке
Его младая дочь,
По имени Гурдаферид.
Прекрасная, как девственная Пери,
Она была сильна, как богатырь.
Хеджир напрасно
Ей рыцарством понравиться хотел:
Она ему ристаньем на коне,
И меткою стрельбой из лука,
И ловкостью владеть мечом
Была ровна, а мужественным делом
Против врага пред нею отличиться
Не мог он — не было врага…..»
.
Описывается, как увидев полчища Зораба, Хеджир пожелал отличиться перед предметом своей любви и, вскочив на коня, выехал из замка и вызвал Зораба на поединок. Тот, конечно, при первой же стычке сбросил его с седла и взял в плен.
.
«Туранский стан был полон ликованья,
А в Белом Замке вопли раздавались:
Одна Гурдаферид безмолвно
Стояла на стене высокой.
Она с прискорбием смотрела
На место, где Иранский витязь
Был осрамлен копьем Турана.
О стыд! — Воскликнула она,
Хеджир, ты мнил быть твердым мужем,
И первый встречный сбил тебя с седлаю
Но вытерпеть я не могу,
Чтоб враг смеялся над тобою.
Не допущу хвалиться Турку,
Что был им с одного удара
Наш первый витязь опрокинут.
За женщин он сочтет мужчин Ирана —
Пускай же в женщине теперь узнает мужа!…..
.
И со стены Гурдаферид
Сошла поспешным шагом,
И выбрала в отцовой оружейной
Доспехи: локоны густые
Покрыла крепким шлемом,
Индейское забрало на лицо
Надвинула, свой стройный стан
Перетянула кушаком,
И, с головы до ног
Вооруженная, вскочила
На легкого коня,
И, не простясь с отцом,
Из замка в поле поскакала.
.
С копьем в руке наездница младая,
Перед туранский стан примчавшись,
Воскликнула:
— Пришельцы, кто вы?
Кто вождь ваш? Я хочу отмстить
За обесславленного друга.
Я в бой зову того, кто в плен увел Хеджира.
А если он робеет, пусть выходят
Другие за него. Туран, не думай,
Что, одолев случайно одного,
Уж всех он одолел в Иране.
Сюда, обидчик нашей чести,
Своею кровью обагрянить
Ты должен бледный стыд Хеджира!
Я жду тебя……»
.
Все туранские витязи желают принять ее вызов, но Зораб не допускает их и мчится против девушки сам.
.
«Гудаферид, его вблизи увидя,
Подумала: мой враг опасен,
Он сильного Хеджира одолел.
И на своем коне летучем
Она кружить проворно начала,
Соперника маня и раздражая,
Она пред ним, как ласточка, летала,
Была и тут, и там, и всюду, и нигде;
А той порою с тетивы
Ее тугого лука
Стрела слетала за стрелою,
И ими был весь твердый панцирь
Зорабов исцарапан.
И много их в щите его торчало.
С усмешкой он их стряхивал на землю,
Но, мнилось, был неистощим
Колчан наездницы. Как частый дождик,
Ее лилися стрелы.
И наконец, Зораб, терпенье потеряв,
Воскликнул:
— Скоро ль детскую игрушку
Оставишь ты? Пора приняться нам
За мужеское дело.
Я вижу, что своим досугом
Умели вы воспользоваться, персы.
Остро свои вы стрелы наточили —
Но о туранский крепкий панцирь
Ломается их острие.
Оставь же, друг, напрасную заботу,
Из своего улья довольно
Ты пчелок выслал на меня.
Но меду здесь они не соберут,
Убить своей стрелой ты можешь
Лесную пташку, много — цаплю,
Но грифа сильного тебе не застрелить.
Итак, уймись, и если ты
Не женщина, то подъезжай
И бейся мужески со мною……..»
.
Она поскакала на Зораба, но он увернулся от ее копья, и желая ее сорвать, зацепил крюком своего копья за пояс. Она перерубила копье мечом и, почувствовав, что он ей не по силам, поскакала в замок. Он помчался за ней и уже стал нагонять.
.
«Уж слышала Гурдаферид
Вблизи коня железный топот,
Уж обдавало ей плечо
Его горячее дыханье;
Тут вдруг она оборотилась,
И сбросила с прекрасной головы
Железный шлем,
В надежде победить вернее
Не силой мужеска меча,
А девственным волшебством красоты.
И на лице ее волнами
Густые полилися кудри.
Зораб остолбенел, узнав в ней деву замка;
И он воскликнул:
— Трудно ж будет нам
Одолевать мужей Ирана,
Когда иранские так мужественны девы!
Зачем, красавица, ты выехала в поле?
Со мною ль биться, за Хеджира ль
Мне отомстить хотела?
И что тебя, любовь, иль жажда славы,
Из замка выйти побудило?
Прекрасною звездой небес
Издалека ты мне явилась.
Теперь тебя увидел я вблизи,
И знаю, что краса
Небесных звезд ничто перед твоею.
Но я тебя не выпущу из рук!
Ни одному ловцу еще такая
Добыча в сети не давалась:
Ты от меня не убежишь!
При этом слове бросил он
Аркан, и вмиг была Гурдаферид
Опутана могучею петлей.
Увидев, что к спасенью
Ей средства нет, красавица прибегла
К коварству женскому. Чтоб самого
Пленителя пленить, она
Приподняла свои густые кудри,
И месяц светлого лица
От черной их освободила тучи.
Оборотясь с улыбкой на Зораба,
Она сказала голосом волшебным:
— Ты, витязь смелый, столь же сильный
Между людьми, как лев между зверями.
Не жажда славы,
И не любовь к Хеджиру (что Хеджир
Перед тобой!) меня из замка
К тебе навстречу погнала….»
.
И она сказала ему, что ей просто хотелось посмотреть на него поближе: так как он понравился ей издали!
.
«Так сладостным напитком льстивой речи
Коварная хотела упоить
Зораба. Он, почти уж охмеленный,
Спросил:
— Но что же будет,
Красавица, порукой за тебя?
Когда тебе отдам свою свободу?….
.
— Я обещаю, если сам
Того желаешь ты, и если
Согласен будет мой отец,
(А он согласен будет верно),
Тебе отдать и замок, и себя.
Ступай же на гору за мною;
Ключ от ворот я вынесть не замедлю!
………………
И с этим словом на Зораба
Она так нежно, сладко поглядела,
Что в этом взгляде мигом на него
С нее перелетела петля……»
.
Затем описывается, как они подскакали к замку, где ждал ее встревоженный отец, проскакала в него, как молния, и заперла за собой ворота.
.
«Зораб остался перед замком
В сиянье вечера багряном.
Напрасно! Вдруг она явилась на ограде,
И, наклонясь к нему, сказала так:
Чего ты ждешь, мой храбрый победитель?
Уж поздно; возвратись в Туранский стан.
Сегодня твой набег на Белый замок
Не удался, — будь терпелив,
Удастся завтра. Доброй ночи…….»
.
Огорченному таким поведением своей героини, Зорабу ничего не оставалось делать, как повернуть коня назад. Описываются его гневный чувства, он приказывает своим «туркам» все кругом предать огню. Но, ведь это же, читатель, целиком взято из французских рыцарских романов XVIII века! Ведь ни одному действительно персидскому поэту и в голову не пришло бы описывать такую героиню! И неужели грамотные персы поверили, и верят до сих пор, что такую героиню романа описал не гяур, а правоверный мусульманин?
Но проследим и дальше. Владетель замка видит опустошенные разгневанным Зорабом окрестности, посылает за помощью к турецкому царю Кейкавусу и взяв все сокровища, тайно уходит из замка подземным ходом, взяв с собою и дочь.
.
«Но шла она, казалось, поневоле.
Была задумчива, как будто ей
Какой-то голос тайно
Шептал: не уходи!
Как будто с кем, ей милым,
Навек она прощалась…
И все ушли…. И замок опустел».
.
А ничего не подозревающий Зораб готовится к его штурму, решившись во что бы то ни стало взять коварную девицу силою. Он начал приступ, и вдруг, там никого нет! Художественно описывается меланхолическое состояние Зораба на вершине опустелых стен.
Его воспитатель Баруман уговаривает его укрепить замок и ждать тут прихода полчищ иранского царя, говоря, что разбив его, он получит обратно и девицу.
Затем прерывается и эта вторая нить рассказа, и сцена действия переносится в столицу Ирана Истахар, мифический город, не имеющий никакого реального образа. Встревоженный вестями о Зорабе иранский царь собирает военный совет, и все решают, что только один Рустем может одолеть юного туранского героя. Приводится целиком письмо царя к Рустему, запечатанное пестрым воском.
Задумывается Рустем, ему вспоминается приключение с Теминою, и в голову приходит мысль: не его ли это сын?
Он говорит себе:
.
«Я думаю о днях давно прошедших,
Все, бывшее давно, воспоминаю,
Как настоящее, опять
Оно передо мною ныне
Свершается…. Невероятно,
Чтоб этот чудный воин был
Мой сын, и если подлинно имею
Я в Семенгаме сына, он
Еще теперь дитя, еще его
Игрушки забавляют……»
.
Отбросив от себя всякое подозрение, он, уверенный в своей победе над турецким смельчаком, зовет посла на пир, и вновь появляется запрещенное Кораном вино.
Он говорит послу:
.
«….Забудем, милый зять,
За пенной чашею на время
Военные тревоги! Расскажи
Поболе мне теперь
О дочери и внучатах моих,
И жизни дерево зеленое со мной
Полей вином животворящим…..
Хочу с тобой и с нашим Гефом,
Упиться сладостным вином
До полного забвенья
О скоротечности земного счастья».
.
И вот на сцену опять являются девицы, не имеющие представления о гаремах и о необходимости надеть для приличия чадры:
.
«Младые девы сладкопеньем
И сладкой пищей угощали, —
Одне лишь пламенные щеки,
Одне лишь свежие уста
Являлися очам гостей, а не потоки
Лиющейся в сраженьях крови,
А пурпур благовонный
Вина сверкал пред ними в драгоценных,
Лилейною рукой младых
Невольниц подносимых чашах.
В веселье шумном день и вечер,
Вином запитые, исчезли.
Заискрилась звездами ночи
Глубокая пучина неба,
Заискрились кипучей пеной
Вина последнего фиалы,
И наконец могучий хмель
На мягком ложе сладкой силе
Сна миротворного их предал……»
.
Так исполнены были правоверными героями обе заповеди Корана: «Не пей вина!» для мужчин, и «Не показывай своего лица посторонним!» — для молодых женщин. А пока они спят, мы предадимся некоторым размышлениям.
Я говорил уже не раз, что нас не должны смущать в романах XVIII века и даже в современных нам фантастических сказках неправдоподобные рассказы о приключениях героев и героинь и о вмешательстве в их дела сверхестественных существ. Это обычная манера подобных писаний, но есть одна граница, которую и самый фантастический рассказ не может переступить: это неправдоподобность общепринятой в данной стране условности.
Что сказали б вы, если б в одной из самых неправдоподобных былин об Илье Муромце вы прочли, что на пиру у Владимира Святого угощали его и всех гостей кониной? Вы, конечно, ответили бы, что, хотя вся фабула былины неправдоподобна, но эта неправдоподобность не могла быть написана в России, а только в Татарии, где конину действительно любят. Но ведь и здесь описание попойки у Рустема, где прекрасные невольницы разносят гостям бокалы с вином до их полного опьянения, настолько же неуместны под пером магометанского фантазера, как и конина на пиру Владимира Святого в устах русского баяна. А потому вы смело можете сказать, что весь этот пир, так же как и прежний, когда к спящему Рустему пришла дочь хозяина — Темина — и сделал ему брачное предложение, могли быть написаны только европейским писателем, да и то с перенесением места действия в далекие неведомые публике страны, где все кажется возможным. Значит, эта поэма написана далеко от Персии.
Точно так же, что сказали бы вы, если бы в какой-нибудь французской былине вы прочли, что Готфрид Бульонский перед отправкою в свой крестовый поход прогуливался по улицам Парижа без штанов? Вы, конечно, ответили бы, что хотя и вся остальные подробности этого сказания неправдоподобны, но такая подробность достаточно показывает, что весь рассказ написан не иначе, как в Шотландии, где герои действительно ходят вместо штанов в коротеньких юбочках. Но ведь и красавица, ходящая по улицам без чадры, то же самое для магометанского читателя, как и герой без штанов для современного француза, хотя бы роман его и был фантастического характера.
А соединив обе подробности — пьянствующего с приятелями героя с разносящими вино девицами без вуалей, и с приходящей к нему ночью принцессой, — мы прямо можем сказать, что роман о Рустаме и Зорабе написан не иначе, как европейцем, или окончательно объевропеившимся азиатом. Допустить, что такое сложное повествование с лирическими описаниями природы, как переходными мостиками от одной нити рассказа к другой, пересекающейся с первою, нити было написано еще в древние домагометанские времена — абсолютно невозможно по эволюционным соображениям. А допустить, что оно написано в позднейший магометанский период нельзя, благодаря уже отмечаемым нами неоднократно воспеваемым попойкам и открытым личикам у молодых женщин при гостях.
Остается только один наш вывод: «Царственная книга» (Шах-Наме),  в которую входит «Рустем и Зораб», есть апокриф, в котором лучшие рассказы заимствованы из европейской рыцарской и европейской же фантастической литературы. Европейское происхождение этого рассказа подтверждается и той деталью, что, как я уже говорил, все имена действующих лиц — Гудерс, Кешвад, Шехедем, Тус, Рохам, Тераз, Гургин, Милат, Ферхаб, Бехрем, Ферабор и т.д. — благозвучны для западноевропейского уха и лишены всех чуждых французскому языку звуков, вроде «дж», «ч», «кх» и т.д., неизбежных в действительно восточной номенклатуре, даже и домагометанского периода, так что дальнейшее содержание я привожу лишь для цельности моей рецензии и для полного выяснения структуры рассказа.
Рустем приезжает к шаху Ирана Кекавусу, но тот, узнав, что он выехал к нему не сразу, а лишь через день, впадает в бешенство и сидя на троне, разражается гневной речью и приказывает тотчас повесить Рустема.
.
«………. Но Рустем,
Не замечая ничего,
Смотрел горящими глазами,
Как лев, увидевший змею,
На шаха. Он, казалось, вдруг
Стал целой головою выше,
Стал вдвое шире грудью и плечами.
И он сказал:
— А ты кто, чтоб меня
Так дерзостно позорить?
Ты шах, но шах по милости моей.
……………………..
Я князь Сабулистана вольный.
Иль ты не знаешь, что когда
Я топаю ногою — подо мной
Дрожит земля, когда мой скачет конь,
От топота его шумит все небо,
И, быстроте его чудеся,
Поток бежать перестает?
Иль ты забыл, что я Рустем,
Что мой престол — седло,
Что шлем — моя корона?
И кто же ты, чтоб петлей мне грозить?»
.
Его речь льется как поток, затем он выходит гордо из тронного зала, садится на своего Грома и уезжает домой. А тем временем вельможи, перепугавшись за судьбу царства, всеми силами успокаивают шаха. Его старшему советнику Гудерсу удается, наконец, перепугать его неизбежной гибелью от Зораба, и он посылает новое посольство в погоню за Рустемом.
.
«И все они отправилися в путь,
И ехали весь день, всю ночь,
И той гостиницы достигли,
Где выбрал свой ночлег Рустем».
.
Они просят его извинить  шаха и не забывать, что в нем нуждается весь Иран. Рустем сначала гордо отказывается, но старший посланец действует на его самолюбие, говоря:
.
«Не скажут ли: Рустем,
Состаревшийся лев, бежит
От львенка молодого,
Не смеет он лететь на высоту:
Там носится другой орел.
Его моложе и отважней……»
.
Не в силах выносить одной такой мысли, Рустем вскакивает на коня, возвращается к шаху и примиряется с ним. Вставляется игривая песенка о том, как «Веселая Молва» по случаю проезда Рустема встречается с «Печальным Слухом» о его ссоре с царем, и как они обе подрались друг с другом на улице.
.
«Печальный Слух был неуклюж,
Веселая Молва проворна.
И мигом был Печальный Слух,
Из города далеко выгнан,
И снова начала Веселая Молва
По улицам летать…
.
И где ни пролетала,
Воздушную летунью
Старик и молодой,
Здоровый и недужный,
И бедный и богатый,
Ласкали, миловали,
Кому на сон грядущий
Услышать удавалось
Ее живое слово,
Тот сладко засыпал,
Обвеянный толпою
Веселых сновидений».
.
Описывается подробно, как на следующий день, на рассвете, вышли войска из столицы вместе с Рустемом к замку, занятому Зорабом, и наконец подошли к нему. И тут автор опять поступает по общей схеме новейших европейских романистов. Оставив на самом критическом месте эту нить рассказа, он подхватывает первую нить и сцена переносится в Белый Замок. Начинается пятая книга поэмы.
Зораб видит со стены подошедшее войско шаха. Он спрашивает, кого бы из него вызвать на поединок? А коварный советник Баруман, подосланный туранским царем Афразиадом, знавшим, что Зораб сын Рустема и желавшим погубить обоих во взаимном бое одобряет его желание и обещает показать, с кем ему надо будет сразиться.
Обрадованный приходом врага Зораб заказывает пир, а Рустем в войске шаха переодевается турком и безоружный прокрадывается в замок. А тут опять кипит неподходящая для магометан попойка.
.
«Там двор широкий весь был озарен
Огнями. Он шумел
От говора пирующих, от звона
Вином кипящих чаш,
От пенья, от бряцанья струн,
От бешено-веселой пляски…
На пиршестве беспечно
При факелах зажженных
Зораб сидел с гостями.
На нем не шлем железный,
А праздничный из свежих
Цветов сиял венок.
И сам он, яркий блеск,
Был окружен
Блистаньем, был прекрасен,
Как цветок благоуханный».
.
Сами звезды с восторгом смотрели на него, и говорили о нем друг с другом. Но они знали, что ему недолго жить и одна из них
.
«Своим сестрам небесным
Печальная сказала:
— Как жаль, что этот цвет
Так скоро, скоро должен
Увянуть… О как мил он!
Пошлем в сияньи наших
Очей, им веселимых,
Видение туда,
Где мать о нем тоскует,
Теперь уже к ней он
Не возвратится вечно.
Пускай его она
Хотя во сне увидит».
.
И они послали сон его матери. И она увидала его таким, каким он был в тот миг на пиру.
А тем временем Рустем, сидя в темном углу замка, следил за пирующими. Его увидел витязь Синд, приставленный матерью к Зорабу, чтоб тотчас показать ему отца, как только они встретятся. Он подошел к Рустему и схватил его как соглядатая. Но Рустем так его ударил кулаком по голове, что Синд моментально умер, а Рустем ускользнул из замка. Описывается, как потом нашли убитого Синда, как пир сменился печалью, и Зораб поклялся убить его убийцу.
И вот в VI  главе рассказывается, как на следующий день Зораб вышел на стену замка и увидел в равнине шатры всех предводителей. Он призвал плененного им Хеджира и попросил рассказать, кому принадлежит какой шатер. Описывается ярко расположение войска, и как Хеджир назвал ему всех предводителей, а Рустема коварно утаил, сказав, что его шатер принадлежит какому-то незнакомому для него приезжему витязю. Он уже знал, что Зораб сын Рустема, и ему хотелось, чтоб отец убил сына, и этим отметилось собственное его поражение и пленение. Подозревая коварство, Зораб требует, чтоб Хеджир показал ему палатку его отца, а тот отвечает, что ее тут нет. Зораб и верит и не верит. Он сгоряча вскакивает на лошадь, мчится к вражескому стану и вызывает на поединок сильнейшего из его витязей.
Все в лагере испугались его вида. Бегут за Рустемом, быстро надевают на него доспехи, и тот скачет в бой, описанию которого посвящена седьмая книга, а первые части мы только что вкратце резюмировали здесь.
Рустему жаль молодого богатыря, он уговаривает заключить мир, но тот и слушать не хочет. Он требует боя.
Я не буду описывать всех его перипетий. Все они имеются в разных европейских рыцарских романах XVIII века. Из обоих борцов, как говорится, только пух летел, пока солнце не склонилось к западу, и они подобно рыцарям на турнире, наговорив друг другу комплиментов, разъехались, обещая друг другу встретиться в следующее утро.
Начинается глава восьмая — описание второго боя. И вот
.
«Когда павлин рассвета распустил
Широко хвост свой разноцветный,
И голову под черное крыло
Угрюмый ворон ночи спрятал,
Рустем проснулся, опоясал
Губительный свой меч,
И, боем дышащий, вскочил
На огнедышащего Грома.
И бурею на избранное место
Помчался он…..»
.
А Зораб в то время был еще дома. Он видел сон, что лежит в объятиях своего противника, как отца.
Он говорит об этом коварному баруману, но тот, послушный приказанию своего царя, еще более подзадоривает его против Рустема, говоря, что это вовсе не Рустем, а соглядатай, убивший Синда, за которого Зораб обещался отомстить.
.
«Он поглядеть в лицо не смел Зорабу,
И бледен был, как полотно.
Но все сомненья он разрушил
В душе Зораба. Мщеньем закипев,
Поспешно витязь молодой
Вооружился, на коня
Лихого прянул,
И полетел на битву роковую».
.
Начинаются опять комплименты друг другу встретившихся героев по образцу рыцарей Белой и Алой Розы, в присутствии обоих войск.
.
«К сопернику приблизившись, Зораб
Его спросил, приветно улыбнувшись:
— Покойно ль спал ты эту ночь,
И весело ль проснулся? Рано, рано
Ты поднялся, мой старец многосильный!
Прекрасен этот день — таков ли будет
Прекрасен вечер, мы не знаем.
Но посмотри, как утро молодое
Вершины гор озолотило.
Цветы все утренним вином
Напоены, и утренняя свежесть
На паству манит пастухов.
Невидимо под ветряки дерев,
Но видимо в лазури чистой неба
Поют проснувшиеся птицы.
Ручьи, сияя, льются,
Под солнцем блещут берега.
Трава росой сверкает….
Приличен ли такой всемирный праздник
Кровавому убийству? День такой
Не лучше ль милой жизни
Еще нам уступить? Послушай, друг,
Сойди с дракона своего
На этот свежий дерн и заключим
В виду обоих наших ратей
Здесь перемирие, забудем
На этот день и мщение, и злобу:
Пусть будет поле крови
Для нас палатой пировою.
Я знак подам — и перед нами
Вино заблещет в кубках,
И пир устроится роскошный,
И звонко заиграют струны,
И дружно мы отпразднуем с тобою
День возрождения прекрасной,
Всеоживляющей весны.
Железный шлем ты снимешь с головы,
А я венком живых цветов украшу
Твои мне милые седины.
И, сидя за вином, мы будем
Беседовать радушно о войне.
О бранных подвигах, и всем, что знаю,
Я поделюсь с тобой от сердца.
А ты свою откроешь мне породу,
И славное свое мне скажешь имя.
О! Не упорствуй, друг! Скажи,
Скажи его! Мы не должны
Так чужды быть друг другу. Нас
С тобой вчера побратовала битва…
— Дитя мое, — сказал Рустем, — Не для того
Сюда пришли мы, чтоб роскошно
На луговом ковре покоясь,
Беседовать. На смертный бой
Пришли мы. Если ты
Еще годами отрок,
То я уж не дитя. Ты видишь,
Что для борьбы кушак стянул я туго
И здесь давно я жду, чтоб боевую
С тобой начать работу, чтоб нарвать
С тобой тех роз, какие только в нашем саду родятся. Свежесть утра
Для ратного благоприятна дела.
Она моим состаревшимся членам
Живую крепость придает.
Итак, пока не наступил
Палящий зной, начнем
Свой мужественный спор. Я не слыхал
Чтоб для одних рассказов о боях
Соперники на месте боя
Вооруженные, сходились.
Я бьюся делом, не словами,
По имени ж себя не прежде назову,
Как положив тебя в крови на землю.
Тогда узнаешь, чья рука тебя убила…»
.
Начинается описание второго боя. В конце его Зораб одолел Рустема и, повалив его на землю, уже занес над ним свой кинжал, — опять по образцу французских рыцарей после крестовых походов.
.
«Рустем увидя над собою
Железо, возопил: — Остановись,
Что хочешь делать? Если ты
Породой знаменит, не осрамляй
Ни самого себя, ни предков
Постыдным делом: меж суровых
Родяся турков, ты не знаешь
Обычаев Ирана! Знай же,
Что здесь никто, кому в борьбе
Соперника удастся одолеть,
Его не умерщвляет, но ему
Дает с собою испытать
В другой раз силу. Если ж и тогда
Он победит, то властен он
И умертвить врага, и дать ему пощаду.
Таков святой иранский наш обычай,
И стыд тому, кем будет он нарушен!
Так говорил Рустем, прибегнув
(Чтоб от себя погибель отвратить)
К обману…..»
.
Зораб тотчас же ему поверил и отпустил.
Так оканчивается второй бой отца с сыном. Начинается девятая глава и третий бой, но уже не просто, а с волшебством. Когда-то, в этих же местах Рустем, силы которого не сносила даже земля, отдал половину ее на сохранение до обратного востребования здешнему горному духу. Описывается, как горный дух отговаривает его, предупреждая, что это будет ему на горе, но Рустем настаивает на своем. И, получив обратно сохраненную духом часть своей силы, спешит на место боя, когда уже наступает вечер, и с самого утра ждет его Зораб. Зораб предлагает отложить единоборство, но Рустем, уверенный теперь в себе, отказывается от этого, и в первой же схватке повергает Зораба на месте и вонзает ему в грудь кинжал.
.
«Зораб, смертельно пораженный,
Сказал: — О ты, неверный обольститель!
Такая ль от тебя награда
За то, что был ты мною пощажен? Но будь
Ты птицей в воздухе иль рыбою в воде,
Не избежишь, хотя и в гробе
Лежать я буду, мщенья от Рустема,
Когда раздастся всюду слух,
Что здесь  предательски зарезан
Тобою сын — Рустема и Темины.
От этих слов затрепетал
Рустем, как будто вдруг ударом грома
Пронзенный, с головы до ног.
— Что говоришь ты, сын моей беды? —
Воскликнул он. — Скорее отвечай:
Кто твой отец?
— Я сын Рустема и Темины.—
С блеснувшей гордостью на бледном
Лице, сказал Зораб.
— Отец мой, страж Ирана многославный,
А мать моя краса и гордость Семенгама,
И ею был сюда я послан
Отыскивать отца, столь много лет
С ней разлученного, чтоб мог
Меня Рустем признать за сына,
Я должен был ему повязку, на прощанье
Им данную темине, показать.
И чтоб сберчь ее верней,
Не наруке, а на груди
Всегда носил я ту повязку;
Открой мне грудь — увидишь сам.
.
Так говорил он. От страданья
Душа рвалася из Рустема.
Дрожа, как лист, одежду он раскрыл.
И там (увидел он) сидел,
Как жаба черная на белых розах,
В груди кинжал, до рукоятки
В нее вонзенный, как в ножны.
Его Рустем из раны вынул,
И быстро побежала с жизнью
Струя горячей крови.
И ярким пурпуром ее
Рустемова повязка облилася.
Он побледнел, ее увидев,
И глухо прошептал,
Как будто задушенный:
— Зораб, ты сын мой… я Рустем!»
.
Начинается самое патетическое место. Описываются душевные муки отца, убившего своего сына и кротость умирающего сына. Описывается недоуменье обоих войск, не понимающих в спустившемся сумраке, что случилось, и наконец, последние слова Зораба.
.
«Отец, пока еще во мне
Есть жизнь, пока еще оттуда
Никто не подошел, к моим словам
Склони свой слух. О! Лучшее из них,
Мое сладчайшее, мой в первый раз
Произносимое на свете слово:
Отец! Произношу
В последний жизни час. Им горечь смерти
Услаждена! За гордое желанье
По славе подвигов достойным
Рустемовым назваться сыном,
И за надежду некогда с ним вместе
Над всею властвовать землею,
Которой сам теперь я стал подвластен,
Недорого я заплатил. О чем же,
Рустем, кручиниться? Не плачь!
Когда молва о гибели моей
До милой матери достигнет,
Заплачет жалобно о сыне
Без жалоб на отца она.
Ты ей пошли мои доспехи,
И возврати повязку роковую,
Напрасно данную тобой ей,
А ею мне. Позволь, чтоб Баруман
Назад отвел мои дружины с миром.
Они сюда пришли за мною,
И без меня в сраженье не пойдут.
Не мсти Хеджиру за упорство,
С каким он, вопреки
Моим всем просьбам и угрозам,
Тебя назвать отрекся… Ах! О том
Я умолял напрасно и тебя.
Пускай вполне останутся Гудерсу
Его все восемьдесят сыновей,
Тогда как твой единственный лежать
Здесь будет мертвый. Пусть владеет
Хеджир и Белым замком.
Пускай и дева красоты,
Представшая очам моим, как сон,
Гурдаферид, себя отдаст Хеджиру,
Но слово данное исполнит:
Оплачет мой безвременный конец.
………………….
Так навсегда с землею я прощаюсь….
Пришел, как молния, ушел — как ветер…
А ты, Рустем, в последний раз теперь
На отходящее дитя взгляни
И прежде, чем оно утратит силу слушать,
Промолви вслух: Зораб, ты сын Рустема».
.
Судорога сжала горло Рустемаю Он слышал, как громко заликовали все вдали в его стане, узнав. Что он победитель. Вспомнив. Что у шаха есть эликсил, три капли которого возвращают жизнь смертельно раненым, он велит бежать к нему.
.
«Но шах ответствовал на это,
Не торопясь:
— Благодаренье богу!
Рустем спасен, а враг лежит убитый.
Ему покойно. Я тревожить
Его не стану. Всем моим бальзамом
Пожертвовать готов я для Рустема,
Но капли дать не соглашусь для турка.
И рану и одной уж силы
Рустемовой довольно через меру.
Когда же с ним такой могучий
Соединится сын, обоих их
Не выдержать Ирану…..»
.
Но прежде, чем посланец прибежал с отказом, Зорабу уже не нужен был эликсир. Он умер.
Автор живо описывает сетованье Рустема над мертвым телом сына. Потом отец посылает повязку Зораба по его завещанию матери, но посланный возвращается, говоря, что Темина накануне умерла. Рустем не отходит от тела Зораба.
.
«Так девять суток он провел
Без сна, без пищи,
Неутолимой преданный печали.
В одни из этих суток — был уж близко
Рассвет зари… как неподвижный
Железный истукан, сидел
Рустем во глубине шатра
Над сыном, сонный и несонный. Полы
Шатра широко были
Раздернуты. Холодным полусветом
Едва начавшегося утра
Чуть озаренное пустое небо
Меж ними было видно… Вдруг
На этой бледной пустоте
Явился бледный облик. От него
Он отделился, и бесшумно,
Как будто веющий, проник
В шатер… То был прекрасный образ девы.
Увидя мертвого, она
У ног его простерлася на землю,
И не вставала долго.
И слышалось в молчанье ночи
Ее рыдание, как лепет тихий
Ручья. С земли поднявшись,
Она приблизилася к телу,
И, сняв с лица покров,
Смотрела долго
На бледное лицо,
Которым безответно
На все земное обладала смерть.
Зажаты были очи, немы
Уста, и холодно, как мрамор,
Чело. Она его в чело, уста и очи
Поцеловала. На голову свежий
Венок из роз и лавров положила,
Потом, лицо опять одев
Покровом, тихо удалилась
И в воздухе ночном,
Как будто с ним слиянная, пропала….»
.
Это была, само собой понятно, его бывшая соперница в бою, красавица Гурдаферид.
.
«И стало пусто
опять в шатре, лишь на востоке
багряней сделалося небо,
и одиноко там горела
денницы тихая звезда.
Рустем не знал, что виделось ему.
В бессонном забытьи сидел он,
И думал смутно: это сон.
Когда ж при восхожденье солнца
Он снял с умершего покров,
Чтоб утренний привет свой
Ему сказать — на голове его
Увидел он венок из роз и лавров…»
.
К Рустему приходят друзья звать его домой, но он отказывается и говорит:
.
«В пустыне самого себя
Хочу размыкать я. И змея —
Грызущего мне душу — горе
Убить. То будет мой последний,
Мой самый трудный подвиг. Змей
Свиреп, он дышит пламенем и ядом.
Идите ж! Добрый путь вам, будьте все
Счастливы и не сокрушайтесь…
Так должно быть!
Когда же о Рустеме
Вам станут говорить и спросят:
Куда пошел Рустем?
Ответствуйте: не знаем!»
.
Читатель видит сам, что эта поэма настолько проработана, что о древнем ее происхождении — как я уже говорил — не может быть и речи. А для позднейшей магометанской эпохи она не подходит по многим сценам. Итак она — новейший апокриф, а с нею и вся «Царственная Книга».
Я цитирую и резюмирую здесь так обстоятельно образчики старинной литературы не только для того, чтоб показать читателю, занятому другими предметами, их стиль и структуру. Моя цель совсем другая. Я хочу показать, что то, что мы называем теперь «всеобщими историями» и «историями разных народов» совсем еще не наука, а только материал для действительной науки, которую можно бы назвать «историологией» и в которую входит как часть «история истории».
В разнообразии  кажущейся случайности последовательных исторических фактов, предлагаемых современными историческими общими курсами, мы должны искать общих эволюционных законов, и пока они не найдены, «история» не будет наукой, а ни на что не нужным сумбуром, вроде того, как если бы кто-нибудь подробно записывал много лет изо дня в день фигуры и пути всех проходящих над его  головою облаков, не подводя это ни под какие метеорологические явления.
Моя цель показать, что общие законы эволюции существуют даже и в области умственного человеческого творчества. Никто не мог бегло и много писать, не привыкнув с юности бегло и много читать, а это стало возможно только со времени изобретения печатного станка, т.е. в Германии не ранее 1480 года, в Италии с 1465, во Франции с 1479, в Испании с 1474, в Англии с 1476 и в России с 1498 (в Чернигове).
Мы видим, как это великое изобретение подобно молнии осветило в XV веке Европу, всюду пробуждая мысль и возбуждая литературное творчество в многочитающих головах. Оно сначала собрало, распространив во множестве экземпляров наивысшие продукты тогдашнего религиозного творчества, гимны и пророчества, мифы и полемику сектантских вожаков и наивные исторические сказания, таившиеся в монастерионах и дворцах царей. А затем печатный станок принялся закреплять и распространять сказки нянек и песни народных баянов, причем собиратели составляли из них длинные произведения многосуставчатого типа, вроде Одиссеи и Илиады. Вот почему такого рода суставчатые произведения и должны быть отнесены не ранее как к первому веку появления печатного станка в данном лингвистическом бассейне.
Вслед за тем стали проявляться и переводы на новые языки с тех языков, на которых ранее началось книгопечатание, внушая этим впервые менее культурным народам, что пограничные с ними более культурные иностранцы не пышут только злобой и ненавистью, а такие же люди, как и они.
Фантазия, разыгравшаяся на чтении религиозных книг с их чудесами, или на чтении героических баллад с необыкновенными подвигами и приключениями героев, устремилась неизбежно к собственному творчеству. Но первые авторы, стыдясь, чтоб их не осмеяли, выдавали сначала свои собственные произведения, за сочинения уже известных и любимых авторов. Уже по этому одному почти все литературные произведения на заре любой национальной литературы должны быть апокрифичны и потому дошли до нас, как произведения более далекой древности, затемнив таким образом эволюционный характер развития человеческой литературы. Для обнаружения его в хаосе имеющихся у нас сведений и для создания из этого материала серьезной исторической науки, нам нужно прежде всего устранить это недоразумение.
Кроме того, нам нужно принять к сведению и еще одно обстоятельство. Также самая развивавшаяся на беглом чтении фантастических книг фантазия, естественно, не могла выдавать творимые ею явные небылицы за происшествия, происходящие в той самой среде, где живет автор и сами его читатели, а потому пошла по двум путям. Она стала относить описываемое или в недоступное для проверки отдаленное время, или в недоступные для  проверки отдаленные местности, народы которых не приходили в близкие сношения с народом автора. Благодаря этому в следующем же поколении стало составляться представление, что и прошлое время и далекие страны полны чудес.
Появилось стремление к путешествиям в отдаленные местности и к отысканию древних документов. Поездки в отдаленные страны, после первых хвастливых сообщений авантюристов, вызвали серьезные научные путешествия, создавшие нам географию и обнаружили, что ничего сверхъестественного в них теперь не происходит. А в глубине времен и до сих пор еще никто не мог побывать лично, почему все чудеса и сбежали туда как из самой Европы, так и из отдаленных стран, хотя и теперь еще не прекратились фантазеры, вроде современных теософов, верящих в тибетских мудрецов, и готовые рассказывать о них небылицы.
Но этот взрыв фантазии достиг грандиозных размеров только в Европе. Печатный станок не мог сделать чтение беглым в китайской литературе, благодаря отсутствию там фонетической азбуки, и отупляющему действию на молодые еще не опытные умы долгого бессмысленного изучения рисуночного письма, а потому там и фантазия еще не разыгралась даже и в XIX веке, и мы имеем в китайской литературе лишь наивные сказания первичного типа, да театральные драмы, вроде европейских средневековых, и, кроме них, лишь бесконечные подобия сухих летописей, первоисточники которых, по-видимому, находятся даже вне Китая.
В Индии, Персии и бывшей Оттоманской империи, куда Коран и романские миссионеры уже несколько столетий назад принесли фонетическую азбуку, появление печатного станка в применении к местной национальной литературе очень запоздало по каким-то еще не выясненным причинам. Печатный станок там применился к национальной литературе только в недавнее время, чуть ли не в конце XVIII века, если не позже, а потому теперь эти страны и переживают такой же момент, как и Западная Европа пережила в XVII, а Россия в XVIII  века, в период Сумарокова (1718—1777 гг.) и Державина (1743—1816 гг.).
В национальной литературе этих стран, как и везде, фантазия еще направлена на апокрифы и на длинные произведения суставчатого типа, которые современные европейские искатели время от времени и вывозят в Европу большею частью, как это и следует быть в одиночных авторских рукописях, т.е. еще не получивших распространения у себя на родине, но выданных за знаменитые произведения глубокой древности.
Только в Индии Рабиндранат Тагор стал теперь на высоту современного не апокрифированного национального романа. И несомненно, что за ним, как у нас за Пушкиным, последуют и другие в Индии. Восточная литература должна повторить все фазы развития европейских, а китайская еще будет некоторое время ждать введения в своей стране фонетической азбуки.

Глава VIII
Наль и Дамаянти
(Образчик скелетного романа европейского типа, попавший в Индусскую Мага-Барату)
.
Лишь в первой половине XIX века немецкий ориенталист Христиан Лассен (1800—1876 г.) положил основание филологическому изучению существовавшей в его время индусской литературы, сразу же отнеся ее в глубокую древность. А до него  о ней ходили в Европе лишь «восточные сказки» в духе «1001 ночи», да обрушилась сразу, как гора на голову, индийская национальная эпопея Мага-Барата в 220.000 стихов в 18 книгах, нашедшая себе провозвестителя в лице датчанина Joren Sornsen в Копенгагене, выпустившего о нем обширный труд в 1843 году, а полное издание ее оригинала появилось лишь в 1861 году, и уже из Европы распространилось по Индии, оставив за собою как тень немецкий перевод Риккерта.
Ее основное содержание — борьба двух династий Куру и Пуру и поражение последних. А из вставных эпизодов, которые носят характер уже европейского влияния и конструкции , особенно прославилась среди европейцев поэма «Наль и Дамаянти».
Рассмотрим сначала ее.
«По вычислению ученых видно, — говорит В. Н. Маракуев в предисловии к своей «Народной библиотеке», допущенной в 1893 году министром народного просвещения в библиотеки средних учебных заведений, — что рассказ Наль и Дамаянти написан, по крайней мере три тысячи лет назад».
Я беру это нарочно по изданию, допущенному в библиотеки учебных заведений, из которых получаются наши первые сведения, когда мы не имеем еще возможности относиться к ним критически и воспринимаем всякое сообщение на веру. На веру, конечно, было принято здесь всеми учащимися и то, что о времени этой книги произведены какие-то «ученые вычисления», вроде моих астрономических, которые и установили точно ее время.
А между тем в ней нет никакой опоры не только для астрономических, но даже и для каких-либо схематических вычислений, вроде теории вероятностей, и с точки зрения эволюции человеческо-художественной литературы надлежащее время ее написания решительно не может быть отнесено даже и в средние века, а скорее всего к тому периоду, когда и в Индию проник уже вместе с европейцами печатный станок. Это прежде всего фантастический роман, позвоночного типа с двумя переплетающимися нитями рассказа, роман более сложный, чем отдельные сказки, составляющие сборник «Тысяча и одна ночь», относимый к XII—XV веку нашей эры.
Написанные на языке Корана сказки «Тысячи и одной ночи» связаны между собой только тем, что их рассказывает одну за другой та же самая фантазерка-Шехерезада.
А роман «Наль и Дамаянти» уже совсем скелетного типа и вложенный в уста Шехерезады был бы самым лучшим, даже исключительным во всем сборнике, а потому и время его не ранее начала XVIII века, если не позже.
Посудите сами. Вот, например, его первая глава, которую я предпочитаю дать не в стихотворном переводе Жуковского, где гекзаметр с перебоями, по-моему ослабляет впечатление, а как раз в прозаическом изложении Маракуевского издания, одобренного бывшим министром народного просвещения для библиотек средних учебных заведений бывшей Русской империи.
.
Из Главы I
Золотой Гусь
«Давно-давно в Индии жил-был могущественный царь, по имени Бима. Всего у него было вдоволь; одного только у него не хватало: не было детей. Тогда он произнес перед богами великий обет и они даровали ему трех прекрасных сыновей и дочь. Дочь, названная Дамаянти, умом и красотой была много лучше своих братьев. Красивее ее нельзя было тогда найти нигде, и слава о ней разнеслась по всей земле. Среди красавиц-девушек, своих подруг, она была похожа на лучезарное небесное светило дня, которое победоносно сияет среди темных туч.
В это самое время в другом государстве Индии жил молодой князь Наль. Он славился всеми добродетелями, которые украшают благородного юношу. Как Дамаянти среди девушек, так и Наль среди молодых людей и мужчин отличался своим умом и красотой, и слава о нем гремела и близко, и далеко. Случилось так, что они оба слышали друг про друга, удивлялись друг другу и в сердцах обоих зародилась, наконец, искренняя любовь, несмотря на то, что они оба не видались еще ни разу.
Однажды Наль, думая о Дамаянти, прогуливался по роще. Вдруг он заметил под цветущим миртовым кустом стадо чудных гусей: туловище, грудь и шея их блестели, как золото. Тихо подкрался к ним князь и поймал одного за золотое крыло. Но гусь взмолился человеческим голосом:
— Не убивай меня, князь, я тебе за это сослужу службу, я замолвлю за тебя у Дамаянти словечко, и она тогда будет думать только о тебе одном!
Наль, услыхав такие слова, очень обрадовался и тотчас отпустил золотого гуся. Гусь быстро полетел, оглашая воздух своими громкими криками, и скоро догнал свое стадо, и все они  полетели в царство Видарбу сказать обещанное прекрасной Дамаянти.
В это время вместе с подругами гуляла по зеленому лугу. Все они плели венки, забавлялись разными играми, когда стая гусей пронеслась по воздуху. Девушки были поражены, видя таких чудных птиц. И удивление их еще более увеличилось, когда прелестные птицы спустились на луг недалеко от них и разбежались по лугу по разным направлениям. Подруги царевны побежали за ними. Дамаянти тоже побежала за одной птицей, которая завлекла ее далеко от подруг. Наконец, птица остановилась и сказала ей:
— Дамаянти, теперь мы одни, и я могу сообщить тебе, что у меня на душе. Слыхала ли ты про молодого князя Наля, который царствует в Нишадском царстве? На всей земле нет другого такого красавца. Как далеко распространяет солнце свое сияние, так сияет слава о нем. Он умен, мудр и силен, все дурное он умеет укрощать: и дурных людей в своем государстве, и дурные страсти у себя в груди. Народ смотрит на него с благоговением, враги произносят его имя со страхом. Все военные искусства ему знакомы. Никто не умеет так хорошо обращаться с мечом, стрелами и копьем, как он. Верь мне, нам многое приходилось видеть и на земли, и в раю, но нигде мы не нашли мужа, которого можно было бы сравнить с ним. Прелестная Дамаянти, как ты — жемчужина дев, так Наль — венец мужчин. У тебя не будет ни в чем недостатка, и ты испытаешь неземное счастье, если он будет твоим мужем!
Вся побледнев от любви, Дамаянти отвечала:
— Скажи то же и Налю обо мне!
— Это будет исполнено, — сказал гусь, и быстро полетел, а за ним полетели и остальные гуси.
Задумчивая возвратилась Дамаянти во дворец, не сказавши ни слова никому из подруг о том, что она слышала от золотого гуся.»
Смотрите сами, читатель, как рассказ здесь дважды перебрасывается из одного государства в другое, от Наля к Дамаянти по схеме современных нам фантастических романов?
А вот и третья нить, вплетающаяся в эту литературную конструкцию, чтобы сразу переплестись с обоими первыми при встрече Наля с Дамаянти.
.
Из главы II
Наль, вестник богов
«Как прежде Дамаянти была весела, так теперь она стала грустна. Постоянно думая о божественном юноше, она отреклась от всего, что некогда радовало ее сердце. Подруги ее были очень огорчены, когда заметили, что румянец исчез с ее щек, и они решились обратить внимание царя на эту перемену. Долго раздумывал царь, чтобы как-нибудь развеселить дочь. Наконец, он придумал созвать князей на пир из всех соседних государств. Ему казалось, что такой праздник , может быть, хоть немного развеселит его дочь. Он думал даже на этом пиру предложить Дамаянти выбрать себе  в супруги одного из князей. Он разослал по разным царствам гонцов, которые так должны были сказать князьям:
— Идите, герои, на выбор вас в женихи Дамаянти! Тот, кого она добровольно выберет себе в мужья, поверьте, получит наипрекраснейшую!
Отовсюду понаехало множество царей и царевичей, каждый с желанием и надеждою в сердце сделаться супругом Дамаянти.
Одни ехали на конях с золотою сбруею, другие на отборных слонах. Что за украшения виднелись там и сям на царях, князьях и их свите! Бима, отец Дамаянти, всех принимал гостеприимно и день ото дня устраивал им различные пиры.
Именно в это самое время, когда на земле были приглашены князья, на небе в сад небожителей вошел благочестивый пророк Нарада. Индра, бог света, принял его милостиво и сказал пророку:
— Сын мой, возвести мне, что теперь творится на земле? Должно быть, что-нибудь неладно, так как вот уже целые неужели никто из павших в бою воинов не вошел в мои чертоги.
— Причину этого я сейчас тебе разъясню, — сказал благочестивый Нарада. — Теперь забыты блестящие оружия, так как Бима пригласил всех князей земли на смотрины, и нет ни одного, который не желал бы овладеть Дамаянти, жемчужиной света!
Когда благочестивый Нарада сказал это богу воздуха, подошли к нему три другие божества: Агни, Варуна и Яма. Они вместе с Индрою управляли миром. Агни был владыка пылающего огня, Варуна повелевал водами, а Яма поддерживал основание земли (отмечу, что для индуса было бы не нужно это разъяснение).
После того, как Нарада еще более расхвалил им Дамаянти, четыре небожителя решили спуститься на землю и принять личное участие в смотринах при дворе Бимы. Они тотчас пустились в дорогу на колесницах, в которые были запряжены быстрые кони. Огромная свита окружала их. С быстротою молнии помчались они по воздуху. Близ города, в который они направлялись, они увидали Наля, шедшего по дороге. Его красота пленила богов. Они спустились к нему. Благочестивый трепет объял Наля, он скрестил на груди руки и потупил взоры.
Тогда небожители обратились к нему с такой речью:
— Герой Наль, хочешь ли ты оказать нам услугу? Иди от нас послом!
Приподняв свои взоры, Наль отвечал:
— Да, небожители, я готов все исполнить. Но поведайте мне, кто вы такие, и кому я должен передать о вас!
Тогда Индра сказал:
— Знай, мы бессмертные боги. Мы сошли на землю затем, чтобы принять участие в смотринах Дамаянти, потому что нам сказали, что она жемчужина дев на земле. Я — Индра, властитель над воздухом, вот — Агни, владыка огня, этот — Варуна, повелитель над водами, а тот — Яма, господин земли (опять ненужное для индуса разъяснение). Будь нашим послом, отправляйся к девушке и скажи:
«Боги стихий, властители мира: Индра, Агни, Варуна и Ям пришли смотреть себе невесту, поэтому оставь смертных и выбери себе одного из богов».
Ужас овладел Налем, когда он услыхал такие слова, и, весь побледнев, он сказал:
— Боги, ужели вы не избавите меня от такого трудного поручения? Я сам собирался идти туда и выбрать себе Дамаянти в невесты. Молю вас, избавьте! Сжальтесь надо мною!
— Нет, — возразили боги, — ты должен идти! Разве ты не с радостью сказал: «исполню»? Поди же и сделай то, что обещал!
На это Наль сказал:
— Как я могу пойти к царевне, чтобы возвестить ей ваши слова?
— Мы так сделаем, что тебя никто не задержит, — отвечал Индра. — Завтра же утром ты должен вернуться сюда и дать нм ответ.
С этими словами боги снова поднялись на небо, а Наль с сокрушенным сердцем отправился в город».
И вот все три нити рассказа переплелись. Наль и все боги идут свататься к Дамаянти.
.
Из главы III
Наль и Дамаянти
«Когда Наль пришел ко дворцу Дамаянти, боги сделали так, что он внезапно очутился посреди залы, в которой была Дамаянти со своими подругами. Сначала здесь его никто не заметил, и он беспрепятственно мог рассмотреть Дамаянти. Еще красивее показалась она ему теперь, и ему еще более захотелось сделаться ее мужем.
Но он вспомнил обещание, данное богам и дал себе слово сдержать его. И в это самое время девицы его увидали. Они повскакали во свих мест. От удивления и изумления они не могли даже вымолвить слова. Они его приняли за одного из богов: так красив он был. Восхваляя его в своих сердцах, они сначала обступили его кругом; потом выступила Дамаянти и с улыбкой на устах сказала:
— Кто ты, красавец? Как ты мог пройти в нашу обитель, никем не замеченный? Как ты проник сюда, когда все двери заперты? Наверное, ты один из богов, когда ты смог сделать это. Это доказывает и твой божественный вид.
Наль возразил на это:
—Не бог я, прекрасная, но вестник богов, которые послали меня к тебе сватом. Индра, Агни, Варуна и Яма желают владеть тобою. Выбирай себе одного из них в супруги. Это они дали мне возможность пройти сюда, так что меня никто не заметил. Решайся, прекрасная! Делай, что находишь для себя подходящим!
Дамаянти, со смиренным сердцем, сначала вознесла молитвы к богам, потом, покрасневши, сказала:
— Между всеми князьями неба и земли ты, Наль, мне более всех нравишься! О тебе я думала всегда, и наяву, и во сне. Проси у меня, чего хочешь. Все мое имущество пусть будет твоим. Сердце подсказывает мне эти слова. И горе мне, если после этого признания ты оставишь меня в пренебрежении. Тогда смерть пусть будет моим жребием, так как женщина не может перенести, если ее оттолкнет любимый человек, которому она сама первая сделала признание в любви.
На это ей отвечал Наль:
— Подумай, прекрасная Дамаянти, что ты делаешь! Тебя желают боги, а ты предпочитаешь смертного себе в супруги. Высокие создатели мира, по поручению которых я пришел, — такие высокие властители, что я не стою пыли с их ног. Погибель грозит тому, кто идет против них. Подумай об этом, Дамаянти! Ты спасешь и меня, если выберешь одного из бессмертных. Как прекрасно будет тебе там, в небесных садах! Какие драгоценности, какие одеяния будут тебя там украшать! Не отклоняй счастья от себя, которое не удавалось еще ни одной смертной! Подумай, Дамаянти, Агни — владыка, простерший на огромное пространство небесный свод, посреди которого носится земля; он дает жизнь и свет всем существам без исключения. Яма — владыка, пред посохом которого все чтут правду. Индра — великий бог-владыка; он с жемчужными кудрями покоится на висящих в воздухе волнах; Варуна дает каждому созданию его место и собирает людские души на суд.  Вот такие четыре божества сватаются за тебя! Какая смертная стала бы тут медлить своим выбором?
Тут глаза Дамаянти покрылись слезами, и она сквозь слезы сказала:
— Ах, я готова чтить их, молиться им, высоким святым богам. Тебя же, о Наль, я хочу любить. Тебя я хочу здесь, на земле избрать своим супругом!
Как затрепетало сердце у благородного князя, когда он услыхал такие слова! Сердце подстрекало его обнять Дамаянти и назвать ее перед целым светом своею. Но, помня о своем обещании богам, он удержался и растроганным голосом сказал:
— Как посмел бы я, пришедший послом от богов, говорить в свою пользу? Я стою здесь, исполняя святое поручение. Когда наступит мой час действовать, тогда, поверь, красавица, я сумею действовать за себя!
Тогда очи прекрасной Дамаянти, омраченные слезами, снова прояснились и она стыдливо сказала:
— Благороднейший из князей, я обдумала, что я должна сделать, чтобы боги не прогневались на тебя. Они, как и ты, прекрасный, должны будут вместе с другими князьями явиться ко мне на смотрины! Тогда я в присутствии всех и выберу тебя своим супругом!
Когда Дамаянти это сказала, Наль простился с ней и, незамеченный, вышел из дворца и пришел в назначенное ему богами место и рассказал им, что случилось».
.
Из главы VI
Выбор супруга
.
И в этой главе все три нити рассказа остаются переплетенными друг с другом.
«Наконец настал день, назначенный царем Бимою для выбора супруга. Князья, разукрашенные драгоценными каменьями, храбрые как львы, съезжались отовсюду: величественно проходя через длинную залу, украшенную колоннами, они отправлялись в самую большую залу дворца и размещались там на драгоценных подушках, расположенных вокруг всей залы.
— Где можно найти подобное собрание! — сказал с сияющим от радости лицом Бима. — Приведите же теперь Дамаянти, чтобы она избрала себе супруга по желанию.
Немного спустя распахнулись настежь золотые двери и вошла скромная дева, вся покрытая жемчугами и другими драгоценными каменьями, в прекрасном одеянии, но красотою своею она затмевала все. С ее приходом, казалось, словно вся зала стала светлее. Все были так пленены Дамаянти, что не могли оторвать глаз от нее. Теперь всякий князь еще более хотел получить ее руку, многие даже только при одном взгляде на нее лишались рассудка.
Когда вестник вызвал князей, Дамаянти увидела пять совершенно одинаковых лиц. Все они были, до капли воды, похожи на Наля. Что ей было делать? Страх напал на нее. Кто из них был князь Наль? Тут она вспомнила, что ей говорили священники еще в детстве, и тщательно осмотревши подошедших к ней, заметила на них божественные признаки. Не зная, как тут поступить, она, скрестивши на груди руки, смиренно взмолилась в богам:
— Вам, небожители, известно, что возвестил мне тогда золотой гусь о князе Нале. Я еще тогда избрала его себе в супруги и поклялась быть ему всегда верной. Вам известно, что сознательно я никогда не переступала ваших заповедей. Вам известно также, что я вошла сюда в залу с клятвою на устах только его избрать себе в супруги. Сотворите же так, о всесильные боги, чтобы я могла его узнать для того, чтобы исполнилось и мое желание, и мое обещание!
Когда боги узнали о такой преданности, верности и душевной чистоте, они решились исполнить ее сердечное желание. Они вдруг приняли свой вид, и она заметила их, возносящимися на небо. Небесное сияние окружало богов, от них не падало никакой тени, и неувядаемые венки украшали их главы. Теперь она увидела и Наля в числе прочих женихов. Покрасневши, подошла она к нему и, дотронувшись, по обычаю той страны, до полы его одеяния, возложила на его плечи венок из свежих цветов.
Заиграла музыка.
— Слава! — воскликнули священники и боги.
Наль, взявши за руки всю дрожавшую от блаженства деву, сказал:
— Так как ты сама избрала меня, смертного, в присутствии богов, то знай, что пока душа моя не покинет меня, я буду всегда с тобою, всегда буду любить тебя. Твое и мое счастье теперь уже нераздельны.
Тут, в присутствии всех Наль обнял Дамаянти, как свою невесту. Воздевши очи к небу, она заметила там богов и, опустившись на колени, помолилась им.
Свадьба счастливцев была отпразднована как нельзя лучше. Все князья одарили новобрачных, боги же подарили им прекраснейшие дары. Наль получил четыре небесных милостыни: от бога воздуха — способность проходить везде свободно; от бога огня — способность видеть скрытые огни и по одному своему желанию зажигать во всякое время огонь; от бога земли — силу твердой поступи и искусство приготовлять кушанья, наконец, от морского бога — власть над водой.
Пир кончился. Боги отправились в свое жилище, князья оставили город и поехали в свои государства, чтобы снова там править.
Немного дней оставались новобрачные в отечестве Дамаянти. Скоро Наль уехал со своей возлюбленной в свое государство. Счастливо прожили они свои блаженные дни, составляя счастье своего народа».
Прежний наивный автор и кончил бы этим свой рассказ. Три первоначальные нити романа соединились  к общему удовольствию. Влюбленная Дамаянти предпочла своего возлюбленного богам. Но для нового автора это значило бы слишком скоро закончить роман. И вот он, как и всякий творец скелетного романа, был несомненно единоличным писателем, а не собирателем суставчатой эпопеи из отдельных сказаний, — вплетает еще новую нить в свое как бы законченное повествование: рассказ о злом духе — индийском Сатане — Кали, который встретив отвергнутых невестою Наля богов, обиделся за бессмертных и решил отомстить ей за это.
И эта новая нить вплетается в рассказ сначала как бы самостоятельно. Автор как бы забывает на время счастливых супругов, дает им время вырастить даже прелестных детей. Он занимается исключительно попытками злого духа соблазнить его сводного брата Пушкару вызвать Наля на игру в кости, в которой обещает ему в нескольких снах непрекращающийся выигрыш вплоть до получения всего царства Наля. Наконец он преуспевает в этом, и опять переплетаются три нити рассказа: нить о Нале, нить о Дамаянти, нить о Пушкаре. Дамаянти со страхом следит за азартной игрой, где счастье неизменно преследует Наля.
«Он проигрывал уже все свои деньги, имущество, одеяния, оружие, лошадей, дворцы, но чем более счастье от него отвращалось, тем больше разгоралась в нем страсть. На жену, умолявшую его взглядами и ласковыми словами, он не обращал никакого внимания. Он делал все большие и большие ставки, надеясь как-нибудь одним счастливым метанием вернуть весь проигрыш! Пушкара выигрывал все более и более.
Слух о его неудачной игре быстро распространился по городу, и советники в испуге пришли к воротам дворца, прося, чтобы их любимый князь вышел к ним.
Слуги доложили Дамаянти:
— Советники города и многие горожане стоят у ворот и требуют аудиенции у князя, о горе которого они сокрушаются сердцем. Дамаянти подошла к Налю и возвестила ему это.
— Прими советников, — просила она его. — Их привела сюда любовь и привязанность к тебе!
Наль ничего не отвечал ей и продолжал играть. После долгих часов ожидания советники опять удалились.
— Горе нам! — сказали они с сокрушенным сердцем. — Он уже более не князь нам!
Так прошел весь день  в игре. Наль старался от возбуждения найти себе успокоение на соей постели, но не мог его найти, потому что Кали постоянно нашептывал ему:
— Позор тебе, если ты не отыграешь завтра того, что ты вчера проиграл своему сводному брату! Пока ты не отыграешься, не слушайся ни голоса своей жены, ни голоса своего народа».
Следующий день прошел так же, как и предшествовавший ему. Пушкара постоянно выигрывал. Так шла игра в продолжении нескольких недель.
«Когда Дамаянти увидала, что ее супруг стоял на краю пропасти, она созвала всех советников и ввела их к играющему Налю. С грустным лицом, с скрещенными на груди руками и опущенными головами, стояли они, когда Дамаянти подошла к мужу и доложила о приходе советников. Наль даже не посмотрел ни на супругу, ни на советников, но продолжал играть. Маститые сановники со страхом и ужасом оставили его дом. Когда Дамаянти узнала, что супруг ее обречен безвозвратно погибели, она сказала про себя:
— Я делила с ним счастие, поэтому я хочу делить также и несчастие, которое вскоре обрушится на него. Только детей нужно спасти!
Слезы лились из глаз ее, когда она сказала своей кормилице:
— Ступай, Вритазена, позови мне Налева кучера!
Варшнея, искусный кучер, тотчас явился и Дамаянти сквозь слезы сказала ему:
— Ты, который до сих пор был всегда верен нашему дому, окажи нам теперь последнюю услугу! Ты видишь, князь проиграл почти все свое государство, осталась только я с детьми, да ты, его кучер, с упряжью и колесницею. Так как, наверное, мой супруг одержим теперь злым духом, то спаси наших детей ради него и ради меня. Возьми их в колесницу и поезжай, что есть духу, вместе с ними к моим родителям. Ты и сам можешь остаться там, или, если тебе не понравится жить у них, переходи к другому господину.
Кучер спросил об этом у царских советников:
— Что мне делать?
Они отвечали ему:
— Делай, что велит тебе царица.
Тогда кучер велел своим подначальным запречь лошадей в колесницу. Дамаянти прижала детей к своей груди и сквозь слезы сказала:
— Милые, помните всегда о богах и исполняйте их заповеди!
Кучер посадил плачущих детей в колесницу и умчался с ними.
Едва возница скрылся из виду за ближайшими горами, Наль в последний раз бросил кости и проиграл сводному брату все свое государство.
Тогда Пушкара сказал ему с колкой усмешкой:
— Если тебе еще охота играть, скажи, что ты поставишь на кости. Ты теперь все проиграл мне, только Дамаянти осталась у тебя. Ставь и ее.
Эти слова, словно молния, поразили Наля.
Содрогнувшись от ужаса, он простоял с минуту неподвижно, как столб. Он почувствовал, что как будто сердце его разорвалось надвое. Он передал все свои украшения брату. Надел простое платье и, глубоко пораженный горем, вышел из царского дворца, сопровождаемый одною Дамаянти».
Трогательно рассказывается, как они удалились от города и стали искать ягоды и рыть коренья. Снова вплетается для освежения интереса фантастический эпизод. Наль увидал вдруг двух золотистых птичек, которые сидели на земле и, казалось, спали.
— Вот если бы мне удалось поймать вас, — сказал он про себя.
Он снял с себя одеяние и поспешно накинул его на них. Но птички, к его удивлению, вырвались оттуда и закричали ему:
— Мы кости, безумец, которые до тех пор не могли успокоиться, пока ты не потерял последнего своего имущества!
С этими словами они полетели прочь и исчезли за ближайшими деревьями.
Тогда Наль сказал своей супруге:
— Дамаянти! Видишь тех, которые лишили меня моего государства, которые устроили так,  что никто не давал нам пристанища, они опять прилетели сюда, чтобы отнять у меня последнее мое имущество. Выслушай от меня одно слово! Ты, великодушная, одна последовала за мною, когда я обнищал. Вот тут две дороги. Эта дорога налево ведет к рощам святых отшельников, а эта, направо, ведет в твое отечество. Там ты когда-то жила в счастье и довольстве, да и теперь, если ты вернешься туда, твои родители примут тебя с радостью. Так расстанемся здесь, чтобы твое горе, приключившееся по моей вине, наконец, могло бы окончиться!
Побледневши, отвечала на это Дамаянти со слезами:
— Сердце мое готово надорваться, когда я только подумаю о том, что ты говоришь. Ты хочешь отстранить от себя свою жену! Ты все потерял, тебя терзают всякого рода несчастия, — и я вдруг расстанусь с тобою! Ты еще не знаешь, несчастный, что в горе и нужде никто не сможет облегчить так сердце, как верная жена!
— Знаю, моя милая,  моя великодушная, знаю, — возразил Наль. — Я не хотел тебя покидать, нет, я хотел только предложить тебе идти туда, где бы тебе жилось лучше, чем у меня. С тобою расстаться! Нет, я скорее готов буду расстаться с жизнью!
— Так зачем же ты указал мне дорогу в мое отечество, если ты не хотел расстаться со мною?
Обнявши его, она воскликнула:
— Свет моей жизни! Не покидай меня! Не отвергай от себя ту, которая тебя любит больше, чем самое себя. Ты, клянусь тебе, стал бы себя ненавидеть, если бы расстался со мною! Если я делила с тобою все радости, я хочу также делить с тобою и горе. Если ты мне указываешь на мое отечество, то сопровождай меня туда. Мой отец с радостью примет тебя и будет тебе другом и спасителем!
— Я вполне уверен, милая, —, возразил Наль, — что твой отец разделит со мною свои владения. Но, Несмотря на это, я, как человек нищий и бесприютный, туда не пойду. Вспомни о том, как я явился туда на смотрины и в каком виде я должен теперь идти туда. Легче уж погибнуть мне в моем несчастии. Лучше будем скитаться по горам и по долинам и будем питаться тем, что пошлют нам боги.
Добрая, непорочная Дамаянти прикрыла супруга половиной своего одеяния, и так они оба продолжали свой путь.
Само собой понятно, что на этом месте автору было уже невозможно окончить рассказ и он придумывает следующий выход, посвятив ему VIII  главу.
.
Из главы VIII
Хижина в лесу
К вечеру Наль и Дамаянти достигли хижины, стоявшей в уединении в густой чаще леса, и здесь они расположились отдохнуть и заснули. Но Наль скоро проснулся: он вспомнил, в каком он теперь несчастье; он вспомнил, что лишился царства по своей вине, что ему пришлось навсегда расстаться со своими друзьями и что его супруга по его вине стала такой же, как он, несчастной. Ум его помутился, и он подумал, что гораздо лучше будет покончить с собою, чем влачить долее такую жалкую жизнь. Он взглянул на свою супругу, и жаль ему стало ее.
«Пока ты будешь со мною, — подумал он, — несчастье тебя не оставит, а разлучившись со мною, ты еще можешь быть счастливою».
Чем более он размышлял, тем более им овладевала мысль покинуть свою жену.
«Она, божественно-прекрасная, пройдет безопасно чрез несчастия и никакая вражья рука не осмелится коснуться ее непорочности! Везде, во всем белом свете, ей будет много лучше, чем со мною!»
«Решивши расстаться, он отправился было в дорогу, но тут он вспомнил, что на нем нет одежды, и он хотел взять половину платья Дамаянти. Как ему сделать это, чтобы не разбудить жены? Ища, чем бы отрезать половину ее платья, он вдруг увидал возле себя в хижине ржавый меч. Он поднял его, отрезал половину ее платья, кое-как покрылся им и, обезумев от горя, побежал прочь. Потом скоро вернулся и, ломая себе руки, говорил сквозь слезы:
— Вот та, которой не трогали ни солнце, ни ветер, краса молодая, услада моей жизни. Она лежит теперь здесь на жесткой земле, полунагая, покинутая своим мужем. Что она должна будет почувствовать, когда проснется и увидит, что она одна, или когда будет проходить лесом, в котором так много всяких диких зверей! Милосердные боги, во власти которых находятся все! Защитите ее неповинную и сотворите, чтобы она безопасно достигла обитаемой страны!
Ослепленный злым Кали, Наль опять оставил Дамаянти. Но несколько раз он возвращался в нерешительности к ней. Наконец, совсем обезумев, убежал он в пустыню, и там, изнеможенный, упал без чувств».
На этом критическом месте автор по примеру всех романистов XIX века сразу расплетает общую нить рассказа о Нале и Дамаянти на две частные нити и как бы забыв о Нале, переходит к Дамаянти. Мы видим, что роман тут из фантастически-авантюристического, какими были все романы даже и в средние века, вплоть до Дон-Кихота, написанного Сервантесом уже в конце XV века в испанской темнице, перешел в психологический, того сентиментального типа, каким писали в конце XVIII века в Европе.
«На рассвете, — говорит автор, — Дамаянти проснулась. Робко озираясь кругом, она искала своего мужа, но его нигде не было. Она звала его по имени, но не последовало никакого ответа. Полная беспокойства, встала она и вдруг заметила, что у ней не хватает половины платья. Мысль, что он ее покинул, так на нее подействовала, что в продолжении нескольких минут она, бледная, как смерть, стояла на месте неподвижно, как мраморная статуя. Потом надежда снова проникла к ней в сердце и шептала ей:
«Он здесь, недалеко, ты скоро увидишь его!»
Она снова стала звать его, уходя то в ту, то в другую сторону:
— Где ты, Наль, где ты? Я умру, если ты меня оставил, если ты мне изменил! Милый, если ты еще здесь, в лесу, и слышишь мое моление, сжалься надо мною, вернись назад! Неужели ты забыл, что ты мне обещал на смотринах? Неужели вечные боги не слышали твоей клятвы, боги, пред которыми не скрыто ни одно дело? Супруг мой, возлюбленный мой! Если какая вражья сила причинила тебе зло, не заставь хоть меня, неповинную, страдать за это! Но может быть, ты только шутишь? Ты, может быть, спрятался здесь поблизости, чтобы пошутить со мною? Выйди, мой милый!… Неужели тебя соблазнил изменить жене какой-нибудь злой дух! Но тогда мне придется скорбеть не о себе, я буду скорбеть и жалеть тебя, мой милый! Как проживешь ты один без меня! Как ужаснешься ты, когда вернутся к тебе память и рассудок!
Так говорила Дамаянти, горько плача и блуждая все далее и далее в густом лесу. Не раз она падала без чувств и приходила в себя, снова начинала плакать и звать своего супруга».
Но автор все же не реалист, и не может обойтись без чудесного. Главной литературой, на которой он был воспитан, все же были фантастические сказки, господствовавшие вплоть до XIX века даже и в Европе.
«Вдруг на нее, — говорит он, — из чащи леса накинулась огромная змея, которая, быстро обвившись кругом ее тела, притянула ее к дереву.
— Наль, дорогой, спаси меня! Спаси свою жену! Не дай мне погибнуть, иначе ты лишишься той, которая тебя любит более всех на свете!
Ее голос услыхал охотник, проходивший случайно через лес. Он кинулся спасать ее, и меткой стрелой сразу умертвил змею. Дамаянти встала и в трогательных словах поблагодарила его за спасение своей жизни. Он же, заметив ее красоту, возымел мысль взять ее себе в жены, и сказал:
— Прекрасная, пойдем в мой дом и будь в нем у меня госпожою.
— Это не может быть: я замужем. У меня есть муж, и другого я иметь не желаю! За спасенье моей жизни да благословят тебя боги!
С этими словами Дамаянти повернулась и пошла от него в сторону. Охотник же, полный желания овладеть этою красивою женщиной, закричал:
— Если ты добровольно не последуешь за мною, я уведу тебя насильно!
И он бросился за ней. Дамаянти, увидав, что он преследует ее, опустилась на колени и, воздев руки к небу, стала молить всех богов о защите, и охотник, словно пораженный молнией, упал замертво на землю, а Дамаянти побежала в чащу леса».
Мы видим, как роман из психологического здесь снова перешел в фантастический, но и теперь не без примеси аллегории, как в сказках Андерсена, приспособленных более для взрослых, чем для детей.
После долгих блужданий по пустынному лесу Дамаянти дошла, наконец, до горы, вершина которой поднималась чуть ли не до облаков, откуда, между прочим видно, что автор писал в холмистой равнине и никогда не видал гор вроде Гималаев, уходящих за облака. Он очевидно даже и не слыхал о таких, а если и слыхал, то не верил в их существование, иначе он и свою гору приподнял бы до заоблачных высот.
«— Приветствую тебя! — говорила ей Дамаянти. — Ты, достигающая вершиной самого неба, можешь видеть кругом на далекое пространство. Скажи, не видала ли ты моего супруга? Если бы я стояла на твоей вершине, я увидала бы его, как бы далеко он ни был! Но если ты его и не видишь, ты знаешь дорогу, по которой он идет, пещеру, которая его укрывает. Сжалься надо мною, скажи, где могу я найти его, лучшего из людей, которого ослепил злой дух!
Бедная Дамаянти осталась без ответа. Со слезами на глазах стояла и смотрела она на гору, вершина которой была озарена золотыми лучами солнца. Тут, невзначай, она взглянула в сторону, — перед ней стоял страшный тигр. Зверь остановился, глаза его блестели от кровожадности каким-то страшным блеском.
Дамаянти бросилась перед ним на колени и, простерши к нему руки, сказала:
— Сердце этой горы — холодный камень. Может быть, в тебе, о владыка лесов, живет сострадание! Я — Дамаянти, ищущая своего супруга. Если ты его видел, скажи, где я могу его найти. Но если и в тебе нет жалости, убей меня и прекрати таким образом мои страдания! О, сжалься надо мною!
Но и тигр, сжалившийся над ее глубоким горем, и не зная, что ей ответить, исчез. Дамаянти снова осталась одна».
Продолжая рассказ далее, автор показывает, что он не чужд уже и поэтического описания красот природы: опять черта совершенно еще чуждая действительно старинным сказаниям, не умевшим еще ставить свои описания человеческих поступков на фон окружающей их природы.
«Дамаянти пошла далее. Во многих местах лес был так част, что она только с великим трудом могла пробираться вперед. На третий день она увидела сквозь чащу деревьев открытое поле и, выйдя на него, невдалеке заметила рощу. Подойдя к ней ближе, она увидала множество прекраснейших деревьев. Одни из них были в цвету, другие были отягчены плодами. Повсюду слышалось громкое пение птиц. Дамаянти вошла в рощу и заметила там тенистые дорожки. Тут возле светлого, журчащего ручейка паслись антилопы, там, под тенистыми ветвями дерев, прыгали легкие серны и прекрасными глазами смотрели с изумлением на приближающуюся Дамаянти».
Наконец, она заметила благочестивых отшельников, стекшихся сюда из разных земель.
Они встретили Дамаянти, по гекзаметрическому переводу Жуковского, такими словами:
«— Кто ты, краса неземная? Чего желаешь ты? Нас светлый
Образ твой всех изумил. Успокойся у нас и открой нам
Кто ты? Богиня лесов или полей, иль потоков? На то им
Тихо вздохнув, Дамаянти сказала в ответ: не богиня
Я ни лесов, ни полей, а смертная я Дамаянти».
Она рассказывает им свои приключения, и они ее утешают, предсказывая, что она еще увидит Наля, а потом все кругом нее исчезает, как мираж. Она идет далее по прежнему лесу и находит в нем волшебное дерево Туруслан и просит его казать ей Наля, а когда дерево ничего ей не ответило, поручает ему по крайней мере приютить его в своих ветвях, если он сюда придет. Потом она встретила караван купцов на лошадях и слонах и последовала за ними. На караван нападают ночью дикие слоны, они с ревом истаптывают большую часть людей и животных, и убегают, а оставшиеся заподозревают, что это навлекла на них под видом Дамаянти злая эльфа и хотят ее убить. Она прячется от них, и издали крадучись за караваном, достигает Города Шедди, где ее увидела с балкона тамошняя царица и, сразу почувствовав к ней симпатию, сделала ее подругой своей дочери Сунанды.
Здесь автор, опять руководясь основным приемом новейших европейских романистов, прерывает нить своего рассказа о приключениях Дамаянти и, возвращаясь назад, подбирает брошенную им нить рассказа о Нале. Вот как начинается она по Жуковскому:
«Наль, столь жестоко покинув свою Дамаянти, прискорбен
Сумрачно шел по пустыне и сам, как пустыня, с собою
В горе расстаться желал. И когда раскаленное солнце
Зноем пронзало его, он ему говорил: не за то ли
Солнце, так жжешь ты меня, что оставил свою Дамаянти?
Раз подошел он к ручью, но в воде увидавши свой образ,
С ужасом кинулся прочь. Если б только я мог разлучиться
С этим лицом, чтобы быть и себе и другим незнакомым! —
Так он воскликнул и в лес побежал и внезапно увидел
Пламя… не пламя в лесу, а средь пламени лес и оттуда
Жалобный голос к нему вопиял: «О, придешь ли, придешь ли
С мукой твоею, к моей, ты, о Наль Благодатный
Будь мой спаситель и будешь ты мною спасенным!»
Наль вопрошает: «Откуда исходит твой голос? Чего ты
Хочешь, и где ты, и кто ты?» — «Я здесь, я в огне, благородный
Наль! Будь настолько бесстрашен, чтоб твердой ногою
В пламя вступить и дойти до меня!» — «Ничего не страшусь я
Кроме себя самого, как покинул свою Дамаянти!»
.
Отвечает ему Наль и прямо идет в огненный лес. Пламя подымалось вокруг него со всех сторон. Оно лилось из глубоких трещин земли, вырастало в виде всевозможных ветвистых деревьев, с густо сплетенными огненными сучьями. Вся земля была покрыта, как травою, бесчисленными маленькими огоньками.
В самом пылу огненного леса Наль вдруг увидел змея, который лежал на огромном камне. Пламя выходило из его рта, и его пестрые щиты пылали яркими огнями. И змей сказал:
— Князь Наль, ты видишь перед собой змеиного царя, которому подвластны все змеи на свете. На мне лежит проклятие благочестивого отшельника Нерады, почему я и нахожусь в страшном мучении. Как было дело, я тебе сейчас расскажу, а ты пока потерпи очищающий огонь, который больше причинит муки поселившемуся в тебе демону Кали, чем тебе самому!»
И вот здесь автор, желая усложнить свой роман, поступает совершенно так же, как и все беллетристы эпохи Возрождения и даже романисты начала XIX века.
Он вставляет, как орнамент в стену дома, совершенно самостоятельный рассказ горящего царя змей о его приключениях, добавляя этим еще прибавочную нить в сплетение двух основных нитей — нити о Нале и нити о Дамаянти, проходящих сквозь весь роман. Вот эта орнаментивная вставка, составляющая целую главу.

Глава IX
БИБЛЕЙСКИЙ СПОР О БОГЕ
Библейская книга Иов, 
как образчик средневековых представлений о боге
.
Как-то раз, в последние годы заточения в Шлиссельбургской крепости, когда нам было разрешено выходить на прогулку по двое вместе, один из моих товарищей (насколько помню, Сергей Иванов) спросил меня:
- В чем сущность дифференциального и интегрального исчисления? Объясни мне в немногих словах так, чтобы я только понял, в чем дело. Что такое бесконечно малые величины, и для чего они служат?
Я подумал и ответил:
- Возьмем, например, минуту времени! Она состоит из бесчисленных мгновений. Если каждое мгновение мы назовем дифференциалом минуты, то каждая минута, как сумма этих своих мгновений, будет их определенный интеграл. Переход от измеримого нами времени к его неизмеримому для нас мгновению есть диференцирование времени, а переход от неизмеримого для нас мгновения к измеримому для нас времени будет его интегрирование из мгновений. Точно также и все другие измеряемые нами величины, например, линии, поверхности, объемы, скорости и так далее, можно рассматривать как сумму своих неизмеримо малых для нас точечных зародышей, т.е. дифференцировать их, а потом получать их обратно путем их суммирования, называемого интегрированием, да и сами эти точечные зародыши или компоненты приходится рассматривать не как абсолютные нули, т.е. отсутствия всякого присутствия, из суммы которых ничего не получишь, а как лишь относительно ничтожные, пренебрежимые при данных нам вычислениях величины того же наименования, которые в свою очередь могут рассматриваться как суммы бесконечного количества других пренебрежимых в сравнении с ними их зародышей, т.е. дифференциалов второго порядка, а эти последние зародыши могут в случае нужды предполагаться состоящими еще из дифференциалов третьего порядка и т.д. А потом из них могут получаться измеримые для нас величины посредством соответствующего числа повторных интегрирований.
- Но к чему же может служить вся эта головоломка? Почему из нее выросли целые курсы высшей математики? Почему говорят, что этим способом можно делать такие вычисления, о каких нельзя даже и мечтать помимо них?
И вот, как я ни думал, но я ничего другого не мог ответить, как сказать ему:
- Для того, чтобы понять, каким образом эта кажущаяся с первого взгляда, действительно ни на что негодная головоломка послужила к легкому решению таких вопросов естествознания и геометрии, к каким нельзя даже и подступить без нее, нет другого средства, как изучить самому курсы диференциального и интегрального исчисления в их чистом и прикладном виде. Всякое объяснение на словах даст тут только призрачное представление.
Мне очень хорошо запомнился этот разговор, потому что после возвращения в мою одиночную камеру он послужил для меня причиной общих размышлений:
- Возможно ли, – думалось мне, составить вообще какое-нибудь представление о любой науке, которую человек не изучил серьезно от начала до конца, а знает только понаслышке или из популярных книжек?
И я пришел к заключению, что всякое такое знание действительно чисто призрачно, а на деле простой самообман, и что таких самообманов в нас много больше, чем думаем мы сами.
Возьмем, например, хоть «Курс всеобщей литературы». Не будем уже вспоминать о том, что там говорится о древности, а подумаем о более к нам близком новом времени. Там мы читаем о Вальтер-Скоте, о Диккенсе, и о Теккерее в Англии, о Мольере и Викторе Гюго во Франции, о Шиллере и Гете – в Германии и т.д. Талантливый и прекрасно владеющий речью автор дает «блестящие характеристики» их творчества, и кажется, что это все так ясно, что даже нет никакой нужды прочитать характеризуемые им книги.
Но вот вам попадают в руки подлинные сочинения любого из знакомых вам лишь по курсу литературы авторов, и вы сейчас же обнаруживаете, что ваше знание их литературного творчества, приобретенное косвенным способом, было призрачное знание, и что несколько типических отрывков, приведенных из их сочинений в хрестоматии, дали бы вам лучше представление, чем самые блестящие характеристики, всегда характеризующие главным образом самого характеризующего, а не характеризуемого им.
Вот почему и в этой моей работе, говоря о древней и средневековой литературе, я нарочно избегаю всяких громких фраз общего характера, обычно пустозвонных, как удар палкой по пустому бочонку, и взамен этого всегда привожу типические отрывки из подлинников. Нет ничего ошибочнее, как думать, что ваш читатель прочитал все то, что прочитали вы сами, и потому с ним можно говорить о любом предмете так, как говорят об общих знакомых.
Так и теперь, приступая к историко-критическому разбору древней беллетристики, я не ограничиваюсь собственными своими выводами, а иллюстрирую их достаточными извлечениями из оригиналов.
Вот книга «Спорщик» (в русской библии – Иов).
Миллионы людей в тех обширных областях земного шара, где распространилось христианство, слыхали от священников об «Иове Многострадальном», но если не читали этого произведения в подлиннике, то составили о нем совершенно призрачное представление. Большинство совершенно убеждено в том, что тут описывается история богатого и знатного человека, который потерял все свое состояние, впал в нищету и болезни, но не пал духом, а только все время говорил: «бог дал, бог взял!», и будто бы за такую его покорность бог возвратил ему все...
А между тем та фраза была сказана лишь раз, а вся книга наполнена именно жалобами на бога. Да и вообще эта большая по средневековому масштабу книга, состоящая из 42 глав, занимающая в издании Британского библейского общества (1882) целых 36 страниц еврейского текста, совсем не биография, а длинные скучные монологи обнищавшего и пораженного проказою человека, и к ним присоединены такие же монологи четырех его друзей, пришедших утешать его. Почти вся книга состоит из их длинных реплик друг другу, подражающих иногда слово в слово жалобным псалмопениям или псалмоподобным восхвалениям бога, причем восхваляют бога как раз собеседники, а Иов, наоборот, жалуется на него. И если б компилятор не соединил все эти монологи в отдельную книгу, приписав один из них преследуемому богом, а другие его друзьям, а прямо поместил бы их в число псалмов, то никто не нашел бы никакого различия их с остальными.
Но этим монологам предшествует в главах 1 и 2 фантастический рассказ о том, как Сатана, придя в приемный день на небо представиться богу-Громовержцу (по-еврейски Йевс, по-латыни Иовис и по-гречески Зевс), вместе с богами-сыновьями предложил богу испытать одного особенно благочестивого человека не заслуженными им бедствиями, и бог охотно согласился на это предложение сатаны.
Затем, все главы от третьей до тридцать седьмой включительно наполнены уже указанными мною псалмопевными полилогами «Спорщика» и его друзей, а на промежутке от тридцать восьмой главы до сорок первой держит свое защитительное слово сам бог-громовержец, налетевший в вихре на собеседников. Он восхваляет сам свое могущество, а потом дает «Спорщику» новых детей вместо уморенных и новое богатство.
Не трудно видеть и конструкцию, и возникновение этого рассказа. В распоряжении компилятора было несколько не вошедших в библию псалмопений, и он соединил их в реплики собеседников. Затем он приделал в виде пролога рассказ о таком печальном для преследуемого дружеском свидании сатаны с богом-отцом в присутствии богов-детей на небе, а в виде эпилога прибавил тоже напоминающее псалом восхваление богом самого себя, и только несколько строк о возмещении им «преследуемому» сторицею всего отнятого у него. Здесь ясно вырисовывается, что библейский «творец мира» имел не одну жену и сына, как в евангелиях, а очень много, как и классический Зевс-Юпитер. И в этом отношении рассказ характеристичен для истории эволюции идеи о боге.
Вот краткие извлечения всего существенного из этого спора.
Переводить всю книгу бесполезно ввиду ее бесконечных повторений на разные лады одного и того же. Но сущность небезынтересна.
.
ПРОЛОГ
.
Был человек на земле Совещаний по имени «Спорщик». Он был непорочен, справедлив, богобоязнен и чужд всего худого. У него родились семь сыновей и три дочери. А скота у него было семь тысяч мелкого, три тысячи верблюдов, пятьсот пар волов и пятьсот пар ослиц, да и прислуги очень много. Он был знатнее всех сынов Востока.
В один день, когда пришли боги-сыновья предстать перед Богом-Отцом, пришел и сатана между ними. Господь сказал сатане:
- Откуда ты пришел?
- Я обходил землю.
- Обратил ли ты внимание на моего Иова? Ведь нет такого, как он, на земле.
- Разве даром Иов боится Бога? – спросил сатана. – Не ты ли оградил его дом, и все, что у него? Но ты коснись всего, что у него, и наверно он отречется от тебя.
Господь сказал сатане:
- Все, что у него, в твоей руке, только не простирай руки на него самого.
И вот, в один день приходит вестник к Иову и говорит:
- Напали Савеяне и взяли твоих волов и ослиц, а сторожей поразили мечом, и спасся только я один, чтобы известить тебя.
Еще не кончил этот, как приходит другой и рассказывает:
- Огонь божий пал с неба. Спалил он овец твоих, а из сторожей спасся только я один, чтобы известить тебя.
Еще этот говорил, как приходит третий и рассказывает:
- Халдеи расположились тремя отрядами и взяли твоих верблюдов, а сторожей поразили мечом; спасся только я один, чтобы известить тебя.
Пока этот говорил, приходит еще четвертый и говорит:
- Сыновья твои и дочери твои обедали и пили вино в доме твоего первородного брата. И вот, поднялся ветер великий со стороны пустыни, обхватил четыре угла дома, он упал на отроков и они умерли.
Встал Иов, разодрал свою верхнюю одежду, остриг голову, пал на землю, поклонился и сказал:
- Наг я вышел из чрева матери моей и наг возвращусь туда. Господь дал и господь взял; да будет имя господне благословенно.
И вот, снова в один день, когда пришли боги сыновья предстать перед богом-отцом, пришел и сатана между ними представиться ему. Бог сказал сатане:
- Откуда ты пришел?
- Я обходил землю, - снова ответил он.
- Обратил ли ты внимание свое на раба моего Иова? Ведь нет такого, как он, на земле. Он и доселе тверд в непорочности своей, а ты возбуждал меня против него, чтобы погубить безвинно.
Сатана отвечал господу:
- За жизнь свою человек отдаст все, что есть у него. Но простри руку твою и коснись плоти его, тогда наверно и Иов отречется от тебя.
И снова сказал бог сатане:
- Вот, он в руке твоей, только жизнь его береги.
И отошел сатана от лица божия и поразил Иова лютою проказою от подошвы ноги его по самое темя.
Взял Иов черепицу, чтобы скоблить себя ею, сидя в пепле. И говорила ему жена его:
- Ты все еще тверд в непорочности твоей? Отрекись от бога и умри.
Но он сказал ей:
- Ты говоришь, как какая-нибудь из безрассудных. Разве одно доброе будем мы принимать от бога, а злого не будем принимать?
И не согрешил Иов устами своими.
Так оканчивается вступление, в котором читатель видит поистине патриархальную семейную картину. Дети библейского бога-отца, боги-сыновья приходят в праздник представиться своему отцу, и с ними является и сатана вроде племянника, чтобы подстрекать бога на несправедливость, и бог ему поддается. Скажите сами, читатель: чем отличается библейский бог в этой книге от греческого Зевса и латинского Юпитера, с которыми он сверх того еще и одноименен. Вот что значит изучать предмет по первоисточникам, а не с чужих слов!
До сих пор Иов, по словам автора, не жалуется на бога, но вслед за тем автор впадает в противоречие: Иов начал упрекать бога в несправедливости. Три друга его: Елифаз-Феманитянин, Вилдад-Савхеянин и Софар-Наамитянин пошли утешать его. Они не узнали его, — зарыдали, разодрали свою верхнюю одежду, сидели с ним на земле семь дней и семь ночей. Никто не говорил ему ни слова, потому что видели, как велико его страдание. Лишь после семи дней молчания отверзли они уста свои и начинается такой разговор, повидимому, приготовленный для представления на богословском театре. Представьте только себе сцену: лежащего прокаженного и стоящих около него друзей и такой разговор. Я привожу его в извлечении, так как из него прекрасно вырисовывается библейское мировоззрение:
ИОВ.
- Погибни тот день, в который я родился и та ночь, которая сказала: зачался человек. Да усвоят этот день себе тьма и тень смертная, да обложит его туча, да соделают его ужасным затмением солнца. А ночь, когда меня зачали, да будет неплодною. Да померкнут звезды на рассвете, и да не узрит она ресниц зари. Для чего не умер я в утробе матери, зачем из чрева вышел и не скончался? Тогда бы покойно мне в могиле с царями и советниками земли, строющими себе пирамиды. Там беззаконные перестают буйствовать и отдыхают истощившиеся в силах. Узники не слышат голоса угнетателя и раб свободен от господина своего. На что бог дает страдальцам свет и жизнь огорченным душою? Они ждут смерти и нет ее. Нет мне покоя, и нет мне отрады. Настало смущение.
ЭЛИ-ФАЗ-Темани.
- Если сказать тебе слово, не тяжело ли будет тебе? Но удержаться от слов кто может? Вот ты наставлял многих и укреплял ослабевшие руки, а теперь, когда дошло до тебя, ты смутился. Не в благочестии ли твоя надежда? Вспомни, погиб ли кто невинный, и где праведные были искореняемы? Рев льва умолк, и зубы скимнов сокрушены. Раз, когда напал на меня глубокий сон, ужас меня объял и трепет потряс все кости мои. Стали дыбом волоса на теле моем. И один дух стоял обликом пред глазами моими, но я не мог распознать вида его. Тихое веяние и голос только слышу: Человек, - праведнее ли бога? Вот слугам своим бог не доверяет, и в ангелах своих усматривает недостатки. Тем более он видит все внутри людей, обитающих в бренных домах, истребляет их легче моли. От утра до вечера они распадаются, гибнут навеки, и никто не обращает на них внимания.
ИОВ.
- Не буду удерживать уст моих, стану жаловаться в горести души моей. Разве я море, разве я чудовище морское, что бог поставил надо мною стражу? Когда я подумаю, что утешит меня моя постель, тогда страшишь ты меня снами, пугаешь видениями. Доколе ты не отвратишь от меня взора, не отпустишь меня на столько, чтобы я мог проглотить свою слюну? Что же я сделал тебе, страж людей? Зачем ты поставил меня целью для нападения? Если бы теперь лежал я в прахе, то поискал бы ты меня и не нашел бы.
ВИЛДАД СУНИ.
- Доколе будешь ты говорить так? Ведь слова уст твоих только ветер. Неужели бог извращает суд(и вседержитель извращает правду? Если чист и прав ты, то он ныне же будет над тобою бодрствовать и сохранит благополучно твое праведное жилище. Поднимется ли тростник без влаги? Растет ли ситник без воды? А он еще в свежести своей срезывается, и прежде всякой травы засыхает. Таковы пути всех забывающих(бога, и надежда нечестивца погибнет, как дом паука. Обопрется он о дом свой и дом не устоит. Ухватится за него и не удержится. Но бог не отвергает непорочного и не поддерживает руки злодеев. Еще наполнит он смехом уста твои и губы твои радостным восклицанием. Ненавидящие тебя облекутся в стыд, и шатра нечестивых не станет.
ИОВ.
- Знаю, что так. Как может человек препираться с богом. Кто дерзнул стать против него и цел остался? Бог движет горы, бог сотрясает землю так, что столпы ее дрожат. Скажет солнцу и не всходит, и звезды закрываются. Он преклоняет небеса и ходит по высотам моря. Бог сотворил Медведицу, Ориона и Плеяды, и внутренние чертоги Юга, создал великое неисследимое и чудесное без числа. Он пройдет надо мною, и не вижу его, пронесется и не замечу его, он схватит – и кто возбранит ему? Кто скажет ему? Что ты делаешь? Под ним согнутся помощники Рахаба. Могу ли я отвечать ему, подпирать слова свои в состязании с ним? Хотя я и был бы прав, я не возражал бы, а только умолял бы судию моего. Хотя бы я позвал его и он ответил бы мне, то я не поверил бы, что он услышал мой голос. Поэтому и говорю я все одно: непорочного и невиновного он губит, смеется при пытке невинных, отдал землю в руку нечестивого, закрывает лицо ее судей. А если не он, то кто же? Дни мои несутся, как камышовые ладьи, как орел, летящий на корм. Знаю, что ты не объявишь меня невинным. Я окажусь виновным, для чего же я напрасно томлюсь? Когда бы я омылся водою снежною и щелоком очистил руки мои, то и тогда бы в ров погрузил бы меня и возгнушались бы мною одежды мои. Ты не человек, как я, чтоб я мог отвечать тебе и идти с тобою на суд. Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на нас обоих. Твои руки образовали меня, а не ты ли вылил меня как молоко и сгустил меня как творог? Кожею и плотию одел ты меня, сплел меня из костей и жил. И зачем ты вывел меня из чрева? Пусть бы я был как небывший, от утробы перенесся бы ко гробу. Отступи от меня, чтобы мне ободриться, пока не отойду в землю тьмы и сени смертной. В землю, которой свет, как мрак, где тень смертная и неустройство, где светло, как во мраке.
ЦАФАР НАМТИ.
- Пустословие твое заставит ли меня молчать, чтобы ты глумился, и не было посрамляющего тебя. О, если бы бог открыл тебе тайны премудрости, то ты увидел бы, что в ней прозорливости вдвое более, чем у тебя. Неужели постигнешь ты сущность божества, неужели доищешься до совершенства Всемогущего? Мера его длиннее земли и шире моря. Он знает людей порочных и видит беззаконие, которого не замечают. Это должен разуметь даже человек, родившийся диким ослом.
ИОВ.
- Конечно, только вы люди и с вами умрет мудрость. Но и у меня есть сердце, как у вас; не ниже я вас. Но стал я посмешищем – праведный, непорочный. Спокойны шатры грабителей и безопасны раздражающие бога. Спроси у скотов и у птицы небесной, и они возвестят тебе это. Побеседуй с землею, и она наставит тебя, и скажут тебе это рыбы морские. (Затем, позабыв свои укоризны богу, автор продолжает от имени того же Иова совсем обратное): - У бога премудрость и сила, совет и разум. Что он разрушит, то не построится, кого он свяжет, тот не высвободится. Он остановит воды и они высохнут, пустит их и изроют землю; обливает стыдом знаменитых и ослабляет пояс могучих; размножает народы и губит их. Отнимет ум у глав народа земли и оставляет их блуждать в пустыне безродной. Ощупью ходят они во тьме, а не в свете, и шатаются подобно пьяному. Все это видело око мое, слышало ухо мое и заметило для себя. Сколько знаете вы, знаю и я; не ниже я вас. О, если бы вы только молчали! Это было бы вменено вам в премудрость. Надлежало ли вам говорить неправду ради богов? Надлежало ли вам быть лицеприятными к нему? Хотите ли обмануть его? Память о вас подобна праху. А я буду говорить богу, что бы ни постигло меня. Покажи грех мой? Для чего считаешь меня врагом тебе? Сухую ли соломинку ты преследуешь? О, если бы ты в преисподней сокрыл меня, пока прошел бы гнев твой, а потом вспомнил бы обо мне! Когда умрет человек, то оживет ли?
ЭЛИ-ФАЗ.
- Может ли мудрый выражать мнения ветренные и наполнять восточным ветром свое чрево? Обвиняют тебя уста твои, а не я, и твои губы свидетельствуют против тебя. Разве ты первым человеком родился и прежде холмов создан? Что знаешь ты, чего не знали бы мы? Что такое человек, чтоб быть ему чистым и чтоб быть праведным рожденному женщиною? Вот, он святым своим не доверяет, и небеса не чисты в очах его: тем больше гнусный и растленный человек, пьющий, как воду, беззаконие.
ИОВ.
- Скучные утешители все вы. Мог ли бы я так же говорить вам, как вы, если бы вы были на месте моем? Я принес бы вам веселье. Подкреплял бы вас устами моими. А теперь, если я буду говорить, не утолится скорбь моя; а если и перестану, то что отойдет от меня? Бог разрушил всю семью мою. Гнев его враждует против меня; бог скрежещет на меня зубами своими, как неприятель мой, острит он на меня взоры свои. Все сговорились против меня. Гробу говорю: ты мой отец, а улитке – ты мать моя и сестра моя.
БИЛДАД.
- Доколе вы все будете гоняться  за словами? Зачем считать вас за животных и унижать в собственных глазах наших? О ты, терзающий душу свою в гневе своем! Неужели для тебя опустеть земле и сдвинуться скале с места своего?
ИОВ.
- Доколе будете вы мучить меня речами? Вот, я кричу: обида! И никто не отвечает мне; вопию, и нет суда. О, если бы были записаны в книге слова мои, вырезаны резцом железным с оловом на скале на вечное время! Но я знаю, искупитель мой жив, и явится он наконец над моим прахом, и отрешившись от плоти моей, узрю бога. Я сам узрю его, мои глаза увидят его, но глаза другого; истаивает сердце мое от ожидания в груди моей. Если вы будете еще говорить, что корень зла находится в нем, то убойтесь меча, потому что яростно наказание меча, чтобы вы знали, что есть суд.
ЦАФАР.
- Упрек обидный для меня выслушал я, и дух ума моего будет ответствовать за меня. Знаешь ли ты, что с того времени, когда поставлен человек на земле, веселие беззаконных было кратковременно, и радость злодея мгновенна? Навеки пропадает он как кал его, видевшие его скажут: где он? Умертвит его язык ехидны, не видеть ему ручьев, рек, потоков меда и густого молока, потому что он угнетал бедных, грабил дом, а не строил его.
ИОВ.
- Выслушайте речь мою и да будет это вместо утешений ваших. Потерпите меня, пока я поговорю, а после того, как поговорю, насмехайтесь. Разве на человека жалоба моя? Как же мне не быть малодушным? За что беззаконные живут, состареваются и силами крепки? Дети их устроены перед лицом их, и потомки их пред глазами их. Домы их в благополучии без страха, и нет жезла божия на них. Зачинает телица их и не выкидывает. Выпускают они малютой своих как  стадо овец и дети их прыгают и радуются под звуки тимпана и цитры и веселятся они при голосе свирели. Проводят они в счастии дни свои, и однакож говорят богу: отойди от нас; мы не хотим знать путей твоих. Что такое вседержитель, чтоб нам служить ему? Спросите у путешественников, и свидетельства их не чуждайтесь. В день погибели пощажен бывает злодей. И провожают его к гробу, когда умрет, и на могиле ставят стражу. Сладки для него глыбы земли, и все человечество влечется за ним. Как же вы хотите утешить меня пустым? В ответах ваших одна неверность!
ЭПИФАЗ.
- Вот бог на высоте небес, взгляни на звезды, как они высоко! А ты говоришь: сквозь мрак ли судить ему? Облака завеса его, он ничего не видит, а только ходит по небесному кругу. Неужели ты держишься пути древнего века, по которому шли люди беззаконные, говорившие богу: отойди от нас, и думавшие, что ничего не сделает им вседержитель? Если ты обратишься к вседержителю, то будешь устроен. Если удалишь беззаконие от шатра твоего, то будешь считать за прах металл блестящий, и за камни золото Офирское.
ИОВ.
- О, если бы я знал, как придти к престолу его! Я изложил бы пред ним мое судебное дело, и уста мои наполнил бы доказательствами. Для чего уводят осла у сирот, берут в залог вола вдовицы? Для чего нагие ночуют без одеяния на стуже, и не имея прибежища обнимают скалу? Отчего отторгают от сосцов сироту и наводят гибель на бедного? Стоны людей слышны из города и вопиет душа убиваемых; а бог не смотрит на беспорядок. Око прелюбодея ждет сумерков, говоря: пусть не увидит меня ничей глаз. Не так ли? Кто обличит меня во лжи и в ничто обратит речь мою?
ВИЛДАД.
- Как быть правым человеком перед богом, и как явиться чистым рожденному женщиною? Вот, даже луна и та не светла, и звезды не чисты пред очами его; тем не менее человек, червь, а сын человеческий моль.
ИОВ.
- Как ты помог бессильному поддержать мышцу немощного! Кому ты предлагал слова и чей дух исходил из тебя? Перед богом рефаимы трепещут из-под воды. Обнажена преисподняя пред ним и нет покрывала Аваддону. Он распростер север на пустыне и свесил землю ни на чем.  Он связует воды в облаках своих, и не расседается облако под ним. Черту провел он на поверхности воды до границ света с тьмою. Столпы небес трясутся и ужасаются от грозы его. Силою своею волнует он моря и умом своим сражает крокодила. Таковы края путей его, а гром могущества его кто себе представит? У серебра есть место, где его находят. Железо получается из праха и камень переливается в медь. А мудрость откуда? Где место разума? Не знает человек цены ее и она не обретается на земле живых. Бездна говорит: не во мне она; и море говорит: не у меня. Нельзя дать самого лучшего золота за нее и не отвешивают серебра в уплату за нее. Откуда же приходит мудрость? И где место разума? Сокрыта она от очей всего живущего и от птиц небесных утаена. Аваддон и смерть говорят: ушами нашими слышали мы слух о ней. Но бог знает путь ее, и он ведает место ее. Если я поднимал руку мою на сироту, то пусть плечо мое отпадет от спицы и кисть руки отломится от локтя. Полагал ли я в золоте мою надежду? Радовался ли я погибели врага моего, и восхищался ли, когда постигало его несчастье? Скрывал ли я, как человек, мои пороки?
ЭЛ-ИЕВА ВУЗИ
(после того, как три старшие друга не знали, что ответить)
- Молод я летами, а вы старцы и я боялся высказать мое мнение. Но дух, живущий в человеке, дает ему смысл. Не многолетние  бывают умны, и не старики понимают правое дело. Вот, я ждал ваших слов, выжидал благоразумных суждений. Но никто не опроверг Иова. Не говорите же: мы постигли мудрость. Не ко мне Иов обращал свою речь, и я не вашими словами отвечал бы ему. Но не стало более у вас речей. Поэтому выскажу мнение свое и я. Вся внутренность моя рвется, как новый мех от неоткупоренного вина. Открою же уста мои и буду отвечать. Дух божий создал меня и дыхание вседержителево оживляет меня. Если можешь, отвечай мне, Иов. Ты говорил: чист я и без греха, нет вины во мне, а бог считает меня врагом себе. Бог поставил в колоду ноги мои, подстерегает все стези мои. Но в этом ты неправ, потому что бог выше человека. Зачем ты с ним препираешься? Из-за того, что он во всех делах своих не дает отчета? Ведь бог говорит с нами в ночном видении и во время дремоты на постели. Он открывает тогда ухо человека, чтобы отвести его от какого-либо дела, предохранить его душу от погибели. Люди умные, послушайте меня. Далек бог от неправды и вседержитель от неправосудия. Он платит человеку по делам его и не извращает правду. Кто вверил ему землю, и кто возложил на него всю вселенную? Если бы он обратил только на себя свое сердце и взял к себе свое дыхание, то умерла бы всякая плоть. Может ли ненавидящий правду управлять? И можешь ли ты всеправедного обвинять? Он не взирает на лица князей и не предпочитает богатого бедному, потому что все они – дело его рук. Когда он даст покой, то кто может произвесть возмущение? Когда он сокроет лицо, то кто может узреть его. Гремит бог гласом своим: совершает великое неведомое нам. Он говорит снегу: пади на землю. На руку всякого человека налагает печать для вразумления всех людей, сотворенных им. Из внутреннего покоя юга приходит буря и с севера холод. От дыхания божия происходит лед и пространство вод делается слитком. Обильною водою обременяет он тучи, и облако рассыпает молнию его. Слушай это, Иов. Стой и созерцай чудеса божии. Можешь ли ты подняться к нему на небеса, твердые, как зеркало литое? Не могут люди глядеть на солнце, которое ярко сияет в небесах. Великий в силе и множестве правды, бог никого не угнетает и не взирает ни на кого из высокоумных.
БОГ
(Иову, вылетев из вихря).
- Кто ты, помрачающий промысел речами без смысла? Теперь я буду спрашивать тебя, а ты отвечай мне: где ты был, когда я основывал землю? Скажи, если обладаешь ведением! Кто назначил пределы ее? Кто протянул по ней измерительную вервь? Во что водружены основания ее, и кто положил ее краеугольный камень при общем ликовании утренних звезд, когда радостно восклицали все сыновья божии? Кто заградил вратами море, когда оно исторглось из матернего чрева земли, когда я облака сделал одеждою его и мглу пеленами его, назначил ему предел и сказал: доселе доходи, а не далее. Повелевал ли ты когда-нибудь утру, и указывал ли ты заре место ее, чтобы она обхватывала края земли, чтобы стряхнулись с нее беззаконные? Дошел ли ты до источников моря, и ходил ли по дну морскому? Обозрел ли ты широту земли? Где дорога к жилищу света? Где место мрака, заметил ли ты стези к дому его? Доходил ли ты до хранилищ снега, которые я берегу на опасное время войны? Есть ли у дождя отец? И кто родил капли росы? Из чьего чрева вышел лед и иней небесный, - кто родил его? Сможешь ли ты связать узел Плеяд и разрешить узы Ориона? Можешь ли ты вывесть зодиакальные созвездия в свое время, и Медведицу с детьми ее водить? Знаешь ли ты законы неба и можешь ли установить порядок его на земле? Можешь ли посылать молнии, и скажут ли они тебе: вот мы? Кто положил внутрь (человека) мудрость, и кто дал сердцу разум? Кто исчисляет облака мудростию, и мехи небесные проливает в то времяЮ когда земля смерзается в слитки, и глыбы слипаются друг с другом? Ты ли хочешь ниспровергнуть мой суд, обвинять меня, чтобы самому оправдаться? Ксли мышцы у тебя как у бога, и ты можешь возгреметь голосом, как он, то укрась себя славою и величеством. Вот бегемот, которого я создал вместе с тобою; его сила в чреслах его и крепость в мышцах чрева его. Он изгибает хвост свой, подобный кедру; жилы в ляжках его переплелись. Кости его – трубы медные. Это первое из творений божиих. Творец его дал ему меч (?) его. Под лотосовыми деревьями он лежит, под кровом тростника и в болоте; окружают его ивы, растущие при ручьях. Бушует ли река, он не трепещет. Он стоит смело, хотя бы Иордан (у берегов которого нет никаких бегемотов) вливался в уста его. Возьмет ли кто его, и проколет ли ему нос с тенетами? Можешь ли ты вытащить левиафана удочкою? Проденешь ли тростник через нос его, и проколешь ли иглою щеки его? Станет ли он делать договор с тобою, и возьмешь ли ты его в рабы вечные? Станешь ли играть с ним, как с птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих? Кто подойдет к его двойным челюстям? Вокруг зубов его ужас. Покров его кожи щиты, скрепленные твердою печатью, и воздух не пройдет между ними. Чихание его озаряет тебя светом, и глаза его, как ресницы зари. Из пасти его исходит пламя, вырываются огненные искры. Из ноздрей его выходит дым, как из кипящего котла, и пламя выходит из его пасти. От лица его бегут звери. Сердце его твердо, как камень и жестко, как нижний жернов. Когда он поднимается, силачи теряются от ужаса. Касающийся его меч не устоит. Он считает железо за солому, медь за гнилое дерево. Не прогонит его сын лука, он смеется свисту дротика. Внизу у него острые черепицы, он лежит на грязи, как зубчатый каток. Море превращает в кипящую кастрюлю. За ним светится стезя, бездна кажется сединой. Нет на земле подобного ему, он сотворен бесстрашным.
ИОВ (богу).
- Знаю, что ты все можешь, и ничто не способно воспрепятствовать исполнению твоего намерения. Я говорил о том, чего не понимал. По слуху только я слышал о тебе, а теперь око мое увидело тебя. Поэтому я отрицаюсь от слов своих и раскаиваюсь на прахе и пепле.
БОГ (Элифазу).
- Теперь загорелся гнев мой на тебя и на двух друзей твоих за то, что вы не говорили предо мною так справедливо, как раб мой Иов. И так, возьмите у себя семь тельцов и семь овнов, подойдите к Иову и принесите всесожжение за себя. А Иов помолится за вс, потому что только на его лице я буду смотреть, чтобы не наложить на вас наказания за то, что вы не говорили предо мною так справедливо, как раб мой Иов.
ЭПИЛОГ.
И пошли Елифаз-Феманитянин и Вилдад-Савхеянин,и Софар-Наамитянин, и сделали так, как изрек им господь. И возвратил бог благосостояние Иову, когда он помолился за друзей своих, и умножил все, что было у Иова, вдвое. И пришли к нему все его братья и сестры и все прежние знакомые его, и ели с ним хлеб в его доме, и утешали его за все бедствия, какие навел на него бог, и дал ему каждый по одной кесите и каждый по одному кольцу золотому. И благословил бог последние дни Иова более, чем первые: и было у него четырнадцать тысяч мелкого скота и шесть тысяч верблюдов, и тысяча пар волов, и тысяча ослиц. И родилось у него семь сыновей и три дочери. И нарек он имя одной – Емим, имя второй – Коциа, и имя третьей – Керенгаппух. И не находилось женщин столь прекрасных, как дочери Иова, на всей земле. Он жил после этого сто сорок лет и видел своих внуков до четвертого поколения.
Такова библейская книга Иов, в сокращенном переводе. В полном виде она выходит много скучнее. Но даже и в этом изложении читатель видит, что собеседники толкутся на одном и том же месте, варьируя те же самые мысли на всякие лады, а в полном виде, кроме таких вариаций, мы видим еще и повторения и несуразные вставки, объясняемые мною тем, что раньше, чем это произведение было закреплено в настоящем своем виде печатным станком Гуттенберга около 1450 года нашей эры, оно не раз пополнялось грамотеями-переписчиками.
Но для серьезного исследователя здесь важны не мелкие детали, а общий характер произведения, который вполне вырисовывается в моем сокращенном переводе.
Читатель сам видит, что это произведение того же типа, а следовательно и того же времени, как многочисленные философские трактаты Эпохи Возрождения, написанные в виде разговора или спора двух, а иногда и более собеседников.
Уже известный моим читателям гебраист Борис Исаович Топоровский спрашивал даже меня, не представляет ли это произведение театральной пьесы!
Но если оно и написано для этой цели, то едва ли выдержало много представлений, так как в нем не достает самого нужного для сцены – ДЕЙСТВИЯ. Наблюдать часа два или три на сцене пятерку сидящих друг против друга и разглагольствующих приятелей было бы настолько скучно, что если б публика и не разошлась до окончания представления, то уж не пошла бы на него второй раз, особенно в местах, где плохо понимался еврейский язык, или плохо слышалась речь на более отдаленных седалищах театра.
Но для объяснения разговорной формы изложения нет никакой надобности прибегать к театральному приспособлению этого произведения, виду уже указанной мною наличности в Эпоху Возрождения многих философских трактатов, написанных в виде собеседования двух или нескольких лиц.
Тут можно только сказать, что если б это произведение принадлежало не только древности, но даже и началу средних веков, то оно оказалось бы совершенно одиноким по своей форме, не говоря уже об идеологии. А как только мы отнесем его, например, к XII или XIII веку, то оно сразу попадает в эволюционном отношении на свое надлежащее место, а потому и должно быть приписано тому времени.
А относительно того, где и на каком языке оно было первоначально составлено, можно лишь сказать, что это было в такой стране, в которой замерзание воды не представляло уже редкости. «Доходил ли ты до хранилища снега и льда, которые я берегу на опасное время войны?» – спрашивает бог (XXVIII,23).
А в другом месте говорится о том, что «вода делается слитком от дыхания божия» (гл. 37,10). Это не может объясниться одним присутствием снега на вершинах гор, а только действительным прочным замерзанием воды в бассейнах и озерах или реках. Из описания бегемота, водящегося только в центральной и южной Африке, еще нельзя вывести, что книга эта написана в Верхнем Египте. Рассказы об этом животном в средние века ходили по Европе.
В 26 главе земля считается здесь уже «повешенной ни на чем» (26,7).
В третьей главе (ст. 14) говорится о пирамидах, которые называются тут <...>, но и это еще не указывает на Египет, как родину данного произведения; пирамиды были известны со средних веков тоже всей грамотной Европе. Скорее всего, это уже испанско-мавританское произведение, и никак не ранее XIV века нашей эры. Эта библейская книга совсем не цитируется в евангелиях, а в книге Бытие назван другой Иов (46,13), и в Иезекииле (14,4) это, вероятно, позднейшая вставка. Лишь в «Послании Иакова» (5,11) этот Иов упомянут несомненно, так как там спрашивается: «Вы слышали о терпении Иова?»
А между тем рассмотренное нами произведение – такая философская книга, что упоминания о ней в новом Завете были бы многочисленны, если б она была тогда известна.
И вот является вопрос: если эта книга написана в эпоху крестовых походов, то значит, и тогда кроме бога отца признавались евреями и многочисленные сыновья, не говоря уже о том, что творец миров считался не только по внешности, но и по психике совершенно антропоморфным.
А написана она (или переписаны с обыкновенной бумаги) на высушенных, как для гербария больших платановых (?) листьях, которые по одной своей хрупкости не могли бы существовать и нескольких десятков лет, если употреблялись время от времени для чтения. А бережно хранить их как гербарий, не читая сотни лет, в предчувствии приезда европейцев, которые их купят у потомков, – какому иудейскому патриарху пришло бы в голову?
Глава Х
Былины СУНДАС И УПАСУНДАС
Образчик действительно национальных сказаний в индусской Мага-Барате
.
Мы видели сейчас в большой корзине рассказов, собранных европейскими коллекционерами в Индии и названной ими Мага-Баратой целый роман европейского скелетного типа «Наль и Дамаянти», как нечто вставное в остальное содержание корзины. А теперь посмотрим хоть один образчик и остального содержания, и мы увидим огромную разницу в их стиле и конструкции. Беру наудачу хоть следующий
.
СУНДАС И УПАСУНДАС
Ты послушай со вниманием
Эту повесть, что скажу тебе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В роде доблестных асурасов
Был один – Асур по имени.
Он между вождями Дайтиев
Своей силой и отвагою
Так блистал, как солнце яркое,
И два сына родились у него –
Такие же богатыри крепкие,
Сунд и Упасунд, по имени.
Груб и жесток был нрав их,
Сердца их были железные.
Но думою одной сопряженные,
Всегда заодно друг с другом действуя,
Два эти суровые Дайтия,
На единый миг не расставалися.
Радость и горе были у них общие,
Друг без друга и не ели они,
Друг без друга не ходили никуда,
Лишь угодное друг другу делали
И говорили друг другу – угодное.
Мысля заодно, поступая заодно,
Оба сделавшись существом одним,
Они выросли, великие богатыри,
И единою думою дело задумали:
Все три мира завоевать захотели они,
Землю, и воздух, и небо самое.
А чтобы власть получить для этого,
Они к горе Виндгьях пошли
И свершили там покаянья страшные.
Лишь воздух да ветер служили им пищею,
И на кончиках пальцев, как камни недвижные,
Стояли они, подняв руки вверх,
Не вращая глаз, много времени...
Их жар бесконечный горел до того
Что гора Виндгьях накалилась им
И проникнул огонь ей в каменные кости,
И дым покатился столбом к небесам,
И страшно и чудно зарделась гора.
И Праотец мира к ассурам великим
На гору Виндгьях низошел
Почтил их вопросом: «чего вы хотите?»
А Сунд с Упасундом, суровые братья,
Предстали пред богом сложив свои руки,
И так говорили великому богу:
- Если нашим покаяньем
Бл отец миров доволен
То пред нами да не будет
Сокровенных тайн волшебства,
И оружие врагов всех
Об наш щит да сокрушится....
Пусть все твари нас страшатся,
Мы же кроме себя только
Никого не убоимся.
- Что желали, что сказали,
То даю, – ответил Брама.
Лишь по вашему ж желанью,
Не иначе, вы умрете.
Благодать принявши Брамы
Вожди дайтьев, братья оба,
Возвратилися в дом отчий.
И весь город славных дайтьев
Утопал в увеселеньях.
В наслаждениях бессменных
В упоении год целый
Был не год, а день единый.
.
2
.
Как исполнилася мера
Ликованьям, цари дайтьев
Властолюбием пылая
Принялись за покоренье
Трех миров. Созвали войско.
И – несметные дружины
Поднялися по наказу
Воевод своих, двух дайтьев,
И простившися с друзьями,
Со старейшинами, с думой,
При напутствиях веселых
Дайтьи двинулися ночью
При мерцаньи звезд небесных.
       В поле выступили, братья.
Они вышли с сильной ратью,
И у каждого из воинов,
Была палица железная,
Или стрелы закаленные,
Иль копье в деснице острое,
Или млат, дробящий вдребезги.
И вся рать – закон свой ведала,
А числу всей рати – счету нет.
       А чираны вдохновенные
Песни дайтьям пели чудные,
Прославляли их могущество
И победу предвещали им.
И – при чудных звуках песней тех
Дайтьи шли, восторга полные.
И на воздух поднялись они,
Как им любо, подвигались там,
И взлетели оба дайтия
До пределов, где богов жилье.
К обиталищу их светлому,
Преисполнясь жара бранного
И охоты богатырския
Побороться там с бессмертными.
И узнавши о прибытьи их
И о власти, им дарованной
Боги бромили жилья свои
В область Брамы воспарили все.
       Водворившись таким образом
В областях Индры могучего,
Оба брата с того начали,
Что Яктасы и Ракшасы все
И все существа воздушные,
Их стрелами пораженные
Всюду землю позасыпали,
Да и воды запрудили все.
Так с ужасною жестокостью,
В областях Индры могучего,
Два ассураса великие
Истребляли все живущее.
       И внутри земли ходящих
Покороивши змей, герои
Всех приморских иноземцев
Покорили за единый раз.
А потом жестоконравные,
Приступив к завоеванию,
Что ни есть, земли всей твердыя
Они созвали дружины все,
И такую речь суровую
Ополчениям своим молвили:
- Все цари – дарами щедрыми
А брамины – совершением
Жертв своих преумножают здесь
Крепость, блеск богов и счастье их.
Их молитвами смиренными
Расцветает слава божия.
А ассуры всем враги они,
Значит нам единодушно всем
За работу взяться надобно,
Умерщвлять их всюду надо нам,
Где лишь только мы ни встретим их.
.
3
.
Так на восточном берегу моря великого
Два богатыря говорили своим войскам
       Слова эти страшные,
И жестокосердных помыслов преисполненные
Они разошлись на все стороны, по всей
       Что ни есть, твердой земле.
И везде дваждырожденных
И богам творящих жертвы,
Умерщвив насильственной смертью,
Подвигалися все дальше.
       По обителям отшельников,
Просветленных созерцанием,
Рати дайтиев надменные,
Сам огонь жертвопылающий
Побросали в воду с яростью.
Еслиж кто с душой высокою
Из богатых благочестием,
Воспылав негодованием,
Изрекал дайтьям проклятия, -
То проклятия те не брали их.
       А как не брало их проклятие
Что стрела в гранит ударившись,
То – браманы все смиренные
Разбежались, кто куда лишь мог.
Все святые, совершенные,
Покаяньем озаренные,
Что земное бремя свергнули,
Безмятежность воспринявшие, разбежались всюду с робостью,
Как бегут змеи ползучие
Перед клювом Вайнатеиным.
       Опрокидывали дайтьи священные обители,
И сосуды священные разбивали вдребезги.
Мертвая пустота повсюду водворилась от них.
Будто бог – времени единым мгновением
Умертвил все это.
Когда же не стало пред взорами дайтиев
Ни царей, исповедующих мудрость,
Ни мудрецов созерцателей, -
Верные своему делу, грозные асурасы,
Не переставали продолжать убийств своих
Жаждою истребления обуянные
Словно слоны с растрескавшимися щеками,
На недоступные места умели взойти они
И там безмятежно покоющихся
Низводить – в область спокойствия Ямаса,
В образе львов и тигров,
И лишая себя всякого образа,
Невидимкой умели налетать они
На мудрецов, перед ними укрывающихся.
Где ни отыскивали их они разными ухищрениями,
Везде умерщвляли безжалостно.
Не стало жертвоприношений на земле,
И чтения Вед не стало.
Когда правители людей и жрецы
Были повсюду убиты,
Празднества торжественные замолкли.
Лишь воплями и стонами оглашалась земля,
Продажа и обмен прекратились на земле,
Обряды божественные исчезли.
И целомудренное супружество было брошено.
Ни пахарей, ни пастырей не существовало более.
Города человеческие и хижины рушились,
Костями и остовами наполненная земля
Представляла зрелище ужасное.
Образ вселенной страшен был тогда.
И созерцать его не возмогло бы никакое око.
Луна и солнце,
Планеты, звезды
И небожители
Все онемело от исступления,
Видя, что сделали Сундас и Упасундас...
       Покорив все области вселенной
Своими жестокосердыми подвигами,
Они в дом свой в Курукше, воротилися.
.
4
.
       Все божественно-премудрые,
Все святители просветленные
Бесконечною скорбью были проникнуты
Глядя на такие перевороты ужасные.
       Смиривши порывы гнева в себе
И желания души и чуства смиривши,
Горько горюя о вселенной страждущей,
Отправились они к обиталищу Прародителя.
       И узрели они отца великого
Восседающим вместе с богами светлыми.
Святители и Брамо-мудрые
Окружали его со всех сторон,
Великий Бог Магадева был там
И Агнис – Огонь с Ветром-Ваюлом
И Луна и Солнце были там
И высочайшие гении премудрости.
Анахореты небесные были там
И херувимы птичками порхающие,
И гении лесов
И лучей обладатели,
Духи нерожденные и духи восторженные,
Духи блеска, цветения и силы душевной, -
Все это премудрое собралось к Прародителю.
       Представши перед Брамою, в унынии
Эти мудрецы божественные
Рассказали все деяния,
Что соделаны были Сундом и Упасундом;
И каким образом делали они что,
И какого рода дела делали,
Все это с совершенной подробностью,
Изложили они Прародителю.
       И тогда богов сонмы все,
И мудрецы возвышенные,
Домогались решения его настоятельно.
       И услыша эти речи их сонма, Великий Брама
На мгновение погружен был
В думу о том, какой оборот дать делу
Решению его подлежащему,
И – смерть обоим братьям определил он.
Подозвал к себе Праотец Всетворящего
И повелительное слово молвил ему:
Да сотворена будет женщина
Прелестью всех увлекающая,
И – угодная мне благочестием.
       И тогда Всеобразующий
Склонил главу свою перед Праотцем,
Отрешился от самого себя.
       Он творил в уме своем женщину дивную,
Взвешивал и обдумывал свое творение.
Во едино он свел тогда
Все, что есть в трех мирах превосходного,
В существах неподвижных и движущихся
Здесь и там повсеместно разбросанных.
Неземной красотой пламенеющую
И алмазно-жемчужным убранством сияющую
Сотворил он красавицу
По приказанию Праотца.
И творение свое совершенно
Он рядами бриллиантов украсил еще,
Словно чисто небо созвездиями.
Никакая женщина во всех трех мирах
Не могла идти с ней в сравнение.
На что ни обрати ты внимание
Все было в ней совершенством проникнуто.
И это совершенство было столь великое,
Что приковывало даже небожителей.
Не было атома в целом существе ее
Где бы взор их не утопал в наслаждении
Чарующая, стовно вторая Венера-Лактмия
Им влекущая к себе любовью, и красотою ненаглядною
Приковала она к себе очи и сердца
Всех существ разумеющих.
       Сколько зерен золотистых
В колосочке проса стройном
Столько камней самоцветных
Собралось в ее уборе.
Посему и Тилеттамой
Самым лучшим колосочком
Ее назвал тотчас Брама.
       Поклонившись Прародителю
И перед ним сложивши руки,
Речь такую она молвила:
- Царь существ, какое дело
Совершить мне подобает?
Для чего здесь создана я?
- Ты пойди к Сунд-Упасундам,
К Асурасам, Тилеттама,
И красою вожделенной
Зароди в обоих страсть к себе:
Чтоб от взгяда на тебя, красавица,
От совершенства красоты твоей
Между ними произошел разлад
И – друг другу, чтоб помехою
Они стали. Это сделай ты.
- Да свершится твоя воля, -
Так сказала Тилеттама.
Поклонившись Прародителю
Всех премудрых небожителей
Обошла она с приветствием.
На востоке сидел Богован,
К стороне юга сидел Мага-Сар,
А другие боги к северу сидели,
Мудрецы ж были по всем сторонам.
       Совершая круговой свой привет
Обращалась к ним она стороною правою.
Индра и непоколебимый Банаван,
Всем существом своим стремились к ней.
У Багавана-Сивы от желания на нее глядеть
Как на южную сторону повернула она
Обходя с приветом небожителей,
Возникло вдруг второе лицо – южное.
Когда же позади него кружилась она,
На нем появилось лицо западное,
А когда на север пошла она –
Возникло у него – лицо северное.
И на Индре, на могучем,
В это же время появились
Позади, с боков и спереди
Всюду тысячи глядящих глаз.
Каждый глаз его горел тогда
Словно вырваться хотел он к ней,
Словно к ней хотел он улететь.
От всего то непреклонный Мага-дев
Лиц четыре в это время получил
А бог Индра свои тысячи глаз.
       И у собранных богов
И у мудрецов великих,
Как ходила Тилеттама,
Обращались к ней все лица.
Кроме Праотца миров.
А как с глаз их отошла она,
То совершенством красоты ее
Упоены были все боги
И говорили про себя:
- Как опустело все теперь, увы!
       Когда ж сошла на землю Тилеттама,
Творец миров всех отпустил богов и мудрых по домам.
.
5
.
       Победивши всех два дайтья,
Ни врагов, ни нападающих
Не встречая больше в трех мирах
Уничтожив весь порядок в них, -
Все, что сделать могли, сделали.
       У богов, царей и ракшасов
Все сокровища исхитивши
Беспредельным наслаждениям
Предавалися. И как не кому
Было вновь поднять оружие, -
Без закона долго будучи,
Они жили, как бессмертные.
       Прелесть женскую с цветами,
Благовония, обилие
Яств и лакомств утонченных,
И питья разнообразье,
Наслаждений всяких чашу
Испивали оба дайтья.
Вся любовь их, все их счастье
В этой чаше утонуло.
       И дворцы их золоченые,
И роскошные их рощи,
И убранныя цветами
Гор покатости, - места все,
На которых лишь хотелось
Проводить свое им время,
Оглашались пированьем.
       Раз на склоне Виндгияха,
Под шатром ветвей Саляса
Учредили они пир свой.
       Принесены туда были престолы божественные
Всем удобствам неги отвечающие,
Превосходные, лелеющие, -
И на этих престолах, с красавицами
Восседая, пировали они.
И другие красавицы,
Гармонию сладкозвучного Вадишра
С гармонией своей чудной пляски сливаючи,
Приближались к ним со своими песнями.
       А в то время Тилеттама,
Проходя в лесу дремучем,
Рвет цветы. Наряд прельщения
Покрывает ее члены,
Словно радуга, спустившись,
Эти члены обхватила,
Словно всю ее одело
Легкое зари сияние,
За которым видно солнце.
       Она рвет цветы идя вдоль
По потоку, незаметно
За цветочками следит все.
И пришла она в то место
Где сидели асурасы.
А они, упоенные питьем благородным,
Вдруг увидели эту женщину с чудной поступью, -
Запылали страстью к ней очи богатырские
И сердца их стеснилися тоской несказанною.
Воспрянувши с мест и оставив свои престолы,
Оба побежали туда, где стояла дивная,
Оба к ней любовью загорелись неистовой,
Оба обладать ею желали одинаково.
Ее правую руку схватил тогда Сундас,
Упасундас ухватил за левую руку.
И своим могуществом собственным упоенные,
В чаду от богатства, от камней дорогих,
В чаду от питья разжигающего,
Друг на друга они брови наморщили.
- Мне невеста, тебе – невестка! – говорит Сундас.
- Мне невеста, тебе – невестка! – говорит Упасундас.
- Не твоя!
- Нет, моя!
Ярость дикая
Вдруг вошла в них, и овладела ими.
От упоенных красотой ее
Удалилась дружба и приязнь.
И тот и другой схватили по палице страшной,
И любовью к ней помраченные
Палицами сраженные на землю оба упали они
С членами, обагренными кровию,
Словно с неба упали солнца два.
       После этого, все их красавицы
Разбежались, а дружины дайтиев
Все под землю в тартарары пошли,
Пораженные исступлением и ужасом.
А Великий Отец, после этого,
Вместе с богами и с премудрыми
Вниз сошел, с душой пресветлою
Чтобы возвеличить достойно Тилеттаму.
       И спросил ее Всевозвышенный:
- Какой благодати желаешь ты?
И выбрала она в благодать себе –
Миры, озаренные светом могущественным,
Непогасающие чистотой и красотой своей.
И благодать ту отдавая ей,
Сказал ласково Праотец так:
- По мирам, по которым солнце расхаживает,
Ты расхаживать будешь, возвышенная,
И не быть тому во всех мирах,
Кто на тебя, сияньем огражденную
В любое время смотреть бы мог.
И эту благодать отдавши ей
Праотец великий всех миров
Возвратил над ними Индры власть
И улетел Всевозвышенный снова в царство Брамы-Слова.
.
Еще и раньше меня было отмечено, что этот индусский миф напоминает греческое классическое сказание о восстании титанов, т.е. шести гигантских сыновей Неба и Земли (по-гречески Урана и Геи), против бога Отца (Зевса).
А так как слово титан первоначально значило Светило, то и рассказ о восстании титанов, бросавших как мячики горы, но низверженных отцом миров в тартарары, мог быть навеян землетрясением при соединении с Солнцем шести планет (время чего трудно определить астономически вследствие неизвестности созвездия, где сошлись тогда планеты).
Возможно, что и эта тема проникла в Индию из Европы, на что намекает и описание вулкана, на котором совершали братья свою подготовку. Но мы видим, что здесь первоначальная астральная символистика почти стушевалась, и только последние строки, сближающие красавицу Тилеттаму с планетой Венерой, придают сказанию снова астральный оттенок. Сундас и Упасундас могут здесь, конечно, олицетворять даже и грозовые тучи... Их имена по Санскритски значат <...>. А обращаясь к определению времени, когда было средактировано сказание о Сундасе и Урасундасе в том виде, как мы его тут имеем, мы можем сказать лишь одно: это было в то время, к которому относится и материал, на котором она впервые найдена.
Doc1
מרד