Андрей Степаненко
ЧАС ПЕРВЫЙ
***
Возбужденная толпа вывернула из-за угла, и Томазо положил руку на эфес, - рев становился все более угрожающим.
-    Бей его!
Томазо прищурился. По залитой солнцем, раскаленной брусчатке волокли привязанного за ноги к ослице мальчишку лет пятнадцати.
-    За что его?
Томазо обернулся; из дверей храма осторожно выглядывал падре Ансельмо, - глаза испуганы, рот приоткрыт.
-    Не знаю, святой отец. Наверное, вор.
-    Прости его, Господи, - торопливо перекрестился Ансельмо; он и сам был ненамного старше преступника.
Рокочущая толпа протекла мимо них, и стало ясно, что это баски. Именно они дважды в год привозили на ярмарку сырое железо, и полный ремесленников город оживал – до следующего завоза.
-    Хотя… откуда здесь воры? - вдруг засомневался падре. – Два года служу, а тюрьма как стояла пустой, так и стоит.
Исповедник четырех обетов* Томазо Хирон ничего на это не сказал и лишь проводил окровавленное тело затуманившимся взглядом. Именно так, за ноги, со съехавшей до горла бурой от пыли и крови рубахой волокли его самого – в далеком Гоа. И если бы не братья…
.
*ОБЕТ – обязательство монаха, например, обет послушания, нестяжательства, целомудрия, отречения от всего мирского
.
-    Свинца ему в глотку залить! – взвизгнули из хвоста уходящей толпы.
Томазо мгновенно покрылся испариной, - так свежи оказались его собственные воспоминания. Он тогда спасся разве что чудом.
Нет, поначалу, когда португальские моряки обнаружили в Индии огромную христианскую общину, Ватикан исполнился ликования: найти опору в Гоа – самом сердце Азиатского рая, - о такой удаче можно было только мечтать. И лишь, когда люди Ордена ступили на Малабарское побережье, стало ясно, сколь трудным будет путь к единению. Здешние христиане, яро убежденные, что их общину основал сам апостол Фома, тяжко заблуждались в ключевых принципах веры.
Пользуясь оказанным радушным приемом, братья внедрились во все структуры общины, изучили храмовые библиотеки и пришли в ужас. Мало того зла, что индийские христиане-кнанайя были потомками беглых евреев, они оказались еще и верными учениками египетских греков. Старые астрономические таблицы, свитки с указами Птолемеев, труды отцов-ересиархов – все буквально кричало о том, что именно здесь, в Индии недорезанные донатисты** спрятали остатки еретической александрийской библиотеки.
.
**ДОНАТИСТЫ – христиане Сев. Африки, успешно оспаривавшие первенство у римской церкви. Истреблены с помощью армии
.
Работа по исправлению незаконной религиозной традиции предстояла долгая и кропотливая. Но англичане уже появились у берегов Гоа, угрожая перехватить инициативу, а потому Ватикан ждать не мог. Папа распорядился немедленно взять епископаты Индии в свои руки, принудительно ввести в них латинские обряды, а истребление еретических Писаний и ненужных летописей поручить Святой Инквизиции. И рай превратился в ад.
Исповедник четырех обетов поежился. Отпор последовал незамедлительно, и, Боже, как же их били! Его так не били с того самого дня, когда, совсем еще неопытным щенком, размазывая по лицу кровь и слезы, Томазо понял, что его таки приняли в Орден.
Толпа завернула за угол, и рев начал отдаляться. Однако спокойнее не стало. Из каждого дома, из каждой лавки, из каждой мастерской выбегали все новые и новые люди, и все они отправлялись вслед за разъяренной толпой басков – на центральную площадь.
-    Что произошло? – ухватил за шиворот чумазого мастерового Томазо.
-    Не знаю, ваша милость, - хлопнул глазами тот. – У нас такого отродясь не было.
Томазо отпустил ремесленника, прикрыл шпагу плащом и решил, что идти на площадь, невзирая на жару, придется.
***
Уже когда его повалили наземь и начали бить, Бруно с недоумением осознал, что жить ему от силы четверть часа. Баски не прощали обид, а уж за своих стояли стеной. Так что, когда полгода назад Бруно убил старшину баскских купцов Иньиго, он, как бы, сам подписал себе смертный приговор. И это было странно: Бруно совершенно точно знал, что у него иная судьба.
Поскольку баски кричали на своем, Бруно так и не понял, ни кто его выдал, ни что именно с ним собираются делать. А потом его привязали за ноги к ослице, к толпе начали присоединяться горожане, и до Бруно стало доходить, сколь трудно ему придется умирать.
-    Свинца ему в глотку залить! – орали вокруг. – Чтоб неповадно было!..
И задыхающийся от боли Бруно уже не успевал прикрываться от ударов.
-    Постойте! Это же Бруно! Подмастерье дяди Олафа!
Бруно с трудом приоткрыл залитые липкой кровью глаза. Но так и не понял, кто из горожан его опознал.
-    За что вы его?!
Баски разъяренно загомонили – на своем варварском языке.
-    За что тебя?..
Бруно сосредоточился. Это был непростой вопрос.
Собственно, все началось, когда старшина баскских купцов Иньиго решил, что пора поднимать цену сырого железа. Для Бруно и его приемного отца Олафа по прозвищу Гугенот это означало потерю всего ремесла: свои запасы железа они израсходовали на храмовые куранты. А по новым ценам пополнить запасы было уже невозможно, - даже если изрядно задержавший оплату курантов падре Ансельмо наконец-то отдаст долг.
-    Бруно! – прозвенело в мерцающей тьме. – Ты еще жив?! За что тебя?!
-    Я убил… - прохрипел подмастерье.
Его снова одолел приступ удушья, а потому голос вышел чужой, а слова – неразборчивыми. Он и сам бы не понял, что сказал, если бы эти слова – часовым боем – не звучали в его голове шесть месяцев подряд.
И все же, вовсе не подъем цен, сам по себе, стал причиной, по которой он устранил Иньиго. Старшина иноземных купцов посягнул на самое святое: филигранно выверенный ход лучших из лучших когда-либо виденных подмастерьем часов. А даже сам Бруно – лучший часовщик во всей Божьей вселенной, а, возможно, и Некто Больший, – использовал свои права на подобное вмешательство с огромной осторожностью.
***
Бессменный председатель городского суда Мади аль-Мехмед изучал показания Каталонского гвардейца, похитившего молодую рабыню сеньора Франсиско Сиснероса, когда прибежал его сын Амир, - приехавший на каникулы из Гранады студент медицинского факультета.
-    Отец! Отец! Там Бруно убивают! Нашего соседа!
-    Где? – не понял Мади.
-    На площади!
Судья тряхнул головой.
-    На центральной площади? Возле магистрата?
-    Да! – выпалил Амир. – Самосуд!
Судья яростно пыхнул в бороду и вскочил. Последний самосуд произошел в его городе сорок шесть лет назад, когда он был еще совсем юным альгуасилом. Мастера цеха часовщиков отрубили пальцы и выжгли глаза португальцу, вызнавшему секрет удивительной точности здешних курантов; они лгали не более чем на четверть часа в сутки.
Мади отнял пострадавшего, как раз перед тем, как тому предстояло усечение языка, начал дознание и тут же оказался в юридическом тупике.
-    Мы не преступили закона, - уперлись ремесленники. – Цех имеет право на месть.
И это было чистой правдой. Арагонские законы позволяли отомстить чужаку за нанесенный ущерб.
-    Но я же ничего не успел сделать! – задыхаясь от боли, рыдал изувеченный португалец. – Я только смотрел! Кому я причинил вред?!
И это тоже было правдой. Да, португалец определенно посягнул на интересы цеха, но нанес ли он вред? Ведь ни вывезти секрет, ни построить часы с его использованием он так и не успел.
-    Отец! Быстрее! – заторопил его Амир. – Убьют ведь!
Мади схватил шпагу, выскочил во двор здания суда и махнул рукой двум крепким альгуасилам.
-    За мной!
Все четверо выбежали на улицу, промчались два квартала и врезались в гудящую, словно пчелиный рой, толпу.
-    Прекратить самосуд!
-    Посторонись!
-    Дайте же дорогу!
Горожане, узнав судью, почтительно расступались, и только баски так и гомонили на своем варварском языке, а там, в самом центре площади уже вился дымок.
-    Свинца ему в глотку!
Альгуасилы утроили напор и, расчищая дорогу судье, обнажили шпаги и отбросили самых упрямых смутьянов прочь.
-    В сторону, дикари! Судья идет!
-    Это он?
Мади сделал последние два шага и присел. На булыжниках мостовой лежал именно Бруно, приемный сын и весьма толковый подмастерье его соседа-часовщика.
-    Что случилось, Бруно?
Парень приоткрыл один глаз, попытался что-то сказать, но лишь выпустил кровавый пузырь.
-    Говори же! – потряс его за плечо Мади.
-    Часы… - выдавил подмастерье. – Мои часы…
Ни на что большее сил у парнишки уже не было.
***
Поначалу Бруно хотел сказать об Иньиго, но в последний миг понял, что это было бы неправдой. Ибо все дело заключалось в часах – единственном, что у него было…
-    Мои часы…
Подмастерье и приемный сын часовщика, Бруно был бастардом, рожденным, судя по всему, в расположенном близ города женском монастыре. И об этом его позоре знал каждый.
Нет, на него не показывали пальцами, - сказывался авторитет приемного отца, лучшего, пожалуй, часовщика в городе. Но вот эту мгновенно образующуюся вокруг пустоту – в лавке, в церкви, на сходке цеха – Бруно ощущал столько, сколько себя помнил. Его не хлопали по плечу, не приглашали разбить руки спорящих, ему даже не смотрели в глаза.
Помог Олаф. Приехавший откуда-то с севера мастер был прозван Гугенотом за равнодушие к службам и священникам. Он понимал, что найденный им на детском кладбище монастыря бастард никогда не будет признан равным в среде хороших католиков, а потому сразу же подсунул ему лучшую игрушку и лучшего товарища в мире – часы.
-    У честного мастера и часы не врут, - часто и с удовольствием повторял он, - а кто знает ремесло, тот знает жизнь.
Олаф и приучил сына к ремеслу – почти с пеленок. Уже в три года Бруно целыми днями сидел рядом с приемным отцом в башне городских курантов, разглядывая, как массивные клепаные шестерни с явно слышимым хрустом двигают одна другую; ощущая, как содрогается перегруженная многопудовой конструкцией дубовая рама и с восторгом ожидая мгновения, когда окованный медью молот взведется до конца, сорвется со стопора и ударит по гулкому литому колоколу.
Вообще, в пределах мастерской Олафа мальчишке дозволялось все. Уже в пять лет отец разрешал ему кроить жесть, в семь – помогать в кузне, а в девять – копаться в чертежах, и даже его не всегда уместные советы Олаф принимал одобрительной улыбкой.
-    Кто знает ремесло, тот знает жизнь, - охотно повторял Бруно вслед за приемным отцом, и его жизнь была столь же прекрасной, сколь и его ремесло.
Он и не представлял, сколько жестокой истины сокрыто в этих словах.
***
Баски запинались через слово, и Мади нашел переводчика среди горожан, однако понять, почему Бруно говорил о часах, так и не сумел. Никакой связи ни с какими конкретно часами не проглядывалось.
-    Он пришел покупать железо, - переводил горожанин. – Отобрал самое лучшее, потребовал взвесить…
Мади слушал, поджав губы.
-    Затем они поспорили о точности весов, и баски уступили…
Судья ждал.
-    А потом Бруно расплатился и велел погрузить железо на подводу.
-    Полностью расплатился? – прищурился Мади.
Горожанин перевел вопрос баскам, и те, перебивая друг друга, опять загомонили.
-    Он дал двадцать мараведи, - пожал плечами переводчик, - столько, сколько запросили.
Судья удивился. Он все еще не видел, в чем провинился Бруно.
-    А потом?
-    А потом его – ни с того, ни с сего – начали бить, - развел руками переводчик. – Это я лично видел.
Мади нахмурился. Баски были в этом городе чужаками, и могли позволить себе самосуд лишь в одном случае, - если вина подмастерья совершенно очевидна.
-    Господин… - тронули его за плечо.
Судья повернулся. Перед ним стоял новый старшина баскских купцов – зрелый мужчина с короткой курчавой бородой, и в его руке был толстый кожаный кошель.
-    Господин… - повторил старшина, сунул кошель в руки судьи и что-то сказал на своем языке.
«Неужели хочет откупиться?»
-    Он говорит, что все до единой монеты фальшивые, - удивленно перевел горожанин. – Говорит, что ему их подмастерье дал…
-    Фальшивые? – обомлел судья и торопливо развязал кошель.
Новенькие, практически не знавшие человеческих рук мараведи полыхнули солнечным огнем. Мади осторожно достал одну и поднес к глазам. Лично он от настоящей такую монету не отличил бы.
-    Ты уверен? – взыскующе посмотрел он в глаза старшине.
Тот дождался перевода и кивнул.
-    Я много монет на своем веку повидал. Эти – подделка.
Мади сунул монету обратно в кошель и покосился на залитого кровью Бруно. Если все так, ему и его приемному отцу Олафу и впрямь придется испить жидкого свинца.
-    Приведите Олафа Гугенота, - повернулся он к вооруженным альгуасилам. – И еще… пригласите Исаака Ха-Кохена тоже. Скажите, Мади аль-Мехмед со всем уважением просит его провести экспертизу.
***
-    Приведите Олафа Гугенота, - услышал Бруно и встрепенулся, однако ни подняться, ни даже открыть глаз не сумел.
Олафу он был обязан всем. Именно Олаф, по звуку определявший характер неполадки в часах, расслышал на детском кладбище неподалеку от женского монастыря слабый хрип и вытащил кое-как забросанного землей ребенка. Именно Олаф нашел кормилицу и привел к страдающему приступами удушья младенцу лекаря-грека Феофила. И именно Олаф назвал приемыша нездешним именем – Бруно.
Это редкое для Арагона имя отбросило Бруно от сверстников еще дальше, и лишь услышанная на проповеди история рождения Иисуса помогла ему сохранить достоинство – пусть и на расстоянии от остальных. Как оказалось, мать Христа тоже была Божьей невестой, и, понятно, что дети презирали маленького Иисуса так же, как теперь – Бруно.
Подмастерье навсегда запомнил рассказ священника о том, как маленький Иисус запруживал ручей, а какой-то мальчик все сломал, и будущий Христос проклял его, так что мальчик высох, как дерево. Затем был другой мальчик, толкнувший Его в плечо, - Иисус проклял его, и тот умер.
Понятно, что родители погибших высказали Иосифу претензии и потребовали от него либо научить ребенка сдерживать язык, либо покинуть селение. И тогда Иисус проклял обвинителей, и те ослепли. Но лишь когда умер учитель школы, ударивший Иисуса по голове за строптивость, до селян дошло, с Кем они имеют дело*.
.
* речь идет о популярном в средневековой Европе, а позже запрещенном курией Евангелии апостола Фомы
.
Бруно так не умел, однако с той самой поры свято уверовал в свою избранность, поскольку его настоящим отцом мог быть только жених его матери, то есть, сам Господь.
Чтобы развеять это его заблуждение, понадобилось вмешательство Олафа – уже к девяти годам. Старый мастер просто взял сына за руку и отвел туда, где нашел. Хаотично разбросанных детских могил здесь было немыслимо много, и шли они от стен женского монастыря и до самого оврага!
-    Не суди их строго, - сказал задыхающемуся от волнения сыну Олаф. – Это все обычные деревенские женщины, и ни одна не думала, что отойдет за долги монастырю.
И Бруно смотрел на бугорки, под которыми спали вечным сном маленькие Иисусы и даже не знал, что лучше: лежать здесь, среди своих братьев по Отцу, или жить под вечным прицелом чужого враждебного мира.
А еще через год Олаф окончательно разрушил тот замкнутый, прекрасный, как часовое дело, и логичный, словно механика, мир, в котором Бруно упрямо пытался пребывать.
-    Пора тебе увидеть остальных, - сказал приемный отец.
Три дня, показывая и рассказывая о работе каждого часовщика, Олаф водил его по мастерским цеха, и Бруно смотрел во все глаза, - как оказалось, он еще не знал ни ремесла, ни жизни.
Часовщики держали мальчишек в подмастерьях чуть ли не до тридцати лет и жестоко пороли – даже взрослых мужчин – за малейшую провинность.
-    Но и подмастерья платят им той же монетой, - усмехнулся Олаф, - и стараются подсунуть свинью при каждом удобном случае.
Как результат, «сырые» шестерни «съедало» за год работы, деревянные рамы курантов требовали усиления медными пластинами уже через полгода, а перекаленные шкивы так и вовсе – лопались, когда им вздумается.
Почти то же самое происходило в мастерских и с людьми. Едва ли не каждый месяц кому-нибудь отрывало палец или выжигало глаз. Раз в год кого-нибудь забивали до смерти, а раз в три – какой-нибудь изувеченный подмастерье сам сводил счеты с жизнью.
Бруно был так потрясен уведенным, что на третий день, прямо в мастерских его снова поразил приступ удушья. Он еще помнил, как Олаф нес его домой на руках, как лекарь Феофил пускал ему кровь, а затем его протащило сквозь вибрирующую черную пустоту и Бруно увидел все, как есть.
Он снова видел мастерские цеха, мастеров и подмастерьев, но мастерские вдруг приобрели очертания обшитых кожухами часовых рам, а шестерни капали не маслом, а кровью. Бруно бросился убегать, но где бы он ни оказывался, вокруг были только шестерни, и в их наклепах Бруно каждый раз узнавал искаженные ковкой лица и части тел мастеров и подмастерьев.
Как оказалось, Бруно пробредил три дня, и очнулся он уже другим человеком.
-    Кто знает ремесло, тот знает жизнь, - все чаще и чаще повторял подмастерье вслед за приемным отцом.
Теперь он понимал, что подразумевал под этим Олаф. Ремесло действительно равнялось жизни. И как его с Олафом отлаженный быт напоминал негромкое тиканье превосходно отрегулированных курантов, так и жизнь цеха в целом была наполнена скрежетом плохо склепанных и отвратительно сопряженных шестерен.
Но видел все это он один – единственный выживший из всех захороненных на монастырском кладбище маленьких Иисусов…
***
Городской меняла Исаак Ха-Кохен был немолод уже когда с Доном Хуаном Хосе Австрийским воевал в Марокко. И, хотя на площадь его под руки привел его последыш – девятнадцатилетний Иосиф, ум у старика был ясным, а взгляд внимательным.
-    Что случилось, Мади? – надтреснутым голосом поинтересовался старец.
-    Похоже, Олаф и его подмастерье фальшивки пытались сбыть, - протянул ему кошель городской судья. – Проверишь?
Иосиф принял кошель, развязал кожаный шнурок, вытащил монету и с поклоном протянул отцу. Меняла поднес монету к пораженным катарактой глазам, прищурился и удивленно хмыкнул.
-    Дайте-ка мне пробирный камень…
Иосиф достал из перекинутой через плечо сумки и подал отцу плоский, похожий на точильный камень, и меняла аккуратно чиркнул ребром золотой монеты по краю камня и сравнил цвет полосы с эталоном.
Собравшиеся на площади горожане напряженно замерли.
Исаак печально вздохнул. Судьба фальшивомонетчиков была незавидной, а часового мастера Олафа Гугенота он искренне уважал.
-    Ну, что там, Исаак? – впился в него взглядом судья.
-    Не торопись, Мади, - покачал головой меняла, - я еще должен свериться с таблицами.
Старик и так уже видел, что золота в монетах не хватает, но посылать человека на смерть всегда было неприятно. Он кивнул сыну, и тот вытащил из сумки стопку вальвационных таблиц с точным указанием должного содержания золота для каждой монеты.
-    Держите, отец…
Меняла неторопливо просмотрел страницы, описывающие несколько типов арагонского мараведи, и так же неторопливо отдал таблицы сыну.
-    Ну, что там, Исаак?
Еврей поднял подслеповатые глаза на судью.
-    Содержание золота занижено, Мади. Я думаю, раза в полтора.
-     Значит, все-таки, фальшивые… - скрипнул зубами судья. Он тоже не любил назначать смертную казнь.
-    Не торопись, - покачал головой меняла и еще раз внимательно осмотрел монету.
Он мог бы поклясться, что монета отчеканена не без помощи королевских патриц. Нет, сама матрица с зеркальным отображением мараведи могла быть использована для штамповки монет, где и кем угодно, но вот патрица – точный образ монеты на каленой стали, который применялся только для тиснения зеркальных матриц, определенно была оригинальной, с королевского монетного двора.
Исаак отдал монету сыну и дождался, когда тот вернет кошель судье.
-    Откуда у них эти монеты, Мади?
-    Пока не знаю, - покачал головой судья и насторожился. – А в чем дело?
Меняла на мгновенье замешкался и сделал знак рукой, приглашая судью подойти ближе.
-    Похоже, что матрицы были сделаны с королевских оригиналов, - в четверть голоса, так, чтобы слышал только Мади, произнес он.
Судья оторопел.
-    Ты уверен?
-    Более чем…
Оба замерли, глядя друг другу в глаза. И тот, и другой превосходно осознавали, насколько опасной может стать такая утечка с королевского монетного двора – особенно теперь, когда возле престола неспокойно. А потом судья опомнился и распрямился.
-    Где этот чертов часовщик?!
-    Еще не привели, - виновато развел руками стоящий рядом с городским судьей альгуасил.
Судья яростно крякнул, наклонился, ухватил Бруно за окровавленный заскорузлый ворот рубахи и рывком подтянул к себе.
-    Откуда у твоего отца эти монеты?! Ну?! Говори!
Мальчишка пошевелил разбитыми губами, но вместо слов у него получалось только невнятное сипение.
***
Бруно уже не был здесь, и он снова видел Часы.
После первого озарения – там, в бреду, он стал видеть элементы часов повсюду, так словно горожане составляли собой огромные невидимые куранты. Как и в часах, рама общественного положения крепко удерживала каждую «шестерню» в ее «пазах» – священника в храме, перевозчика возле стойла, а ремесленника в мастерской.
Как и в часах, давление нужды заставляло горожан безостановочно двигаться и, стирая свои и чужие «зубья», принуждать к движению других. И, как и в часах, каждой шестерне приходил свой срок, - как старшине басков Иньиго или, как теперь могло бы показаться со стороны, – самому Бруно.
Вот только Бруно не был шестерней. Он был Часовщиком, – даже если кое-кто этого еще не понимал.
***
Когда Олафа наконец привели, судья уже изнемогал.
-    Ко мне его! – яростно приказал он альгуасилам, держащим арестованного часовщика с двух сторон, и прищурился. – Откуда у тебя эти монеты?!
Ремесленник растерянно хлопнул рыжими ресницами.
-    Заказчик расплатился.
-    Не ври, – подался вперед судья. – Ты сам говорил, что сеньор Франсиско заплатил за клепсидру только четыре мараведи, а здесь – двадцать! Откуда ты их взял?
-    Эти деньги не за клепсидру, - пояснил мастер, - этими деньгами падре Ансельмо долг за храмовые куранты вернул.
Судья оторопело приоткрыл рот, посмотрел на Исаака, а меняла изменился в лице и оперся на руку сына.
-    Священник?..
***
Исповедник четырех обетов слышал все. И как только старый еврей закачал головой и горестно зацокал языком, Томазо подался назад и растворился в толпе.
«Чертово племя! – бормотал он под нос. – Создал же Господь такое наказание всем остальным!»
Исповедник стремительно прорвался сквозь толпу, пробежал последние два десятка шагов, ворвался в храмовую тишину и столкнулся с Ансельмо – лицом к лицу.
-    Что же вы так внезапно исчезли? – изобразил беспокойство святой отец и тут же получил кулаком под ребра. – Боже!..
Томазо ухватил молодого священника за ворот.
-    Я тебе что говорил, тварь?!
-    О чем… вы?.. Я не понимаю… - вытаращил глаза падре.
Томазо огляделся по сторонам, грозно цыкнул на испуганно перекрестившуюся богомолицу и потащил мальчишку в сторону.
-    Сейчас ты у меня все поймешь!
Затащил его за колонну и начал хлестать по щекам – наотмашь, от души.
-    Боже! Нет! – охал при каждой пощечине мальчишка. - Не надо!
-    Я тебе что про монеты сказал?! – цедил сквозь зубы Томазо. – Не раньше, чем через неделю в ход пускать! А ты что наделал?!
-    Я же… не знал! Я же… не думал!
Томазо с наслаждением сунул мерзавцу кулаком в печень и за ворот подтянул его к себе – глаза в глаза.
-    Слушай меня, болван. Теперь к тебе, рано или поздно, придут альгуасилы городского судьи, и не дай Бог, если ты проболтаешься! В самый дальний монастырь сошлю! В самую глушь! На Канарские острова!
Мальчишка лишь хватал ртом воздух, – словно рыба, выброшенная на берег.
***
Первым делом Мади аль-Мехмед отправил Олафа в пустующую городскую тюрьму, а Бруно передал в руки сына. И, как только Амир после краткого осмотра гарантировал, что опасности нет, и что подмастерье при должном уходе и медицинской помощи вполне будет способен давать показания, судья приказал горожанам разойтись.
-    Все! По домам! – кричали альгуасилы. – Казни сегодня не будет! Нечего здесь торчать! Не будет казни, вам сказали! По домам!
И лишь затем судья через переводчика объяснил старшине басков, что дело скорым не будет. Понятно, что баски заволновались, но судья своей властью приказал им забрать почти проданное часовщикам железо, а фальшивые деньги конфисковал и передал одну монету старому Исааку для детальной экспертизы. Что такое, вызвать священника для допроса, Мади знал, и хотел подойти к этому этапу хорошо подготовленным.
Собственно, проблемы со святыми отцами возникали всегда. Церковь не признавала над собой арагонской юрисдикции и умудрялась останавливать самые беспроигрышные иски.
Как раз пару недель назад произошел весьма показательный случай. Огромное семейство в полторы сотни душ, обреченное лишиться земли и перейти за долги в рабство, представило судье закладную в пользу бенедиктинского монастыря, и даже судебное собрание ничего не сумело сделать. Все полторы сотни человек вместе с землей перешли к монастырю, хотя никаких сомнений в том, что закладная составлена задним числом, у Мади не было.
Но более всего хлопот причиняли монастырские и епископские монетные дворы. В массовом порядке скупали они полноценные королевские мараведи, переплавляли, добавляли серебра и меди и выпускали свою монету, которой и платили работникам и кредиторам.
Понятно, что менялы тут же отслеживали появление «облегченной» монеты, составляли ее детальное описание и новую вальвационную таблицу и мгновенно рассылали предупреждения по всему королевству. Однако люди уже успевали пострадать, и никакой суд не мог доказать, что их обманули. Ордена и епископаты, как, впрочем, и любые сеньории, имели право чеканить свою монету, но вовсе не были обязаны вечно поддерживать в ней фиксированное количество драгоценного металла.
В такой ситуации единственно надежной, пригодной для сбора налогов монетой была королевская мараведи, но ее безжалостно переплавляли, а теперь, судя по всему, еще и подделали.
***
Томазо понимал, что без проведения «мокрой пробы», когда монета целиком растворяется в кислоте, а затем составляющие ее металлы порознь выделяются и взвешиваются, старый еврей не рискнет вынести окончательный вердикт. А значит, у него еще было время. И первым делом следовало обеспечить охрану из имеющих право использования оружия членов военного ордена.
-    Пошлешь надежного человека к доминиканцам, - жестко диктовал он промокающему глаза рукавом священнику, - пусть даст человек десять-двенадцать.
-    Как скажете, - шмыгнул носом Ансельмо.
-    От вызова на допрос уклоняйся. Пока я не разрешу.
-    Хорошо, святой отец.
Томазо на мгновенье задумался. Он не любил торопить событий, но теперь уже сами события торопили его.
-    И главное… Мне нужны кандидаты для Трибунала. Срочно.
Ансельмо глупо хлопнул ресницами, открыл рот, да так и замер.
-    Ты понимаешь, о чем я говорю? - уже раздражаясь, поинтересовался Томазо. – Буллу Его Святейшества читал?
-    Инквизиция? – наконец-то обрел дар речи священник. – У нас?.. А зачем? Со здешними грешниками я и сам справляюсь…
Исповедник четырех обетов, едва удержался от того, чтобы не выдать какое-нибудь богохульство. Создание сети Трибуналов Святой Инквизиции по всему Арагону было одной из главных задач Ордена, и он думал заняться этим недели через две, после основательной подготовки. А теперь, чтобы иметь козыри в этой истории с монетами, приходилось начинать столь важное дело экспромтом.
-    Чтобы твою промашку исправить, недоумок.
-    Сколько вам нужно? – сразу же подобрался священник.
Томазо сдвинул брови. Людей нужно было много. Два юрисконсульта, фискал, альгуасил, нотариус, приемщик… Но где и как скоро Ансельмо найдет столько грамотных людей в этой глуши?
-    Хотя бы троих… - нехотя снизил требования Томазо. – Комиссара, секретаря и нотариуса.
-    У нас в городе только один нотариус – королевский, - виновато пожал плечами священник, - но он – еврей, хотя и крещеный.
-    Никаких евреев, - рубанул рукой воздух Томазо, вскочил и заходил по келье. – Никаких мавров, греков и гугенотов. Никого, кто имеет в роду хоть одного еретика или неверного. Никаких бастардов. Только добрые католики. Ты меня понял?
Священник неопределенно мотнул головой, но Томазо этого не увидел, - он уже смотрел в будущее.
-    Вон у тебя под боком, бенедиктинцев полно, - чеканил исповедник. – Большинство, конечно, мразь, но это не беда, через пару недель ненужных вычистим… поищи среди них.
-    Когда вам нужны эти люди? – осмелился подать голос падре.
Томазо прикинул, сколько времени потребуется еврею для экспертизы, а судье – для согласования допроса священника, но понял, что и новичкам в Трибунале тоже понадобится время – просто, чтобы войти в дело.
-    Завтра, - отрезал он.
***
Когда Бруно очнулся, первый, кого он увидел, был Амир.
-    Ты?! – собрав силы в комок, сел подмастерье.
Увидеть уехавшего в далекую Гранаду соседского сына он никак не ожидал.
-    Я, Бруно, я… - улыбнулся араб. – Тихо! Не вставай.
-    Откуда ты здесь? – пытаясь удержать плавающее изображение, спросил подмастерье.
-    На каникулы приехал, учителя разрешили… Ты ложись.
Бруно, подчиняясь не столько жесту Амира, сколько нахлынувшей тошноте, кое-как прилег на охапку сена.
-    А что с Олафом?
-    Ты что, ничего не помнишь? – насторожился студент-медик.
Перед глазами Бруно вспыхнул цветной калейдоскоп картинок, в основном, в кровавых тонах. Он помнил многое, но главное, он помнил, как так вышло, что он убил Иньиго.
Понятно, что старшина басков поднял цену железа не вдруг. Сначала, как рассказывали мастера, сарацины перекрыли генуэзским купцам доступ в Крым, - османская держава и сама нуждалась в первосортной керченской руде для своих корабельных пушек. В результате, генуэзцы взвинтили цену, и железо стало почти недоступным. Ну, и, в конце концов, Иньиго решил, что и он имеет право на больший куш.
-    Бруно! Ты слышишь меня, Бруно?! – затряс его Амир. – Ты хоть что-нибудь помнишь?
Бруно застонал, - так ясно перед ним встала картина всеобщей разрухи. Едва Иньиго переговорил со своими купцами, и те подняли цены, жизнь города встала, как сломанные часы. Закрыли свою лавку менялы, перестали появляться на рынке крестьяне. А затем окончательно встали продажи самых обыденных товаров, - у мастеров просто не было денег. Даже воры-карманники и те ушли из города, - говорят, в Сарагосу. А баски так и держали цену, не уступая ни единого мараведи.
-    Часы… он вмешался в ход часов… - ответил, наконец, подмастерье.
-    Каких часов? – не понял Амир.
Бруно с трудом открыл глаза.
-    Ты помнишь, как Олафа арестовали? – навис над ним Амир.
-    Но за что? – выдохнул Бруно, - он ведь никого не убивал…
Амир, видя, что приемный сын их старинного соседа пришел в себя, немного успокоился.
-    В тюрьму попадают не только за убийство, - пожал он плечами, - а Олафа за фальшивые монеты арестовали… те, которыми ты с басками расплатился.
У Бруно перехватило горло. Получалось так, что об убийстве Иньиго никто, в общем-то, не знает, а Олафа судят за чужой грех…
-    Эти монеты дал моему приемному отцу падре Ансельмо, - произнес он. – Олаф невиновен.
-    Знаю, - кивнул Амир.
-    Знаешь? – поразился Бруно.
-    Об этом теперь весь город шумит.
Подмастерье сосредоточился. Весь город знал, что фальшивки пустил в оборот священник, и, тем не менее, арестован был Олаф. Составленные из горожан, как из шестеренок, невидимые часы города безбожно врали – впервые за много лет.
***
Охрана из двенадцати дюжих доминиканцев прибыла через два часа, а вот кандидата в Комиссары Трибунала – крупного широколицего бенедиктинца лет сорока с коробом для сбора подаяний падре Ансельмо привел только к утру.
-    Как звать? – подошел к монаху Томазо и заглянул прямо в глаза.
-    Брат Агостино Куадра, - спокойно, не отводя глаз, ответил тот.
-    Где учились? – тут же поинтересовался Томазо.
-    В Милане, - поняв, что уже прошел первый экзамен, и внимательно оглядываясь по сторонам, отозвался монах.
-    Языки? Науки?
-    Еврейский, Греческий, Латынь. Римское право.
Томазо удовлетворенно крякнул: это была огромная удача.
-    Взыскания были? За что?
Монах на секунду скривился.
-    Как у всех… пьянство, мужеложство, недостаток веры…
Томазо понимающе кивнул. Запертые в стенах монастырей крепкие деревенские парни рано или поздно кончали именно этим набором грехов.
-    А кем вы теперь, брат Агостино?.. – с интересом посмотрел на короб для подаяний исповедник.
-    Отсекающим, - пожал широкими плечами кандидат. – Кем же еще?.. с моей-то фигурой…
Томазо улыбнулся. Посылаемые на сбор подаяний монахи довольно быстро усвоили, что, стоя на месте много монет не соберешь, и урока не выполнишь, а значит, будешь сидеть на каше из прогорклого овса. И, как следствие, довольно быстро изобрели метод коллективного вымогательства, когда жертва, – как правило, небедная женщина или ремесленник – заранее тщательно выбирается, отсекается от окружающей толпы и ставится перед выбором: выглядеть перед людьми совершенной безбожницей или подать-таки милостыню.
-    Отсекающим – это хорошо…
-    Чего ж хорошего? – повел широкими плечами Агостино Куадра. – Весь день, как собака за костью, бегаешь.
Исповедник засмеялся и перешел к делу.
-    Думаю, вы понимаете, на что согласились, да, и вы меня вполне устраиваете…
Монах внимательно сощурился.
-    Но у меня просьба, - призывая к особому вниманию, поднял указательный палец вверх Томазо, - о нашем с вами деле пока никому ни слова, – ни настоятелю, ни братьям.
-    А как же я из монастыря отпрошусь? – оторопел монах.
-    А это уже не ваша забота. Вон, Ансельмо похлопочет, - кивнул в сторону молодого священника Томазо. – Он, кстати, и короб с подаянием вернет.
Падре Ансельмо покраснел. Задание было достаточно унизительным, и он помалкивал лишь потому, что заслуживал куда как большего наказания.
Монах удовлетворенно хмыкнул. Такое начало ему нравилось.
-    А теперь – к присяге, - посерьезнел Томазо.
***
Старый Исаак Ха-Кохен провозился с «мокрой пробой» необычного мараведи до утра, а когда выяснил весовое содержание последнего ингредиента, покрылся холодным потом. Подобное соотношение золота, серебра, меди и сурьмы задавали только два монетных двора во всей Европе, и оба принадлежали Ватикану.
-    За что евреям это испытание? – застонал Исаак.
Конечно же, он понимал: Папы будут причинять им беды всегда. Но проблема, с которой Исаак столкнулся, грозила всему меняльному ремеслу.
Собственно, все началось после появления спроса на старые греческие монеты из электрона – сплава золота и серебра. Ни один еврей не рисковал оценивать их выше реального содержания ценных металлов, - это было прямо запрещено уставом. Однако помешанные на своей древней истории христиане платили за них втрое, а то и вчетверо, и этим охотно воспользовались монастырские монетные дворы. В считанные годы «древнегреческие» монеты из недорогого сплава буквально заполонили Европу.
Понятно, что в своем большинстве это были примитивные итальянские подделки, однако даже самые сведущие в античных монетах менялы не имели оснований протестовать. Ведь ни монархов, изображенных на монетах, ни государств, которые они олицетворяли, в Европе давно уже не было, а значит, ничьи монетные привилегии не нарушались. А затем появились падуанцы, и с таким трудом удерживаемое евреями денежное равновесие в Европе дало еще одну – самую опасную – трещину.
Падуанцами называли бронзовые древнеримские монеты. Их с удовольствием покупали и брали в залог по всей Европе, за них охотно отдавали земли и строения, и никто не считал, что прогадал, - отчасти потому, что римские историки исправно вносили каждую новую находку в свои каталоги античных раритетов.
Исаак даже не представлял, сколько полновесных золотых мараведи и луидоров было собрано за эти бронзовые кругляши, ибо каждый новый «обнаруженный» монахами вид падуанца оказывался все более редким и все более ценным, - именно так их описывали в каталогах.
Исаак связался с друзьями в Риме и подтвердил худшие опасения: эскизы этих «древних» монет создавали лучшие мастера современности, такие, как Кавино и Камелио, а издание каталогов контролировала Папская курия. И старый еврей уже понимал, чем заняты 34 монетных двора, безостановочно работающие на Ватикан.
«И что потом?» – задал себе вопрос Исаак.
Он чуял: это лишь начало, что называется, «проба сил». И рано или поздно отточенный на античных фальшивках опыт, помноженный на поступающее из Тьерра Фирма* золото и мощь рассыпанных по Европе 34-х монетных дворов Ватикана заработает в полную силу. И тогда вся система оборота драгоценных металлов рухнет.
.
* ТЬЕРРА ФИРМА (Tierra firma – Твердая Земля) – общепринятое название Америки в первое время после открытия.
.
-    Бедные монархи, бедный Арагон…
Исаак не мог не видеть связи между приходом ко двору королевы духовника из Ордена, похищением с королевского монетного двора оригинальных матриц и явным почерком папских литейщиков, задавших состав «разбавленной» монеты короля. А то, что фальшивая мараведи сбыта через храм Иисусов, лишь ставило последнюю точку над «i».
***
Поутру, сразу после восхода сын менялы Иосиф принес председателю городского суда результаты «мокрой пробы».
-    Передай отцу мою искреннюю признательность, - похлопал юношу по плечу Мади и углубился в чтение алхимических знаков.
Содержание в монете золота, отмеченного значком солнца, и впрямь было занижено – более чем в полтора раза.
«Что ж, официальный повод вызвать священника на допрос у меня уже есть…» – хмыкнул в бороду судья. Однако умнее было предварительно получить одобрение епископа.
Мади вызвал альгуасила и сунул ему заранее приготовленное письмо.
-    Возьмешь самого сильного мула и отвезешь в епископат. Когда отдашь, настаивай на немедленном ответе.
Альгуасил скрылся за дверью, и Мади вдруг подумал, что падре Ансельмо наверняка будет опережать его, – что бы он ни делал. В отличие от судебного собрания, у церкви всегда были деньги, а значит, и все остальное: много лошадей – роскошь для судьи непозволительная; много нотариусов и писцов, много посыльных и адвокатов, - короче говоря, всего, что можно купить за мараведи.
«А если не ждать?»
Мади имел право начать судебное преследование и без санкции епископа – на свой страх и риск, разумеется. Судья еще раз просмотрел данные проведенного менялой алхимического анализа монет.
«В конце концов, может быть, Ансельмо и не виноват? Ну, получил он эти деньги, скажем, в качестве дара от какой-нибудь престарелой сеньоры… и зачем же мне тогда мешкать? Надо срочно искать «первые руки»…»
Некоторое время председатель суда колебался, но соблазн как можно быстрее разделаться с этим неприятным делом уже одерживал верх.
***
Бруно постепенно приводил мысли в порядок. Он верил, что известный своей честностью судья заставит священника давать показания. Однако точно так же он знал, что святой отец наверняка найдет свидетелей, которые, скрестив за спиной пальцы, сто раз подтвердят, что падре Ансельмо расплатился с Олафом полноценной монетой, и где мастеровой взял эти сатанинские фальшивки, надо спросить у самого мастерового. Поэтому поутру, едва Амир вышел на кухню за очередной порцией настоя из лечебных трав, Бруно сжал зубы, перевернулся на живот и, не позволяя себе стонать, встал на четвереньки.
В такой позе он вдруг напомнил себе старшину баскских купцов Иньиго – за пару минут до смерти. Матерый, сильный, словно дикий вепрь, мужчина никак не хотел умирать и даже с выпущенными кишками, пытался отползти подальше от юного подмастерья.
На кухне что-то упало, зазвенело, зашипело, и Бруно услышал, как чертыхается на своем арабском языке Амир.
«Прямо сейчас!» – понял подмастерье и, преодолевая режущую боль в боку, поднялся на ноги, сорвал с гвоздя и со стонами натянул на себя заношенный сарацинский халат. Выходить на улицу в пропитанной кровью рубахе было немыслимо. Затем, хватаясь за стену, проковылял к маленькому, завешанному тряпицей окну, сорвал тряпку, ухватился за глинобитные края окошка и начал протискиваться наружу, – с трудом удерживаясь от крика.
Старшина купцов кричать не боялся, и Бруно даже подумал, что ему конец, и теперь уйти незамеченным не удастся. Но Господь, вероятно, видел, что Бруно всего лишь восстанавливает порушенный ход невидимых часов города, а потому позволил все: и добить старшину, и скрыться.
-    Ч-черт!
Шипя от боли, Бруно вывалился из окошка и оказался на ведущей к реке грязной, узкой улочке, – и не скажешь, что здесь живут фанатично опрятные арагонские мавры.
-    Бруно?! Ты где, Бруно?!
«Амир…» – механически отметил подмастерье и, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, побежал.
Старшине баскских купцов тоже было больно, и он тоже хотел убежать. В какой-то миг Бруно даже пожалел его, но отпустить человека, посягнувшего на такое, было немыслимо. Бруно знал: стоит баску вырваться, и он снова примется за старое.
-    А часы должны идти… - пробормотал Бруно и завернул за угол дома.
Отсюда было два пути – к реке и на центральную площадь, к храму. Бруно свернул к реке и тут же услышал, как отбивают простенький ритм новенькие церковные куранты, за которые падре Ансельмо расплатился с ними фальшивой монетой.
Это определенно был знак свыше. Бруно остановился, несколько мгновений колебался и двинулся назад – в центр города.
***
Председатель суда подошел к сияющему в золотых лучах утреннего солнца храму Иисусову и оторопел.
-    А это еще кто?
Проход к дверям перегораживали два крепких молодца в черных рясах.
-    Назад, моро*… - с угрозой произнес один, по виду, – старший и положил руку на пояс.
.
*МОРО (moro – исп.) – мавр
.
Мади аль-Мехмед прищурился. Под рясой угадывалась шпага, а на кисти монаха синела татуировка: собачья голова с пылающим факелом в зубах. Судья стиснул челюсти.
-    Domini Canis**…
.
**DOMINI CANIS (лат.) – Пес Господний, доминиканец
.
Появление вооруженных монахов военного ордена недвусмысленно говорило: падре Ансельмо боится, а значит, скорее всего, виновен.
«Зря я ответа из епископата не дождался…» – на мгновение остро пожалел Мади, но дело было сделано, и отступать он уже не мог.
-    А вы ведь не из этого города, братья…
-    Назад, тебе сказали, - сдвинул мохнатые брови на бугристом, покатом лбу монах.
Судья принужденно улыбнулся. Все, почти без исключений, доминиканцы проходили суровую боевую школу на границах католической Европы, и зарезать мавра или сарацина, коим по всем признакам являлся Мади аль-Мехмед, для них не значило ничего.
-    Я – председатель городского судебного собрания. И я хочу знать, что делают вооруженные монахи в моем городе.
-    Назад, мусульманин, - мрачно, и явно не собираясь вступать в переговоры, произнес монах.
Судья не хотел схватки, однако наличие охраны могло, к примеру, означать, что падре Ансельмо прямо сейчас прячет улики – те же запасы фальшивых мараведи. Мади повернулся к альгуасилам.
-    Убрать их.
Альгуасилы вытащили шпаги, решительно двинулись вперед, а едва улица заполнилась лязгом разящей стали, двери распахнулись, и из храма Иисусова вывалилось еще восемь или десять монахов.
-    Назад! – мгновенно отреагировал Мади.
Он видел эти глаза опытных убийц, а своими людьми судья дорожил. Однако монахи навязывать боя не стали, а просто рассыпались и встали полукругом, напрочь перегородив подходы к храму.
Судья с облегчением выдохнул и снова перешел в наступление.
-    Где падре Ансельмо?
Монахи молчали.
Мади окинул окна храмовой пристройки быстрым взглядом и увидел, как штора второго этажа вдруг всколыхнулась.
«Никуда он не денется, - подумал судья и глянул на стрелку новеньких храмовых курантов, - до начала службы всего ничего осталось».
И сразу же, словно подтверждая сказанное и предупреждая горожан, что скоро им идти в церковь, куранты завели долгий незамысловатый перезвон.
«Ансельмо не допустит, чтобы люди увидели это, - разглядывая вооруженных монахов перед храмовыми дверями, думал судья. – Слишком велик будет удар по самолюбию…»
И, словно подтверждая его мысли, двери храмовой пристройки распахнулись, и на пороге появился молоденький священник.
-    Пропустите их… - печально распорядился он и заставил себя посмотреть председателю суда в глаза. – Проходите, сеньор аль-Мехмед.
***
Решение пришло само собой, едва Бруно увидел созданные его отцом храмовые куранты. С трудом забравшись по скрипучей дощатой лестнице под кровлю храма, Бруно дождался, когда куранты наконец-то отзвонят, и вытащил самый главный механизм – регулятор хода. Ничем не сдерживаемые шестерни тут же начали ускорять ход, а стрелка помчалась по кругу, словно прижженная под хвостом собака.
Бруно предусмотрительно отодвинулся. Огромные шестерни в целях экономии клепали из листа, а потому были они полыми и не слишком прочными. И разорвать их на такой скорости могло запросто.
Но и этого ему показалось мало. Постанывая, Бруно ухватился за стопор хода и, напрягая все силы, выдернул его из гнезда. И в считанные мгновения льняной трос механизма заводки размотался до упора, а привязанный к нему точно выверенный по весу камень помчался вниз, ухнул об пол башни и разлетелся вдребезги.
«Ну, вот и все…»
Теперь, не видя чертежей регулятора и не зная точного веса грузила, ни один мастер города не смог бы восстановить храмовые часы быстрее, чем за месяц.
«Да, они и не возьмутся…» улыбнулся Бруно: цеховые правила категорически запрещали совать свой нос в чужой заказ. А значит, судьба живущего по часам храма теперь зависела от судьбы Олафа, как ведомая шестерня от ведущей: сломается одна, и навечно остановится другая.
***
Мади аль-Мехмед сразу увидел: святой отец будет отпираться до конца, а потому подал знак альгуасилам, и вскоре те притащили всклокоченного, взвинченного после бессонной ночи в тюрьме Олафа.
-    Скажи, Олаф, откуда у тебя эти монеты? – подбросил в руке кожаный кошель судья.
-    Падре Ансельмо за куранты расплатился, - свирепо глянул в сторону священника мастеровой.
-    Ложь, - покачал головой падре. – Гнусная, безбожная ложь.
-    Как это ложь? – изумился часовщик и ткнул пальцем в сторону кошеля. – Вот же они, двадцать мараведи, которые вы мне дали!
-    Ну, это еще доказать надо, - с вызовом хмыкнул священник.
Судья примерно такого поворота и ждал. Он уже видел, что Ансельмо готов к любому повороту. По юридической части его явно консультировал скучающий в сторонке мужчина в плаще сеньора и с лицом нотариуса. А на случай попытки ареста у дверей стояли двенадцать крепких доминиканцев. И даже крепкий, широколицый монах у окна здесь явно стоял не просто так.
«Эх, жаль, что я одобрения епископа не дождался!» – подумал Мади и перешел в наступление.
-    Мне очень жаль, падре Ансельмо, но я вынужден требовать обыска в храме и всех прилегающих к нему хозяйственных помещениях. Я уверен, что найду у вас еще мно-ого мараведи того же сорта.
Священник кинул в сторону скучающего сеньора затравленный взгляд. Но тот даже не шелохнулся.
-    Вы не можете обыскивать храм Божий лишь на основании лжи проклятого Иисусом безбожника, - выдавил священник.
-    Это я – проклят Иисусом?! – возмутился часовщик. – Я что – кому-то солгал?! Или фальшивую монету подсунул?! Это ты проклят Иисусом, чертов каплун*!
.
*КАПЛУН – кастрированный петух
.
Мади собрался в комок. Скучающий в сторонке сеньор с лицом нотариуса явно заинтересовался ходом очной ставки и со значением посмотрел в сторону стоящего у окна грузного монаха.
«Сейчас что-то будет…» – подумал Мади и еще раз отметил, сколь плотно перекрыли все выходы «Псы Господни». Однако падре, как воды в рот набрал, да и доминиканцы ничего не предпринимали. И лишь стоящий у окна монах счел долгом отреагировать на крик ремесленника и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, отошел от окна.
-    Призываю всех присутствующих в свидетели, - поднял он вверх широкую крепкую ладонь. – Только что мастер Олаф по прозвищу «Гугенот» нанес Святой Церкви тяжкое оскорбление, лживо заявив, что падре Ансельмо проклят Господом нашим Иисусом Христом.
-    А что, разве я в чем-то не прав? – удивился ремесленник.
Монах исполнился торжественности и подошел к часовщику.
-    С этого момента ты, Олаф, подлежишь передаче в руки Трибунала Святой Инквизиции для проведения детального расследования совершенного тобой преступления.
Председатель суда оторопел. У него явно пытались отнять главного свидетеля.
-    А, ну-ка, отойди, монах, - подался он вперед и тут же отпрянул.
В его грудь упиралась шпага «скучающего сеньора».
Мади вспыхнул.
-    Поосторожнее, сеньор, как вас там, - закипая гневом, предупредил он, - я – председатель суда, и нападение на меня карается смертью.
-    Я знаю, кто вы, Мади аль-Мехмед, - все с тем же скучающим видом кивнул сеньор. – Но вы попытались воспрепятствовать ходу расследования Святой Инквизиции, а это карается не менее жестоко.
Мади зло рассмеялся.
-    Инквизиция?! Вы, сеньор, не в Италии; вы – в Арагоне! И здесь действуют законы, принятые Кортесом* Королевства Арагон.
.
*КОРТЕС – исп. Cortes – сословно-представительское собрание; парламент
.
Сеньор улыбнулся.
-    Не далее как неделю назад король подтвердил исчерпывающие полномочия Трибунала Святой Инквизиции – и в Арагоне тоже.
Председатель суда оторопел. Судя по спокойствию незнакомца, он знал, что говорит. Однако такой поворот был слишком невероятен, ибо ломал всю систему правосудия страны.
-    Король не мог этого сделать, - с сомнением покачал Мади головой и, ухватившись за лезвие шпаги незнакомца, отвел ее в сторону. – Это противоречит его присяге соблюдать конституции нашего королевства.
Сеньор лишь пожал плечами, подал еле заметный знак доминиканцам и снова повернулся к судье.
-    Будьте так добры, уважаемый судья, передать в руки Трибунала улики, обличающие богохульное поведение Олафа Гугенота.
-    Какие? – не понял Мади.
-    Вот эти, - положил руку на кожаный кошель с фальшивыми мараведи незнакомец.
Судья огляделся и увидел, что обречен проиграть: его альгуасилы были прижаты к стенке и стояли с кинжалами у кадыков, а его самого справа и слева окружали покрытые шрамами лица «Господних Псов».
-    Я не знаю вашего имени, сеньор, - сделал Мади последнюю попытку удержать единственное вещественное доказательство в своих руках, - и я не видел документов, - ни указа короля, ни тех, что подтверждают полномочия этого монаха, как Комиссара Трибунала.
-    Меня зовут Томазо Хирон, - сухо поклонился сеньор, - я – исповедник Ордена, а все документы, необходимые для передачи арестованного в руки Трибунала брат Агостино Куадра предоставит вам в течение четверти часа – еще до того, как зазвонят храмовые куранты.
***
Бруно видел, как Олафа завели в храмовую пристройку, а спустя некоторое время городской судья с альгуасилами вышел, вот только часовщика с ним не было. А вскоре Олафа через черный ход вывели двое крепких монахов, и повели они его не в городскую тюрьму, а в недостроенный женский монастырь. Они явно думали, что победили.
Но все только начиналось.
***
Исповедник четырех обетов Томазо Хирон знал, что все только начинается. А потому, даже отобрав у судебного собрания Олафа и кошель со злосчастными мараведи, не успокоился. Там, за стенами храма еще оставались два свидетеля – подмастерье и проводивший «мокрую пробу» старый меняла. И если арестовать Бруно не представляло труда – по любому, самому надуманному поводу, то с евреем все обстояло на порядок сложнее. В силу иной веры евреи не подлежали суду инквизиции; их невозможно было обвинить в ереси, то есть, в ошибке, отклонении от канонов веры Христовой, ибо они никогда и не обещали поклоняться Иисусу.
«А что если подменить мараведи?»
Томазо удовлетворенно улыбнулся. Это был бы неплохой удар, ведь тогда результат «мокрой пробы» стал бы выглядеть, как попытка очернить пастыря Церкви Христовой!
Томазо дождался, когда судью и его альгуасилов выдворят за дверь, и подозвал падре Ансельмо.
-    Держи, - сунул он священнику кошель с вещественными доказательствами. – Заменишь на полноценные мараведи и передашь брату Агостино.
Священник нехотя кивнул. Он уже понимал, что жертвовать придется своими кровными деньгами.
-    Брат Агостино, у вас все готово? – повернулся Томазо к новому Комиссару Трибунала.
-    Да, исповедник, - уверенно кивнул монах. – Олафа Гугенота я отправил под стражей в недостроенный женский монастырь, а здесь… - он протянул несколько исписанных листков, – Здесь заготовки для показаний свидетелей, обвинительное заключение и постановление на арест.
-    Браво, – похвалил такое рвение Томазо. – Неплохо для первого дня.
Монах благодарно улыбнулся, а Томазо повернулся к ссыпающему в кошелек свои личные мараведи падре Ансельмо.
-    А вы, падре, когда собираетесь начинать службу? – напомнил он молодому священнику его долг.
-    Так это… куранты еще не звонили, - растерянно пробормотал Ансельмо.
Они переглянулись, и Томазо кинулся к окну.
-    Господи!
Вся площадь перед храмом была заполнена давно уже ждущими службы горожанами. И тут же, возле храмовых дверей стоял и отвечал на их вопросы председатель суда.
-    Заводи людей в храм, Ансельмо! – заорал Томазо.
-    Но куранты… - запаниковал несколько месяцев мечтавший о собственных храмовых часах падре Ансельмо.
-    К черту куранты! Заводи их на службу, я сказал!!!
***
Председатель суда понял, что произошло, когда сквозь толпу к нему продрался Амир.
-    Отец! Отец! Бруно сбежал! Прости, отец!
Мади поднял голову. Стрелка храмовых курантов стояла вовсе не там, где ей полагалось находиться в это время.
«Бруно… - как-то сразу понял он, благодаря кому он выиграл столько времени и успел объяснить горожанам, что происходит, - больше некому…»
Удовлетворенно усмехаясь в бороду, судья медленно, с остановками на каждой дощатой площадке поднялся под кровлю храма Иисусова и тщательно осмотрел место происшествия. В механизме часов определенно чего-то не хватало, но чего именно, мог сказать только мастер.
Мади с уважением потрогал тяжелые клепаные шестерни. В самом ремесле часовщика он чувствовал нечто магическое, ибо кто, кроме Аллаха, может сделать так, чтобы мертвый предмет стал двигаться – размеренно и точно, как семь хрустальных небесных сфер вокруг Северной звезды. Часовщики это могли.
Снизу послышался отчаянный скрип ступенек, и возле судьи возник запыхавшийся падре Ансельмо.
-    Ну, что? Что случилось?
-    Сломаны, - кивнул в сторону застывших шестерен судья.
Священник задышал еще тяжелее.
-    И что же делать? Как же храм Божий – без часов?! Может, мастеров заставить починить?
-    Вряд ли удастся, - с сомнением покачал головой судья. – Устав цеха прямо запрещает брать чужой заказ. Так что, кроме Олафа Гугенота, вам их никто восстанавливать не станет.
-    Я его заставлю, - поджал губы священник. – И ничего, что он арестован Трибуналом; у нас – договор.
-    И это вам вряд ли удастся, – усмехнулся Мади. – деньги-то вы ему так и не заплатили…
-    Я заплатил, - отвел глаза в сторону священник.
Мади хмыкнул, сочувственно похлопал мальчишку по плечу и начал спускаться по скрипучим ступенькам. Он еще должен был ознакомиться с обещанными ему инквизитором документами.
***
Бруно даже не стал спускаться, а просто перебрался на верхнюю площадку часов, служащую для регулировки удара молота о колокол. Догадаться, что он прячется здесь, на трех сколоченных и подвешенных над колоколом досках мог только часовщик, а в том, что часовщики здесь даже не появятся, подмастерье был уверен. Но, что ему особенно нравилось на площадке, отсюда, через маленький люк для освещения механизма был превосходно виден город: и центральная площадь, и магистрат, и здание городского суда, и даже контора старого менялы Исаака.
Сначала, как он и ожидал, судья, падре Ансельмо и прочие значимые лица города один за другим проходили к храму, поднимались по скрипучим ступенькам под самую кровлю и долго и тупо изучали безжизненно замершие шестерни – прямо под взирающим на них сверху вниз подмастерьем. А спустя не так уж много времени все они снова спускались вниз, - совершенно обескураженными.
Затем осматривать часы пригласили мастеров, но те, как и предполагал подмастерье, на все уговоры падре Ансельмо отвечали упрямым качанием широкополых шляп.
И, в конце концов, святые отцы ушли в храм, началась утренняя служба, а нарушенное «тиканье» невидимых часов города восстановилось. Бруно это устраивало.
Подмастерье начал наблюдать за невидимыми часами жизни сразу после рокового приступа в мастерских и довольно быстро понял: мастерские – лишь часть куда как большего механизма – города. Едва невидимая стрелка становилась на четыре утра, подмастерья цеха начинали раздувать горны, а судья аль-Мехмед во главе двадцати пяти городских мусульман шел в маленькую мечеть на окраине. Затем неслышные куранты отбивали пять, и городские ворота открывались, а крестьянский рынок наполнялся торговцами. В шесть у дома председателя суда появлялись заспанные альгуасилы, а возле храмовых дверей – падре Ансельмо. В семь открывалась королевская нотариальная контора и лавка евреев-менял. Каждый час, в одно и то же время что-нибудь обязательно происходило, и лишь после обеда, вслед за солнцем, невидимая стрелка города переваливала верхнее положение, и все начинало сворачиваться.
Первыми начинали собираться и покидать город крестьяне, пытающиеся дотемна успеть домой, затем закрывались все четверо городских ворот, затем прекращал принимать жалобы и выносить приговоры председатель суда, за ним закрывал свою контору королевский нотариус, и самыми последними, словно подводя итог дню, затворяли ставни менялы.
Однако сутки этим не кончались, и едва солнце касалось холмов, на улицы выходила молодежь: по правой стороне отмытые от копоти и ржавчины парни, по левой – одетые в самое лучшее девушки. И лишь когда становилось совсем уж темно, а цикады начинали свою бесстыдную песнь торжествующего порока, наступало время вдов и неверных жен.
Бруно и поныне не разобрался, что движет этим сверхсложным «часовым механизмом»: где его «стрелки», где «шестерни», где «циферблат», а главное, где стоят те регуляторы, которые обеспечивают дивную согласованность движения всех частей города.
Он знал две вещи. По уставу цеха право регулировать часы принадлежит только их мастеру, а претендовать на звание мастера мог он один – единственный, кто сумел все это увидеть. И второе, судьба не случайно подарила это видение именно ему – единственному «Божьему сыну» в округе… а может быть, и во всем Арагоне.
***

Бруно искал Олафа по всему городу. Но его не было ни дома, ни в мастерской, ни у судьи, ни в совете цеха.
-    Я посоветовал ему на время скрыться, - неохотно оторвался от составления петиции покровителю города сеньору Франсиско старейшина цеха.
-    Почему? – не понял Бруно. – Разве не доказано, что монету разбавил медью и серебром сам король, а вовсе не Олаф?
Старейшина поморщился.
-    Твой отец оскорбил священника.
-    Он заслужил, - пожал плечами Бруно.
Старейшина невесело улыбнулся.
-    Все так, Бруно, вот только падре Ансельмо служит не только Богу, но и Церкви. Ты понимаешь разницу, малыш?
Бруно на секунду задумался, развернулся и вышел прочь.
***
Едва Амир с помощью Феофила раздел и затащил Марко на очищенный от старой крови, оскобленный операционный стол, хлопнула дверь. Амир обернулся и увидел того самого сеньора в плаще и рядом с ним – Комиссара христианского церковного суда.
-    Жить будет? – глядя поверх Амира, обратился к врачу-греку сеньор.
-    Исключено, – коротко ответил тот.
Амир упрямо стиснул зубы, а сеньор повернулся к инквизитору.
-    Ваш епископат имеет право беатификации*. Позаботьтесь, чтобы первая жертва еретиков была внесена в ряды католических блаженных. Я думаю, Папа пойдет вам навстречу.
.
*БЕАТИФИКАЦИЯ (от лат . beatus - блаженный и ...фикация), в католической церкви акт причисления того или иного лица к числу блаженных
.
Монах сурово кивнул.
Амир яростно покосился на непрошеных гостей и знаком перевел внимание грека на себя.
-    Могу я попросить у вас инструменты, Феофил? И чистой воды побольше, если можно…
Гости так и продолжали смотреть сквозь сына председателя суда, а грек удивленно поднял брови.
-    Зачем тебе вода?
-    Перед тем как начать операцию, я собираюсь совершить омовение и вознести благодарность Аллаху, - с вызовом бросил Амир в сторону святых отцов.
***
Городской Совет цеховых старейшин собрался за четверть часа, а специально посланный экипаж привез в магистрат председателя суда и наиболее сведущего в монетном праве менялу Исаака Ха-Кохена.
-    Ты нам скажи, Мади, - сразу же напали старейшины на председателя суда, - то, что Олаф сказал, - правда?
-    Правда, - угрюмо кивнул тот и положил на стол свиток, - монета настоящая. Вот королевский указ.
Исаак, как наиболее компетентная фигура, уважительно взял свиток в руки и развернул. Пробежал строчки глазами, передал свиток старейшине часовщиков, и постепенно с содержанием ознакомились все.
-    Если Верховный судья Арагона примет решение, мы обязаны будем объявить Бурбону войну, - переглянувшись с остальными членами совета, произнес старейшина часовщиков. – Ты понимаешь это Мади?
Судья, как основной представитель городской судебной власти, мрачно кивнул.
-    Да, понимаю. Но я прошу вас не торопиться с таким делом, как война. У города что – есть лишние деньги?
Старейшины угрюмо насупились, и только старый Исаак нашелся, что сказать.
-    Здесь никто не хочет войны, Мади, - проскрипел он, - однако многие гранды со своими солдатами состоят на службе у королевы-матери, и когда им заплатят облегченной монетой, наверняка поднимут мятеж.
Старейшины закивали седыми головами, а меняла дождался, когда старейшины выскажутся, и продолжил.
-    Кроме того, Бурбон выпустил ущербную монету без разрешения Кортеса, а значит, возмутятся депутаты.
-    Арагон точно соберет ополчение… - загомонили старейшины, - и мы не сможем остаться в стороне.
Мади опустил голову. Он знал: какое бы решение не принял Кортес Арагона, городу придется его поддержать.
-    Но самое страшное даже не то, что городу придется оплачивать оружие для ополченцев, - покачал головой меняла, - самое страшное, что если монету не изъять немедленно, покачнется равновесие драгоценных металлов – сначала в ссудном деле, а затем и в остальных ремеслах.
Старейшины переглянулись. В ссудном деле здесь никто не разбирался.
-    Ну, и что? – выразил общее недоумение судья.
Старый еврей горько усмехнулся.
-    Вы помните, к чему привел рост цены железа?
Старейшины закивали: еще бы не помнить; город едва не вымер, - как от чумы. И хорошо еще, что баски после гибели Иньиго дрогнули и снизили цену на треть…
-    А теперь представьте себе, что все, абсолютно все цены поднялись в полтора раза – точно по измененной стопе монеты.
Старейшины обмерли.
-    Вот шайтан! – первым выдохнул судья.
Теперь он понимал, почему заезжий сеньор Томазо Хирон молчал до последнего мгновенья. По замыслу Бурбонов подмена монеты наверняка должна была произойти одновременно по всему Арагону.
-    Надо сеньора Франсиско о помощи просить… - перебивая один другого, загомонили старейшины.
И только старый меняла умолк и более не произнес ни слова. Было еще кое-что, о чем говорить не хотелось, - Папа. Исаак уже много лет следил за монетными экспериментами Ватикана, и чуял, что время «подведения баланса» подошло. И было похоже, что вслед за Арагоном последует удар и по всей денежной системе Европы.
«А значит, и по всему нашему ремеслу…»
***
Зная, что операция предстоит сложная, Амир опия не пожалел, и раненый подмастерье тут же переместился в мир грез. Вот только окружали его там вовсе не райские гурии.
-    Олаф… - бормотал раненый, - Олаф умрет первым… и мастерская станет моей.
Амир с усилием перевернул парня на бок и достал из ящика с хирургическими инструментами тонкий серебряный щуп. Аккуратно ввел его в рану в районе почек и начал выяснять, куда она в точности ведет.
-    Потом Совет цеха… я этих старых дураков… к черту, - сквозь зубы цедил подмастерье.
-    Молчал бы… герой, - вздохнул Амир.
Выходило так, что, если желудок поражен со спины, то резать придется от позвоночника через весь бок. Таких разрезов у них в университетском госпитале не делал никто.
-    Да, я герой, - неожиданно отозвался на его комментарий грезящий наркотическими видениями подмастерье, – я поражу сарацина в самое сердце…
Амир поморщился, протер место будущего разреза целебным отваром сосновых почек и достал скальпель.
-    Амира аль-Мехмеда в первую очередь… - хихикнул подмастерье, - слишком уж много о себе думает… этот школяр.
-    Заткнись, недоумок! – в сердцах рявкнул Амир. – Тут вся твоя судьба решается… молился бы лучше.
Подмастерье обиженно засопел, но все-таки заткнулся, и Амир, изо всех сил пытаясь поверить, что все получится, сделал первый надрез.
***
Когда Бруно обыскал все места, где мог укрыться Олаф, он двинулся прямо в храм, постучал в двери, а когда на стук вышел здоровенный доминиканец, просто предложил обмен.
-    Я отремонтирую храмовые куранты, если вы отпустите Олафа Гугенота.
-    Ты хочешь поторговаться с Трибуналом Святой Инквизиции? – удивился монах.
Бруно уверенно кивнул, и монах глянул в небо.
-    Знаешь, парень, я был и в Неаполе, и на Майорке… и знаешь, что…
-    Что?
Монах опустил на него тяжелый, все на свете видевший взгляд.
-    Трибунал не отпустил ни одного.
***
Бруно шел по отсвечивающим лунным светом булыжникам и жадно вдыхал запах прогревшегося за день камня, высохшего ослиного навоза и железной окалины.
«Трибунал не отпустил ни одного…» - так и вертелись в голове последние слова доминиканца.
Бруно был просто поражен невежеством и безответственностью нагрянувших в город «гостей». Не построившие в своей жизни ни одних курантов, они, похоже, искренне считали, что имеют право вмешиваться в столь сложный механизм, как Его Город.
Подмастерье сокрушенно покачал головой. Здешние мастера почти никогда не доводили число шестерен в башенных часах более чем до восьми. Только Олаф превзошел всех и построил храмовые куранты с двенадцатью шестернями! И даже сам Бруно, в самых смелых своих чертежах никогда не планировал более шестнадцати шестерен. А город был не в пример сложнее.
Эта сверхсложная конструкция была потрясающе чувствительна ко всякому вмешательству – хоть со стороны монашки Филлипины, хоть со стороны купца Иньиго. А теперь несколько не знакомых даже с основами механики монахов нагло выдернули из сердцевины города одну из самых его важных его деталей – ведущего часовщика цеха. Хуже того, они определенно пытались подменить собой столь важный и сложный механизм города, как правосудие!
Вот только Бруно вовсе не собирался им в этом потакать.
***
Томазо Хирон отбыл в Сарагосу как только Олаф был снова арестован, а с падре Ансельмо официально сняли все обвинения. Меняя лошадей в монастырях Ордена, он менее чем за сутки добрался до столицы и увидел все, чего ожидал. Ни занявшего престол Арагона всего-то с год назад юного Бурбона, ни его матушки в столице не было. Их Высочества* весьма своевременно выехали «погостить» к Изабелле Кастильской. Зато по улицам маршировали арагонские ополченцы, время от времени проезжали неплохо снаряженные конные отряды грандов, но главное, ни один меняла, ни один лавочник и ни один мастеровой не принимал облегченную королевскую монету по указанному на ней номиналу, и цены мгновенно подскочили.
.
*ИХ ВЫСОЧЕСТВО – титул королей Пиренейского полуострова до появления абсолютной монархии.
.
«Началось…»
Этого следовало ожидать, и это однозначно вело к обширной гражданской войне – по всему Арагону. Он заехал в секретариат за очередным назначением, и увидел, что и здесь неспокойно. По коридорам сновали вооруженные братья, и все были сосредоточены и деловиты.
-    Австриец уже в Сарагосе, - сразу объяснил, что происходит, секретарь. – Грандов против Короны науськивает.
Томазо поморщился. Дон Хуан Хосе Австрийский был для Ордена самой нежелательной политической фигурой из всех.
-    И что думаете делать? – поинтересовался он.
-    Попробуем устранить, - пожал плечами тот. – Ты… как… подключишься?
Томазо поднял глаза вверх. Это задание было не по рангу мало; убийствами в Ордене, как правило, занимались не самые ценные братья. Однако он понимал, насколько важно подавить сопротивление политике Короны именно сейчас, в самом начале.
-    Шансов, правда, немного, - сразу предупредил секретарь, - Австриец, как чует… пока никто подобраться к нему не сумел.
-    Хорошо, - кивнул Томазо. – Поучаствую.
***
Бруно уже видел, что Инквизиция – не просто «заусенец». Слишком уж мощно Трибунал потеснил судью и совет старейшин цеха.
«Сеньор Франсиско, вот кто мне нужен!»
Покровителю города Бруно заслуженно отводил роль регулятора – того самого, что ограничивает безудержный бег шестеренок и делает ход любых часов размеренным и, в силу этого, точным. Бруно имел все основания думать, что благородный гранд поможет. Не так давно они с Олафом исполнили его давнюю мечту и построили в саду родовой усадьбы гигантскую клепсидру*.
.
*КЛЕПСИДРА – (греч. Klepsydra) водяные часы
.
Знающие тиранический нрав сеньора Франсиско часовщики сторонились его, как чумы. И, если бы не нужда в деньгах, Олаф не стал бы рисковать. Но падре Ансельмо дал понять, что расплатится нескоро, и Олаф дрогнул. И только когда они с Бруно склонились над ярко раскрашенным в охряные и пурпурные цвета «чертежом», стало ясно, в сколь сомнительное дело они ввязались. То, что увидели часовщики, более всего походило на библейскую Вавилонскую башню, изображенную в храме Пресвятой Девы Арагонской: уходящее вершиной в небо ступенчатое строение, со множеством желобов, по которым текли бурные потоки воды, вращающие циклопических размеров колеса.
-    И это… ваши водяные часы? – с нескрываемым ужасом спросил тогда Олаф.
-    Как тебе? – наклонил голову сеньор Франсиско. – Гениально, правда?
Бруно бросил быстрый взгляд на отца. Тот стоял, ни жив, ни мертв: возражать благородному гранду было слишком опасно. И тогда подмастерье решил, что если кому и получить плетей, так пусть это будет он, а не вскормивший его мастер.
-    Да, гениально, - нарушая правила приличия, выступил он вперед, - но работать не будет.
Гранд оторопел.
-    Как так не будет?
Бруно стремительно перебрал в памяти все, что знал о грамотных благородных сеньорах, и выдал самую умную фразу в своей жизни.
-    Как и все действительно гениальное, ваш проект слишком возвышается над законами грубой механики.
Гранд расхохотался.
-    А для чего я вас пригласил?! Думайте! Вы же у нас мастера!
С этого самого момента к часовщикам приставили двух гвардейцев, и бежать стало решительно невозможно. Нет, ни для Олафа, ни для Бруно построить это титаническое сооружение труда не составляло, – были бы плотники и лес. Проблема заключалась в другом: чем закачать воду наверх титанической башни.
Самым простым двигателем для закачки воды мог стать идущий по кругу осел; учитывая размеры «клепсидры», полсотни ослов. Но, вот беда, главная идея благородного сеньора как раз в том и заключалась, чтобы клепсидра работала сама собой – безо всякого вмешательства со стороны.
Часовщики думали несколько суток – так напряженно, что Олаф почти лишился сна, и – впервые – признал свое поражение.
-    Все-таки зря я согласился…
-    Не бойся, Олаф, я придумаю… - подбодрил его тогда Бруно.
-    Что тут придумаешь? – горестно просипел Олаф. – У тебя – точно – ветер в голове, если ты думаешь, что можешь…
-    Ветер? – замер Бруно. – Ты сказал, ветер?!
Он уже полыхал идеями – сотнями идей. И все стронулось.
В считанные дни плотники отстроили вдоль реки череду самых обычных для этой местности ветряных мельниц. Но вместо того чтобы молоть зерно, ветряки были призваны качать воду. Затем в центре сада поднялась титаническая «Вавилонская башня» будущих водяных часов. Затем к ней протянулись десятки дощатых обмазанных глиной акведуков. И, в конце концов, наступил миг, когда все было готово, и следовало сделать последний шаг.
-    Если она не заработает, с нас кожу сдерут, - проронил тогда Олаф.
-    Она заработает, - поджал губы Бруно и выбил затвор.
Пожалуй, именно тогда он осознал, что превзошел отца.
***
Проводив исповедника четырех обетов Томазо Хирона в Сарагосу, брат Агостино первым делом заново перечитал устав и все буллы и указы, касающиеся Святой Инквизиции. И с каждой новой страницей, сердце нового Комиссара Трибунала переполнялось восхищением.
-    До чего же толково! – бормотал он.
В отличие от Орденов, Трибунал не участвовал в Крестовых походах, а потому не мог покарать ни одного явного соперника Папы – ни гугенота, ни еврея, ни магометанина. В его полномочия не входило приобщение к Церкви поклоняющихся рощам и ручьям язычников, и даже ведьму или колдуна, определенно служащих Врагу рода человеческого, Инквизитор мог наказать лишь при наличии доказанного вреда.
Святая Инквизиция не продавала индульгенций, не брала денег за проведение свадеб и похорон, не крестила, не причащала, не исповедовала, словом, не имела ни единого обычного для духовного лица источника дохода.
Однако Святая Инквизиция имела право на самое главное – толкование смысла. Отныне только она решала, что есть грех и ошибка, а значит, любое слово – сказанное вслух или написанное на бумаге – давало Комиссару повод возбудить преследование. И вот здесь тот, кто все это придумал, предусмотрел все.
Брат Агостино внимательно перечитал бумаги еще и еще раз и с каждым разом убеждался: однажды попав к нему в руки, не должен вырваться никто.
-    Олаф! – тут же понял, куда бить в первую очередь, брат Агостино.
Под давлением Совета мастеров – там, на площади – они с Томазо отпустили Олафа на свободу – пусть и ненадолго. И теперь судебный процесс над Олафом просто обязан был стать показательным, чтобы каждая собака в этом вшивом городе видела, кто сильнее – Церковь или городской Совет старейшин.
Единственное, что смущало Агостино, так это довольно невзрачное обвинение. За навет на падре Ансельмо вполне хватало епитимьи, а для обвинения Олафа в причинении вреда колдовством Трибуналу остро не хватало свидетеля. Ясно, что смертельно раненый Марко до суда не доживет.
«Может быть, его приемный сын что-нибудь скажет?.. Как его… кажется, Бруно…»
-    Охрана! – громко позвал Комиссар Трибунала.
В дверях выросли два дюжих доминиканца.
-    Идите в мастерскую Олафа Гугенота… - строча приказ о вызове для дачи свидетельских показаний, проронил Агостино, - возьмите его сына Бруно и доставьте ко мне.
-    Прямо сейчас? – поинтересовался тот, что посообразительней.
Агостино задумался. День вышел напряженным, и допрашивать этого мальчишку прямо сейчас, посреди ночи не хотелось.
-    Взять немедленно, - твердо кивнул Комиссар Трибунала, – а на допрос ко мне привести с утра.
***
Бруно добрался до усадьбы сеньора Франсиско к утру, и с помощью дворецкого нашел гранда в бассейне с полусотней голых девиц. И тот, узнав, что Олафа арестовали за богохульство и колдовство, вытаращил глаза.
-    Но это же не преступление! Кто его за эту чушь арестовал?
-    Святая Инквизиция.
На лице благородного сеньора отразились самые противоречивые чувства. Его определенно задело самоуправство святых отцов, но и вступаться за рядового ремесленника да еще из-за такой мелочи ему, гранду, не стоило – не так поймут.
-    Ты иди, Бруно, иди, - все-таки выдавил он. – Мне как раз нужно организовать гимнасий, где прекрасные обнаженные юноши будут петь гимны восходящему солнцу… думаю, серьезного ущерба твоему отцу не причинят… ну, всыплют два десятка плетей…
Бруно низко поклонился и отправился прочь. Он уже видел, что сеньор Франсиско не желает исполнять роль регулятора.
***
Томазо перечитал донесения агентуры и покачал головой. Австриец вел себя на редкость осторожно, так словно был предупрежден о возможном покушении. А потому предпочитал находиться во дворце в центре Сарагосы, за тройным оцеплением из гвардейцев.
Исповедник просмотрел карту, вышел в центр и сразу понял, откуда следует попробовать. Вернулся в секретариат, выбрал мушкет с предусмотрительно отсоединенным прикладом, завернул его в коврик, переоделся мастеровым и вскоре уже отмыкал дверь храмовой башни. Поднялся по лестнице на самый верх, туда, где располагались куранты, и приоткрыл специальное оконце для освещения механизма. Площадь была видна, как на ладони.
Томазо неторопливо собрал мушкет и осмотрел механизм. Это были совсем еще новые, модные куранты – с тонкой минутной стрелкой и «кукольным театром», показывающимся народу каждые три часа. И окошко, через которое выезжали куклы, было крайне удобно для стрельбы.
Он прилег, установил мушкет и отдался ожиданию, как учили, расслабленно и с удовольствием. Здесь было одно неудобство – колокол. Его звук отдавался от стен башни и бил по ушам столь резко, что Томазо едва выдерживал. И через двенадцать часов, когда колокол отзвонил четырежды, а куклы четырежды показались народу, Австриец вышел из дворца.
Снующий по площади народ восторженно закричал, и Томазо прижался к мушкету. Обзор был великолепен, однако расстояние от ступеней дворца до кареты составляло от силы два десятка шагов.
Австриец шагнул по ступеньке вниз и приветственно поднял руку. Народ взревел, Томазо уверенно взял гранда на мушку и чертыхнулся, - Австрийца уже прикрывал собой огромный толстый гвардеец.
Австриец шагнул на следующую ступеньку, и его сразу же закрыло трепещущее под ветром знамя. Австриец спустился вниз, и его мгновенно окружила толпа офицеров.
Это не было проблемой: отсюда, сверху Томазо вполне мог разнести ему череп, но офицеры невольно толкали главного претендента на престол, и едва Томазо прицеливался, Австриец уже оказывался в другом месте. А потом Австриец быстро нырнул в изукрашенную золотом карету, и куранты, словно празднуя победу над Орденом, зазвенели так оглушительно, что Томазо бросил мушкет, изо всех сил зажимая уши, протиснулся меж вертящихся шестерен и побежал вниз по ступенькам башни. У Ордена оставался лишь один шанс устранить Австрийца – самый невероятный.
***
Мади аль-Мехмед догадался, что Олафа выкрали, когда попытался вернуть ему кошель с двадцатью честно заработанными мараведи. Посланный в мастерскую альгуасил вернулся ни с чем.
-    Ни Олафа, ни его сына там нет и, похоже, давно. Горн холодный.
Тогда судья отправил альгуасила к старейшинам, и выяснилось, что Олафа не видели и они – с того самого дня.
-    Может, укрылся где? – предположил альгуасил. – Часовщики ему именно это советовали.
Мади лишь покачал головой. Он знал, в каком безденежье провел Олаф последние полгода; в таком положении двадцатью золотыми мараведи не бросаются. А деньги так и лежали в опечатанном архивном сундуке городского суда.
-    Что… может, к инквизитору сходить? – сам предложил альгуасил. – Вдруг Олаф у них?
-    Нет, - отрезал судья. – Не сейчас.
Мади понимал, что если выяснится, что Олаф арестован святыми отцами, ему, как представителю закона, просто придется потребовать его выдачи, потому что ни богохульство, ни колдовство – сами по себе, в отсутствие доказанного вреда – по арагонским законам не являются преступлениями. А когда ему откажут, - а ему наверняка откажут, - судья будет обязан добиться выдачи силой – восемью своими альгуасилами против двенадцати закаленных в боях доминиканцев.
В такой ситуации, чтобы добиться перевеса, ему придется затребовать помощи города, а это означало крупный конфликт с Церковью Христовой. Втягивать город в столь сомнительную «игру в закон» Мади не желал. Он уже знал, чем это закончилось в Неаполе.
-    Но и попускать беззаконие нельзя… - вслух подумал он.
Судья понимал, что в отсутствие Марко Саласара Трибунал ничего серьезного предъявить Олафу не сможет, и это означало, что они станут искать новых свидетелей.
«И кто может заинтересовать Трибунал?»
На месте Комиссара Инквизиции судья первым делом допросил бы приемного сына Олафа. Тот мог что-то сболтнуть просто по молодости и глупости. А значит, именно его Трибуналу отдавать и нельзя.
-    Найди-ка мне Бруно, - распорядился он, - и приведи сюда.
Только что обыскавший и мастерскую, и дом Олафа, альгуасил растерянно моргнул.
-    Давай-давай, - подтолкнул его к выходу Мади. – Рано или поздно Бруно вернется в дом. Ему спрятаться негде.
***
Бруно вернулся из усадьбы сеньора Франсиско к обеду. Подошел к дому и опешил: у входной двери стояли вооруженные люди – слева двое дюжих доминиканцев, а справа четверо альгуасилов сеньора судьи.
-    Бруно сын Олафа, - выступил вперед один из монахов, - ты вызван Святой Инквизицией для дачи показаний.
-    Бруно, - тут же выступил вперед альгуасил, - городской судья предлагает тебе покровительство и защиту.
Враги переглянулись и снова уставились на Бруно.
-    Ты не имеешь права отказаться, - предупредил доминиканец. – Таков указ короля.
-    По конституциям фуэрос ты имеешь право отказаться от дачи показаний на своего отца, - тут же возразил альгуасил, - а без утверждения Кортесом указ короля недействителен.
Доминиканец потянулся к шпаге, и альгуасилы тут же выставили вперед алебарды.
.
*АЛЕБАРДА (франц . hallebarde), холодное оружие - длинное копье с насаженным боевым топором
.
-    Только попробуй!
Бруно попятился назад, хватанул ртом воздуха, и перед глазами полыхнуло. Он снова видел скроенные из человеческой плоти часы, но теперь в них было сразу две ведущие шестерни, и этого часы дергались и тряслись.
-    Спокойнее, сеньоры! – прозвенело сзади, - спокойнее! Не доводите до греха.
Бруно тряхнул головой и обернулся. Это был настоятель бенедиктинского монастыря – сгорбленный седой старичок. Но вот сзади настоятеля стояли два десятка вооруженных, и довольно решительно настроенных монахов.
-    Бруно пойдет со мной, - положил ему руку на плечо настоятель.
***
Едва Австриец вышел из Сарагосы, устранить его стало попросту невозможно. На дороге его окружали только самые преданные офицеры, а назначенный для сбора лагерь неподалеку от Мадрида был оцеплен тройным караулом. Так что Томазо оставалось только сидеть в придорожной гостинице да подсчитывать стекающиеся к цветастой мавританской палатке Австрийца отряды.
Он смотрел на орущих богохульные песни солдат и думал, что вряд ли во всей этой армии есть хотя бы один человек, знающий, из-за чего, собственно, началась эта война.
Да, формальным поводом оставалась выпущенная королевой-матерью в обход Кортеса «облегченная» мараведи.
«Боже, как же долго Папа сопротивлялся выпуску этой монеты! – вспомнил Томазо. – И ведь, как чуял старик!»
Даже после совещания в Латеранском дворце римская курия сомневалась, а надо ли так рисковать. Но, увы, после того как союзный флот протестантской Голландии и англиканской Британии в решающей битве начисто разгромил флоты Кастилии и Арагона, выбора у Папы не оставалось. Католикам нужен был флот, а для постройки новых кораблей нужны были деньги, точнее, золото.
-    Вы должны понимать, - сказал тогда Папа, - что, стоит королеве-матери нарушить соглашение и выпустить эту облегченную монету, как Дон Хуан Хосе Австрийский немедленно заявит свои права на престол.
Австриец – сводный брат юного Бурбона – вполне мог претендовать на трон. Этому не мешало даже то, что Дон Хуан Хосе был зачат покойным королем помимо церковного брака.
Томазо досадливо чертыхнулся, - так оно и случилось. Юный Бурбон со своей матушкой был вынужден бежать, а Дон Хуан Хосе Австрийский собирал вокруг себя огромное войско, составленное из примыкающих к нему каждый день отрядов разъяренных грандов. И он определенно собирался выйти на Мадрид…
***
Комиссару Трибунала смерть как не хотелось идти в только что покинутый им ради карьеры в Инквизиции монастырь. Но медлить не стоило, а потому он оставил доминиканцев у ворот и теперь уже, не как рядовой монах, а как лицо значительное, безо всяких формальностей прошел к настоятелю. Но застопорилось все и сразу.
-    Я не отдам тебе Бруно, - категорически отказал падре Эухенио. – Даже не проси.
Комиссар Трибунала бросил взгляд на замершего у стены подмастерья и успокаивающе выставил вперед ладони.
-    Я не собираюсь его судить. Бруно мне нужен, как свидетель.
-    Я знаю, что такое инквизиция, - ненавидяще выдохнул старик, - сегодня он – свидетель, а завтра – главный обвиняемый…
-    Вы пытаетесь игнорировать папскую буллу? – прищурился брат Агостино. – Или вы забыли, что я уже не состою в вашем подчинении?
И тут настоятель взорвался.
-    Да, не в тебе дело, недоносок! Просто я не желаю, чтобы вы устроили в Арагоне второй Неаполь!
-    Но…
-    Пошел вон, ублюдок!
В лицо Комиссару Трибунала бросилась кровь.
-    Вы забываетесь, падре Эухенио…
-    Ты хочешь, чтобы я тебя арестовал и доставил к епископу?!
Брат Агостино поджал губы. Епископат Арагона находился в оппозиции к Святому Трибуналу, и угроза была не пустой.
-    Придет время, и вы об этом пожалеете, - процедил Комиссар Трибунала и повернулся, чтобы уйти.
-    Господь всех рассудит, - бросил вдогонку старик. – Не сомневайся.
***
Падре Эухенио выпроводил инквизитора вон, подал знак замершему у стены Бруно и стремительно потащил его за собой.
-    Здесь у нас ткачи, - обвел мастерские хозяйским жестом настоятель. – А здесь красильщики… там дальше – типография и монетный двор, за ними – управление и склады…
Мальчишка лишь таращил глаза. Откуда ему было знать, что за невысоким забором скрывается целый город.
-    А вот здесь мы планируем разместить часовые мастерские. Ну, как, нравится?
Бруно растерянно моргнул, и падре Эухенио улыбнулся. Помещение, которое монастырь выделил под часовое дело, едва ли не превосходило площадью все мастерские всех городских часовщиков. Но оставалась проблема: у настоятеля так и не было мастеров. Ни один цех своих людей добром не отпускал. Так что даже этот подмастерье стал бы настоящей находкой.
-    Я приглашаю тебя к себе главным часовщиком, - перешел он к сути дела. – Помощников подберешь сам, деньги на уголь и железо дам. Берешься?
Бруно опустил глаза.
«Боится», - решил настоятель.
-    Не бойся, - засмеялся он. – Церковь своих людей защищать умеет.
В городе самовольная организация мастерской была бы наказана мгновенно и достаточно жестоко. Но за этими стенами мастер подчинялся только одному своду законов – уставу монастыря.
-    Заказами я обеспечу, - заверил падре Эухенио, - Милан, Тулуза, Неаполь… мы строим храмы по всей Европе, и всем нужны куранты.
-    Но и наш цех работает для всей Европы, - осторожно возразил подмастерье.
Настоятель улыбнулся.
-    Ваш цех не получит и сотой доли заказов Церкви. И потом, неужели ты думаешь, ваши конституции фуэрос продержатся вечно?
Мальчишка кивнул, и падре Эухенио недобро засмеялся.
-    Тебя-то в любом случае ничего хорошего не ждет. Инквизиция никогда никого не отпускает, а значит, все имущество Олафа будет конфисковано. Все – понимаешь?! Мастерские! Дом! Все! И кому ты будешь нужен?
-    Я не могу… - тихо проговорил Бруно.
***
Бруно попросил у настоятеля немного времени на размышление и первым делом обошел будущие часовые мастерские – сам. Он понимал, что, если примет предложение настоятеля, то всю жизнь будет работать фактически за еду. Хотя, с другой стороны, возможности, которые предлагал монастырь, превосходили все, о чем только было можно мечтать. Но у Бруно оставался Олаф, и, как говорили монахи, было еще одно место, где за мастера могли заступиться, - Сарагоса.
А той же ночью ему было видение. Сделанная из превосходного дуба рама города изгибалась и трещала, разрываемая в разные стороны, а за шестерни вели борьбу одновременно три привода. И в тот самый миг, когда, казалось, все развалится, появилась «Сарагоса».
Более всего она походила на гигантский маятниковый регулятор хода – один из точнейших, как говорил Олаф. И едва «Сарагоса» начала свое движение, как заклинившие шестерни дрогнули, затрещали и, сверкая голубыми искрами, стронулись таки с места.
И как только это случилось, Бруно встал с выделенного ему ложа в выделенной ему келье, закинул на плечо так и не разобранный мешок и уже через четверть часа перелазил через забор монастыря.
***
Мади аль-Мехмед не знал, за что и хвататься. Сразу после обнародования противозаконного королевского указа о введении мараведи с измененным содержанием золота, городской суд оказался завален жалобами. И первыми жалобщицами стали предусмотрительные городские невесты.
Дело в том, что по традиции на следующее утро после первой брачной ночи, убедившись, что невеста соблюла себя в целости, жених обязан был поднести ей так называемый «утренний дар» – от одной до нескольких десятков золотых мараведи – в зависимости от общественного положения, богатства и договоренностей обеих семей.
Теперь, с введением новой монеты, большая часть запланированных на осень свадеб оказалась под угрозой. Родители женихов настаивали на своем праве расплатиться по номиналу, без учета реального содержания золота, на что родители невест не без ехидства обещали, что тогда и будущие мужья получат столь же «номинальное» брачное ложе.
Угроза не была пустой. Формально первую брачную ночь можно было заменить актом публичного переступания жениха через лежащую в кровати невесту. После этого «жена» возвращалась бы в родительский дом и ждала бы исполнения «мужем» своей части обязательств – то есть, денег.
Следующими отреагировали должники, и самым скандальным обещало стать громоздкое дело о перешедшей бенедиктинскому монастырю семьи из полутора сотен душ. Теперь, ссылаясь на дату королевского указа, глава семьи утверждал, что к моменту исполнения судебного решения он погасил долг целиком, поскольку заплатил французскими луидорами, а не мараведи.
В этом и был главный подвох. Мади аль-Мехмед зашел к старому Исааку, и тот подтвердил, что евреи, ссылаясь на соглашения монархов Европы, меняют мараведи на луидоры, дукаты и динары только по реальному соотношению драгоценных металлов.
-    Король может убедить Кортес Арагона принять облегченную мараведи, - объяснил Исаак, - но это не изменит обменных правил: монета стоит ровно столько, сколько в ней золота.
Когда Мади во всем этом разобрался, он схватился за голову: его ждала отмена чуть ли не всех имущественных судебных решений, вынесенных после подписания указа. Но, что хуже всего, обе монеты – старая полноценная и новая облегченная ходили одновременно, и в городе даже установился обменный курс одной мараведи на другую – внешне точно такую же.
А потом председателю суда выдали жалованье, и Мади ощутил в горле горячий ком ярости и боли: все до единой мараведи были новенькие, только из-под станка.
-    У вас совесть есть? – горько рассмеялся он в лицо принесшему жалованье городскому казначею.
-    Я сам такими же получил, - хмуро отозвался казначей. – Нет в казне магистрата полноценной монеты. Вообще нет!
Судья ссыпал монеты в кошель и тупо уставился в пространство. Теперь ему не удалось бы заплатить даже за обучение Амира. В соседнем Гранадском эмирате, как и во всем цивилизованном мире, деньги считать умели.
-    Знаешь, Исаак, ты, пожалуй, прав: это закончится жуткой войной, - признал он при очередном визите к старому еврею.
***
Исаак и сам был не рад своей правоте. Во-первых, в считанные дни старая полновесная мараведи почти полностью исчезла из оборота, и денег стало просто не хватать. Вот тогда – второй и куда как более мощной волной – пошла новая монета, определенно изготовленная из переплавленной старой. И сразу же поползли вверх цены.
Подняли цены мориски* - единственные, кто умел выращивать и объезжать действительно хороших лошадей. Глядя друг на друга, подняли цены ткачи и красильщики, медники и плотники, гончары и шорники и, само собой, самая сильная корпорация города – часовщики. И, что хуже всего, даже достигнув полуторного размера, цены и не думали останавливаться.
.
*МОРИСКИ – арабо-мусульманское население Пиренейского полуострова
.
Исаак уже понимал, почему. Поход, планируемый грандами против Бурбонов, требовал золота, которое у грандов появлялось лишь после сбора урожая, а до него было еще месяца два. Понятно, что гранды обратились за ссудами, и все золото Арагона потекло в кошели наемных солдат, а оттуда – за пределы страны. В такой-то момент сеньор Франсиско Сиснерос и затребовал военный заем.
-    Верну той же монетой, которой брал, - гарантировал гранд, - сам знаешь, мое слово крепче, чем у Юлия Цезаря.
Исаак на секунду ушел в себя. Отказать покровителю города было немыслимо. Но чтобы дать запрошенную сумму, Исаак должен был тронуть те вклады, что регулярно приносили ему на сохранение мастеровые. И даже этих денег не хватало, а значит, он должен был просить помощи у других менял.
В этом и была проблема. Кто-кто, а уж Исаак-то знал: военные займы сейчас берутся в каждом Арагонском городе, а потому в ссудном обороте просто нет столько свободной монеты.
«Придется затребовать в Лангедоке и Беарне… Хорошо еще, если в Амстердам обращаться не придется…»
-    Ну, что, вы можете предоставить мне всю сумму? – напомнил о себе гранд.
Меняла с сомнением цокнул языком. Перевоз такого количества золота из-за границ Арагона требовал оплаты работы охранников, а значит, и процент за ссуду сеньору Франсиско изрядно подрастал.
-    У вас уже есть долги, - счел своим долгом напомнить он. – Если урожай будет слабым, вам не расплатиться до следующей осени.
-    Знаю, - помрачнел благородный сеньор. – Но я, как депутат Кортеса, обязан и выступить с войском на Мадрид, и помочь деньгами ополчению Арагона, если так решит Верховный судья. Это вопрос чести.
«Может быть, гранадские евреи помогут? – стремительно соображал, как найти столько золотой монеты, Исаак. – Все-таки, они поближе, чем Амстердам; не придется через всю Европу везти…»
-    Я предоставлю вам заем под самый минимальный процент, благородный сеньор Франсиско, - наконец-то принял решение Исаак, - но перевозку золота из Гранады в Арагон вам все-таки придется оплатить отдельно.
***
Бруно опасался заходить домой за ослом, а потому двинулся пешком. Кроме необходимости спасти Олафа, было еще одно обстоятельство, из-за которого он так и не принял предложение доброго настоятеля. Бруно уже давно знал, что мировой механизм не исчерпывается его родным городом, а потому он был просто обязан увидеть Сарагосу.
Ночь была темной, дорога – пустынной, и подмастерье снова начал думать о себе и сидящем на Небесах своем как бы Отце. Господь, создавший весь этот механизм, год от года вызывал у него все меньше уважения. Уже то, что он спалил Содом и Гоморру, говорило о полном отсутствии у Бога такого важного для любого часовщика качества души, как терпение.
Нет, часовщик имел право переплавить любую из своих шестеренок. Однако, если верить истории о потопе, то во всем мире у Господа оказался лишь один удачный узел – Ной да его семья. Все остальное на поверку оказалось никуда не годным.
Господа оправдывало только то, что, судя по Библии, этот мир был первым его механизмом, - отсюда столько понятных ошибок. Но, вместо того, чтобы шаг за шагом довести мир до идеала, Господь, похоже, просто опустил руки. Ибо несовершенство мира, его откровенная недоделанность сквозила во всем.
***
Амир не собирался сидеть на отцовской шее, и когда стало ясно, что доучиться не придется, он первым делом заглянул к единственному городскому врачу.
-    Возьми к себе, Феофил.
-    Нет, Амир, - покачал головой грек, - не возьму.
-    Почему? – озадаченно поднял брови Амир.
-    Тебе же платить надо, - прямо ответил врач, - а значит, мне придется гонорар поднимать.
Амир поднял брови еще выше.
-    Ну, так подними.
-    Не могу, - отрезал Феофил. – Мне и так монастырь на пятки наступает. Если я гонорары подниму, вся клиентура к монахам перейдет.
Амир досадливо цокнул языком. Раздувшийся в последнее время, как на дрожжах, монастырь и впрямь сбивал цены, причем, всем подряд. Вчерашние мастеровые и подмастерья, крестьяне и выкупленные рабы, волею судеб оказавшиеся в монастыре, работали за похлебку. А потому святые отцы брались за все: лудить и штопать, лечить и отмаливать, пахать и ковать. В результате, все больше крестьян и мастеров разорялись, брали ссуды и, в конце концов, оказывались либо в безнадежной долговой кабале у сеньора Сиснероса, либо в монастыре.
-    И что же мне делать? – задумчиво хмыкнул Амир.
-    К своим иди, - деловито посоветовал грек. – Никто, кроме своих, тебя сейчас не примет.
Амир вздохнул. Деревенская родня отца наверняка взяла бы его в дело, но сутками – в холод и жару – находиться возле табуна… вроде как не для того он три курса Гранадского университета закончил.
-    Я тебе, как есть, говорю, - жестко подвел итог разговору грек. – В наше время к своим жаться надо. Иначе пропадешь.
***
Когда первые несколько передовых отрядов потянулись на Мадрид, в гостиницу к Томазо приехал брат Гаспар.
-    Я уже думал, ты так и застрял в провинции! – первым делом сграбастал его в объятия друг.
-    Что ты, брат, - улыбнулся Томазо, - когда это я застревал?
Они заглянули друг другу в глаза, и Томазо до боли отчетливо вспомнил, как они вдвоем – спина к спине, последние из всего набора и совсем еще сопляки – противостояли двум десяткам плотных, опытных, обозленных сопротивлением монахов.
-    Тогда слушай главную новость, - выпустил его из объятий Гаспар и пригласил присаживаться за уставленный кушаньями стол, – королева-мать снова не хочет обсуждать свадьбу сына.
-    Что?!! – вскочил Томазо. – Папа же с ней обо всем договорился!
Гаспар лишь развел руками, и Томазо сорвался с места и кругами заходил по комнате. Женитьба правящего в Арагоне юного Бурбона на Изабелле Кастильской была единственной возможностью создать на Пиренейском полуострове хоть сколько-нибудь сильную католическую страну. Однако – сама еще не старуха – королева-мать вовсе не мечтала о зрелой энергичной конкурентке из Кастилии. Исполнять роль регентши при малолетнем сыне было куда как приятнее, чем наблюдать за властью со стороны.
-    Как это случилось?
-    Королева-мать рассорилась с Изабеллой, как только приехала в Мадрид, - снова развел руками Гаспар.
Томазо задумался. Он видел, что королеве-матери не устоять перед объединенными в один кулак силами Австрийца. Да, юному Бурбону мог помочь его дедушка Людовик, но станет ли французский монарх ссориться с Габсбургами из-за маленького Арагонского престола?
Томазо резко остановился.
-    Если все останется, как есть, Австриец займет престол, и Габсбурги станут сильнее всех.
Гаспар лишь развел руками. Это и было главной проблемой. Кто бы ни включил Пиренейский полуостров в сферу своей власти – французы или австрийцы, политическое равновесие покачнется, и правящий дом станет первой силой в Европе. А первым в Европе может быть только Папа.
-    Наверное, поэтому нас всех и собирает Генерал Ордена, - серьезно произнес Гаспар.
***
Председатель суда разбирал очередную, связанную с разной оценкой мараведи тяжбу, когда в помещение суда ворвались несколько доминиканцев во главе с Комиссаром Трибунала.
-    Пошли вон! – распорядился брат Агостино, и тяжущиеся, глянув на зверские лица монахов, стремительно ретировались.
Мади нахмурился.
-    А ну-ка, объяснитесь, святой отец, - потребовал он. – Что вы здесь распоряжаетесь?
-    У меня к вам два дела, - пристально посмотрел в глаза судье Инквизитор. – Первое, я, как Комиссар Трибунала налагаю арест на имущество Олафа Гугенота, а значит, вы обязаны выдать мне кошель с конфискованными мараведи.
Мади оторопел, - наглость монаха была беспримерной.
-    И второе, - усилил напор Агостино Куадра, - я требую от вас доставить в Трибунал важного свидетеля обвинения – подмастерья Бруно. По нашим сведениям он скрывается в бенедиктинском монастыре.
Судья не без труда взял себя в руки.
-    Позвольте вам напомнить, святой отец, что власти Арагона не подчинены вашему Трибуналу.
Инквизитор усмехнулся, полез в наплечную сумку и достал помятый свиток.
-    Нет, это вы позвольте напомнить, - бросил он свиток судье, - что теперь вы обязаны содействовать Святой Инквизиции! Обратите внимание на пункты шестой, восьмой и четырнадцатый…
Судья подрагивающими от напряжения руками взял свиток, развернул и замер. Это было приложение к указу короля, и согласно ему, власти обязаны были оказывать Трибуналу содействие – по первому требованию.
-    Кстати, ваше бездействие, - напомнил о себе инквизитор, - можно расценить, как попытку помешать Церкви изобличить и судить Олафа Гугенота.
-    Олаф Гугенот находится под защитой конституций фуэрос Арагона, - тихо напомнил Мади аль-Мехмед, - он не может быть не только судим, но даже допрошен никем, кроме судебного собрания, - даже Церковью.
-    Олаф Гугенот, прежде всего, - христианин, - столь же тихо, но жестко парировал монах, - и не твое собачье дело, сарацин, как Церковь Христова собирается разобраться со своим сыном. Это дело веры, а не ваших конституций.
Судья вспыхнул и тут же старательно подавил гнев.
-    Насколько я помню, то же говорили и первосвященники Понтию Пилату, - как можно язвительнее усмехнулся он, - ты не боишься повторить ошибку Каиафы, монах?
Комиссар Трибунала побагровел и тяжело поднялся со скамьи.
-    Если ты до вечера не выполнишь распоряжение Трибунала сам, я заставлю тебя его исполнить. Силой.
Мади молчал. Он уже видел, что конфликт все равно грянет, как бы он его не оттягивал.
Инквизитор подал знак «Псам Господним», и они все вместе вывалились в дверь – в пекло дня.
***
Жара становилась все сильнее, однако Бруно хода не сбавлял. Мимо, обгоняя его, все время ехали ополченцы, и многие поминали Кортес, Бурбонов и какого-то Австрийца, который вроде как должен поставить короля на место.
-    Иди с нами, - предлагали на привалах ополченцы, - может быть, тебе даже мушкет дадут. Да, и кормят у нас отлично…
Бруно только мотал головой. Он видел главное: все эти люди – всего лишь «приводной механизм», призванный вращать «шестерни», которых они не даже видят, чтобы те, в свою очередь двигали «стрелку», о которой даже не подозревают. Но он не был одним из них.
Бруно давно, лет с девяти, не верил, что его отцом был Тот, Который… Да, его мать – добровольно или под давлением нового хозяина – дала обещание Богу, но, скорее всего, вчерашняя крестьянка зачала сына от обитателя того мужского монастыря, что стоит за оврагом. Кое-как доносила, а затем под руководством более опытных монахинь торопливо придушила и забросала землей где-то возле оврага. Церкви не нужны дармоеды, ей нужны работники – что тогда, что сейчас.
И все-таки, - невзирая на столь низкое происхождение, - Бруно чувствовал свою избранность. Просто потому, что видел мир таким, какой он есть. Бруно не мог этого доказать, но давно уже понимал, что Вселенная это механизм. Он был настолько отвратительно склепан и отрегулирован, что даже сезоны года – основа основ – не выдерживали ритма. Весна могла запросто запоздать, а осень длиться и длиться. А уж люди… эти были способны на самое вопиющее отступление от правил механики. И главным виновником всего беспорядка во Вселенной был никто иной, как его Создатель.
-    У хорошего мастера и часы не врут… - прошептал Бруно.
Он все глубже понимал, насколько прав был Олаф.
***
Когда Генерал прибыл, Томазо уже вконец извелся от ожидания.
-    Ну, и у кого какие идеи? – моргнул блеклыми глазами старик.
Томазо, как и все восемь допущенных к руке братьев, невольно вжал голову в плечи, но у него, в отличие от остальных, идеи были.
-    Я хотел бы попробовать уговорить Австрийца… пока он еще не вошел в Мадрид.
Генерал замер. Он определенно заинтересовался.
-    Уговорить? Он уже примерил корону, а ты еще хочешь его уговорить?
-    Я бы попробовал, - глотнул Томазо. – С вашей помощью…
Генерал остановился напротив, заглянул исповеднику в глаза, и от этого взгляда мелкие волоски на руках Томазо встали дыбом.
-    Попробуй, Томас, попробуй… Австриец здесь недалеко лагерем встал… но ты и сам понимаешь, чем это может кончиться для тебя…
Томазо понимал.
На следующий день – точно так же, навытяжку – он уже стоял в цветастой мавританской палатке Австрийца. Генералу многое было доступно…
-    Кто вы? – холодно поинтересовался Дон Хуан Хосе Австрийский.
Неизвестно, кого он ожидал увидеть, но Томазо определенно не отвечал этим ожиданиям.
-    Томазо Хирон, Ваше Высочество, - изящно поклонился исповедник. – Я представляю интересы некоторых итальянских семей.
-    Уж не Борджа, случаем? Или, может быть, Колонна? – пошутил Австриец.
Шутка была удачной. Австриец назвал две самые крупные и состоятельные семьи, когда-либо сажавшие Пап на престол Святого Петра. Но гость остался серьезен.
-    И чего вы хотите? – насторожился Австриец.
Томазо нащупал под плащом кинжал, сделал еще два шага вперед и, каждым движением выражая глубочайшее почтение, остановился.
-    Чтобы вы, Ваше Высочество, оставили юного Бурбона на троне.
-    Что?! – обомлел Австриец и тут же вскочил. – Охрана!
Полог позади Томазо тут же откинули, раздался звон оружия, и он судорожно сжал рукоять кинжала – самый последний аргумент.
-    А королеве-матери самое место в монастыре, - внятно произнес он, – с согласия Папы, разумеется…
-    Слушаю, Ваше Высочество! – громко отрапортовал вошедший начальник охраны.
Но Австриец уже заинтересовался сказанным.
-    Подожди…
Начальник охраны поклонился и, гремя железом, и не поворачиваясь к Дону Хуану задом, отошел к выходу из палатки.
-    С согласия Папы? – прищурился Австриец.
Он и верил, и не верил, что Его Святейшество пошел-таки на переговоры – пусть и такие, неофициальные.
-    Разумеется, - улыбнулся Томазо. – Орден ничего не делает вопреки воле престола Петра…
-    Ну, да… Орден… - криво улыбнувшись, оглядел Австриец фигуру гостя. – Все правильно… кто же еще?
Широким жестом он отправил охрану прочь, снова присел на обитую парчой скамью, некоторое время обдумывал услышанное и, наконец-то задал главный вопрос:
-    Но кем тогда буду я? Что Папа предлагает мне?
Томазо стиснул спрятанный под плащом кинжал. Теперь жизнь Австрийца, а значит, и его собственная жизнь, зависели от того, согласится ли Австриец на предложение.
-    Примите католическую веру, - выдохнул Томазо, - а вместе с ней и реальную власть.
Австриец посмотрел на Томазо такими глазами, что исповедник невольно отшатнулся и потянул кинжал из-под плаща.
«Боже, как не хочется умирать…»
***
Незаконнорожденный сын покойного короля Арагона, Австриец был крещен в материнской вере – гугенотом. Это абсолютно не мешало ему участвовать почти во всех военных операциях отца – даже на традиционно гугенотских землях. Более того, это нисколько не мешало ни его авторитету в войсках, ни его положению в среде благородных грандов. Австрийцу за его отвагу и победоносный характер прощали даже то, что он незаконнорожденный. Но сменить веру?
В его положении это означало потерять половину того уважения, которым он пользовался. В сочетании с отказом от короны в пользу Бурбона – слабоумного сводного брата, неспособного даже сделать женщине ребенка, это могло лишить Австрийца почти всего.
-    Мне? – не веря, что ему это предложили, выдохнул он. – Под Папу?!
Томазо застыл. Прямо сейчас ему следовало сделать два шага вперед и нанести удар.
«Не время…» - мелькнуло в голове, но Томазо понимал: это сказал вовсе не его дух; просто его тело боится неизбежного.
-    Вы вполне могли бы возглавить всю арагонскую Церковь, - тихо произнес он, - вы же читали новые указы вашего брата, а потому знаете, сколько власти он передал инквизиторам и епископам.
Австриец только играл желваками.
-    Все указы короля шли бы через вас… - так же тихо произнес Томазо. – А лет через восемь, когда ваш сводный брат умрет…
Лицо Австрийца полыхнуло малиновой краской.
-    Ты много на себя взял, монах, - поднялся он с обитой парчой скамеечки, - не по чести.
Томазо вздрогнул и распрямился. Он никогда не мог похвастать ни родовой честью, ни даже законным отцом. И с самого раннего детства, - сколько он себя помнил, - его никто не воспринимал, как равного, - даже сыновья подмастерьев. Только поэтому Томазо и оказался в Ордене.
-    Да, я – тоже незаконнорожденный, Ваше Высочество, - едва удерживая гудящий, словно пламя в горне, гнев, произнес он. – Как и вы.
Австриец широко распахнул глаза. Кинуть ему в лицо эту горькую правду не рисковал никто – никогда. Но до боли стиснувший спрятанный под плащом кинжал Томазо собирался сказать перед его и своей смертью все.
-    И только потому, что я давно уже не мечтаю напялить на себя картуз отца, я и достиг большего, чем все мои сводные братья вместе взятые.
Австриец так и стоял, широко распахнув глаза, и Томазо легко узнавал в них все, чем переболел сам: и одиночество, и ненависть, и муку.
«Ну же, Ваше Высочество! – мысленно подтолкнул он Австрийца, - Давай! Вызови охрану! И все кончится – и для тебя, и для меня…»
И тогда Дон Хуан Хосе Австрийский как проснулся. Сбрасывая наваждение, тряхнул головой, прокашлялся и окинул Томазо насмешливым взглядом.
-    Ты, видно, хочешь стать Папой, монах…
Томазо покрылся испариной. У него появился шанс. Но он уже знал, как опасно поверить этому шансу.
-    А кто меня остановит? – с такой же насмешкой поинтересовался он. – Законные сыночки?
И тогда Австриец рассмеялся – в голос. Всю жизнь доказывавший свое право находиться среди грандов, как равный, он прекрасно знал, насколько слабее те, кто этой «школы» не проходил.
-    Иди, монах, - отсмеявшись, примирительно произнес Австриец. – Я подумаю над предложением Его Святейшества.
***
-    Ну, что? – принял валящегося с ног Томазо в свои объятия Гаспар.
-    Обещал подумать… - бессильно выдохнул Томазо.
Гаспар вытаращил глаза.
-    Обещал?! Австриец… что-то… тебе… пообещал?!
Можно было и не переспрашивать. Уже потому, что Томазо вышел. Если бы Томазо поддался, хотя бы на мгновение, надежде выскочить живым, он бы, конечно, остался лежать там, возле Австрийца, скорее всего, тоже мертвого. Но исповедник знал, как опасно поддаваться этой надежде, и давил до конца.
-    Помнишь, Гаспар, как нам тогда подали надежду?
Глаза Гаспара затуманились. Их, полсотни юнцов, после двух суток жутких побоев и немыслимых издевательств вдруг оставили в покое – на полдня. А затем в коридоре послышался веселый смех, двери широко распахнулись, и в зале показались два святых отца – опрятных, приветливых и очень, очень участливых.
-    Боже! Кто вас так отделал?.. – ужаснулись визитеры.
-    Вы уже написали жалобу епископу?
-    Никто не имеет права так обращаться с учениками!
Через четверть часа святые отцы, записав полтора десятка имен и пообещав донести все жалобы до слуха епископата, ушли, а монахи вернулись, и все продолжилось с того же места. И труднее всего было отбиваться тем, кто поверил в конец мучений…
Позже Томазо подмечал эту закономерность почти в каждом предприятии: стоит внушить противнику, что все кончилось, как он тут же раскисает и подставляет самое уязвимое место. Он отточил этот обманный прием до совершенства.
-    Австриец сначала надавил, а потом отпустил, - проронил он. – Но ведь и я еще на что-то гожусь…
Гаспар, все еще не веря тому, что слышит, покачал головой.
-    Боже, ты его обуздал! Господи Боже…
***
Брат Агостино был не из тех, кто остается без дела. Показав председателю суда, кто есть кто, он тут же настрочил и отправил с гонцом жалобу в Сарагосу, а сам занялся подготовкой документов о беатификации будущего блаженного католической церкви зверски убиенного еретиком отрока Марко Саласара. Но Совет мастеров категорически отказался не только признать Марко блаженным, но даже разговаривать о нем.
-    Гнида он, этот ваш Марко! - в сердцах бросали ремесленники, - доносчик и мерзавец!
Комиссар Трибунала тщательно переписал имена всех, кто ему отказал, зашел в храм Пресвятой Девы Арагонской и принялся уговаривать наиболее активно посещающих церковь старушек. Но и те, едва услышав имя подмастерья, лишь качали седыми головами.
-    Марко был нехороший мальчик… прости мне, Господи, о мертвых плохо не говорят…
Брат Агостино и здесь переписал имена отказавших, и отправился на кладбище.
-    Где место вечного упокоения блаженного Марко Саласара?
-    Нет такого места, - сурово отозвались могильщики.
Брат Агостино сокрушенно покачал головой. Безбожный город отказал отроку даже в погребении. Что ж, такое случалось и прежде с наиболее выдающимися святыми и мучениками. И тогда Комиссар Трибунала пришел к недоучившемуся студенту Амиру аль-Мехмеду, - узнать, каковы были последние слова блаженного.
-    Марко? – прищурился тщательно вытирающий мокрые руки Амир, - жив, уже начал есть, думаю, через неделю встанет на ноги…
-    Что за чушь? – оторопел брат Агостино.
Живой, а потому не пригодный к беатификации, Марко просто не помещался в его сознании.
-    Хотите поговорить с ним? – улыбнулся Амир и ткнул рукой в сторону обмазанного глиной низенького строения. – Он здесь, в нашем сарае…
Комиссар Трибунала бросился к сараю, пригнулся, протиснулся, проморгался, привыкая к темноте, и выдал такую серию богохульств, какой не грешил еще со студенческой скамьи.
Этот сукин сын и впрямь был жив.
***
На подходе к Сарагосе войск стало намного больше. Опаздывающие отряды торопились, обгоняли друг друга, и очень мешали Бруно думать. А подумать было, над чем.
Олаф всегда был хорошим механиком, а потому и сумел донести до приемного сына истину о первородном грехе. Ибо допустил его вовсе не Адам с его умом только что отлитой шестеренки, а сам Господь, когда сделал то, чего на этапе доводки не позволил бы себе ни один уважающий себя часовщик, – пустил все на самотек. Понятно, что шестерни стали своевольно менять положение, и дошло до того, что Богу даже пришлось смазывать Вселенские куранты кровью собственного Сына. Но толку от этого было чуть.
-    Покайтесь… - гнусаво пропел идущий мимо явно безумный монах, и Бруно сокрушенно покачал головой.
Вечные призывы Церкви Христовой к покаянию выглядели причитаниями слабого мастера, отчаянно опасающегося, что его часы вот-вот встанут. Ну, а угроза концом света более всего напоминала истерику, когда мастер принимается ломом крушить все, что с таким трудом регулировал, да так и не довел до конца.
-    Говорю вам, задумайтесь… ибо скоро время… - где-то далеко гнусавил блаженный.
Бруно усмехнулся. Если кто и должен был задуматься, так это сам Господь. Но Он, вместо того, чтобы терпеливо учиться ремеслу, так и продолжал причитать над никуда негодными и чрезмерно капризными шестернями.
***
Гранды шли к Мадриду уже со всех сторон, однако, в город не входили, как понимал Томазо, именно потому, что цветастая мавританская палатка Австрийца так и стояла неподалеку от столицы Кастилии. А потом в гостинице появился гонец из Мадрида.
-    Томазо, Гаспар, вы еще здесь?!
-    А в чем дело? – подскочили друзья.
-    Австриец несколько часов назад вошел в Мадрид и взял дворец.
Томазо и Гаспар переглянулись и помчались седлать лошадей. Они уже поняли, что Австриец просто обвел Томазо, а значит, и тех, кто за ним стоит, вокруг пальца. А еще через полдня, когда взмыленные Томазо и Гаспар безуспешно пытались найти способ подобраться к Австрийцу, в Мадрид прибыла хозяйка всей Кастилии королева Изабелла.
Увидев лежащие на ступеньках трупы оборонявших дворец швейцарцев, она яростно крикнула, и гвардейцев – за ноги, безо всякого уважения – оттащили в сторону. Изабелла смачно выругалась, и свита дружно захохотала, а она, решительно приподняв платье выше щиколоток, стремительно взошла по окровавленным ступенькам.
«Сейчас она им всем задаст…» – не без тени злорадства подумал Томазо.
Он искреннее уважал эту энергичную решительную особу, и знал, сколь накаленными станут переговоры, едва к ним подключится Изабелла. И для семейства Бурбонов, и для Габсбургов она была, пожалуй, наиболее опасной персоной на всем Пиренейском полуострове. И тем желаннее она была бы в качестве правящей королевы для Ордена.
«Вот только для этого она должна выйти замуж за юного короля…»
***
После официального визита Комиссара Трибунала в суд Мади аль-Мехмед уже не мог «не замечать» нарушение инквизицией конституций фуэрос. Он вызвал начальника стражи, вместе с ним обсудил боеспособность каждого альгуасила и снова пришел к выводу: восьмерым стражникам против двенадцати закаленных в боях доминиканцев не устоять.
-    Нам еще и ворота выбивать придется, - с гусиным пером в руке вычерчивал схему недостроенного женского монастыря начальник стражи, - стены-то там высокие, да и штурмовых лестниц у нас нет…
-    Неужели придется обращаться к магистрату?
Начальник стражи пожал плечами.
-    Тебе все равно одному не справиться, Мади. Да, и лучше, если Олафа освободят христиане, а не ты. Меньше вони будет…
Мади аль-Мехмед досадливо крякнул. Эта проблема возникала каждый раз, когда он разбирал церковные дела. Стоило чуть-чуть нажать, и его тут же обвиняли во всех смертных грехах и никогда не забывали упомянуть, что он – магометанин.
-    Ладно, - вздохнул он, - христиане, значит, христиане.
***
Томазо следил за ходом переговоров из потайной комнаты рядом с залом для совещаний и уже видел, что опоздал. Здесь были все: и королева-мать, и пятнадцатилетний Бурбон, и, само собой, Изабелла, но Австриец чувствовал себя хозяином положения и уже диктовал свои условия.
-    Вы уйдете в монастырь, тетушка, - напирал он на королеву-мать, - иначе все узнают, что королева Хуанна заболела и потеряла разум. Папа, как мне сказали, уже согласен.
Томазо стиснул зубы. Австриец использовал его гарантии от Папы самым бесчестным образом и явно уже примерял на себя корону Арагона.
-    А тебе, Изабелла, надо бы подумать о настоящем мужчине… - явно намекая на себя, давил Австриец, - а не тащить в постель вечного ребенка.
Но Изабелла не сдавалась.
-    А этот… настоящий мужчина… подтвердит указ о новой монете?
-    Не я принимал этот противозаконный указ, не мне его и подтверждать, - отрезал Дон Хуан Хосе.
И тогда Изабелла презрительно усмехнулась.
-    Арагону и Кастилии нужен флот, - процедила она, - и кто этого не понимает, тот не король.
Австриец густо покраснел.
-    То-то я вижу, мой сводный брат в этом много понимает, - кивнул он в сторону жениха Изабеллы.
Молодой Бурбон пустил слюну, и, видя устремленные на него напряженные взоры, неуверенно захныкал. И тогда Дон Хуан неожиданно встал, подошел к сводному брату и своим кружевным платком промокнул тому глаза, а затем и скошенный подбородок.
-    Знаешь, Изабелла, - осуждающе покачал он головой, - Господь все равно против вашего брака. Я это докажу.
И Бурбон, видя, что его жалеют, скривил белое лицо и потянулся к человеку, отнимающему у него самое важное для мужчины – власть.
А еще через день люди Австрийца привезли из Сарагосы епископа Арагонского, а Дон Хуан Хосе развязал дискуссию об инквизиции, и все рухнуло.
-    Инквизиция не просто противоречит конституциям; она враждебна и слову, и духу Господнему, - прямо заявил епископ Арагонский.
Члены королевской семьи замерли. Фактически Его Преосвященство объявил королевский указ о введении Святой Инквизиции в Арагоне еретическим.
-    А вы хорошо подумали, Ваше Преосвященство? – первой опомнилась Изабелла.
Она уже готова была вступить в управление землями своего жениха, но понимала: если Церкви Арагона и Кастилии останутся на разных позициях, ее свадьбе с юным Бурбоном не бывать.
-    Я старый человек, - поднялся со скамейки епископ, - и я не возьму такого греха на свою душу. Простите, Ваши Высочества, мне здесь нечего делать. Я возвращаюсь в Сарагосу.
Австриец торжествовал.
***

Брат Агостино Куадра спал от силы два часа в сутки, - все его время отнимали допросы. Нет, старый падре Эухенио сдался быстро. Сначала брат Агостино предъявил ему и аббатисе женского монастыря обвинение в попустительстве убийствам детей. О том, что между монастырями расположено огромное, из нескольких сотен могил, захоронение младенцев, знали в городе все. А когда Комиссар допросил участников убийств, обвинения на бывшего настоятеля посыпались, как из худого мешка.
Но торопиться не следовало: Комиссар хотел действительно громкого процесса, а для этого убиение невестами Христовыми своих детей не годилось. Быстрым и выгодным обещало стать дело Олафа Гугенота, но как раз оно застряло на том же месте, на котором и началось.
У брата Агостино имелось все: короткий донос Марко Саласара, показания множества свидетелей, своими глазами видевших жуткую клепсидру, жадно высасывающую воду из реки и даже заключение маститых экспертов, подтвердивших, что иначе как с помощью нечистой силы такую махину заставить работать нельзя. Но проклятый «Гугенот» не сдавался.
Поскольку Мади аль-Мехмед предоставить инквизиции городского палача категорически отказался, а Папа, во избежание ненужных обвинений, проводить пытки монахам не разрешал, Комиссар вызвал двух опытных человек из Сарагосы. Специальными тисками Олафу раздавили пальцы ног и рук, но он молчал.
Тогда его посадили на заостренную «кобылу» и превратили промежность в кровавое месиво, но часовщик лишь мычал, мотал головой из стороны в сторону и… так и не поддался. Комиссар даже приказал снять ему полосу кожи со спины, поскольку кто-то ему сказал, что некоторые грешники прячут подписанный с Лукавым договор именно под кожей. Бесполезно. Олаф сознался лишь в оскорблении падре Ансельмо.
Самым обидным было то, что Олаф определенно был релапсусом*. На его теле уже имелись очевидные следы давних пыток. Но об их происхождении мастер тоже молчал.
.
*РЕЛАПСУС (relapsus) - рецидивист
.
Из архивов магистрата следовало, что Олаф прибыл из Магдебурга, а потому Комиссар послал туда запрос, и вскоре получил весьма странный ответ. Да, некий Олаф Урмайстер, что означало «Часовщик», значился в списках прошедших «испытание», однако ни сути обвинения, ни вынесенного приговора в архивах Магдебурга не сохранилось.
Только новые указания человека из Сарагосы позволили Комиссару хоть на время, но отвлечься от ощущения полного поражения.
-    Вам следует немедленно обратить народный гнев на евреев, - прямо сказал посланец нового епископа Арагона.
-    А почему только на них? – удивился Агостино. – У меня тут каждый третий на подозрении.
Посланец на секунду замешкался, но тут же взял себя в руки.
-    В мои задачи не входит обсуждать приказы епископата. А вот посмотреть, как вы их исполните, я посмотрю.
-    Отлично, - деловито кивнул Агостино.
Через два часа Марко привел в центр города полсотни заскучавших без дела ребят и они, вытащили из меняльной лавки Иосифа, хорошенько его отлупили, а заодно надавали четырем кем-то вызванным альгуасилам. А когда городской судья Мади аль-Мехмед, задыхаясь, лично прибежал на место погрома, полыхающий дом старого Исаака уже тушили сбежавшиеся с соседних улиц мастеровые.
-    Что… происходит? – обратился судья к утирающему кровь с разбитого лица Иосифу.
-    Понятия не имею, - потрясенно замотал головой тот. – Вон, у Марко спросите.
Мади посуровел и поманил Марко Саласара пальцем.
-    А ну, иди сюда, Марко. Ты что наделал?
Марко кинул быстрый взгляд в сторону Комиссара Трибунала и тут же с независимым видом распрямился и подошел.
-    Они Христа распяли. И против короля…
-    Так, - решительно оборвал его судья и глянул на городские часы, - чтобы через два часа ты вместе со своими молокососами был у меня в суде. И просите у родителей деньги – и за побои, и за дом, и за оскорбление.
И тогда столичный гость с недоумением повернулся к брату Агостино.
-    Я не понимаю… у вас что здесь – всем сарацины командуют? И почему только один дом? Вы что, решили отделаться от меня этим позорищем? Это, по-вашему, называется народный гнев?
Комиссар густо покраснел.
-    Нет у нас больше евреев, - буркнул он. – Маленький у нас город. И сарацина этого я, дайте срок, прижму…
-    Нет у нас времени, - с болью в голосе произнес посланец. – А потому и не могу я вам дать срока. Сейчас прижимайте.
***
Бруно не стал скрывать, что он грамотный, а потому его выдернули из камеры и отправили в Трибунал одним из первых, едва начались заседания.
-    Ну, что, Руис Баена, - сверился с изъятым из кошеля документом инквизитор, живой улыбчивый здоровяк лет сорока, - говори, почему бежал?
-    Плохо кормили, - лаконично ответил Бруно.
Если бы он отверг это имя, возник бы второй вопрос: откуда бумаги. А значит, рано или поздно ему бы доказали покушение на убийство – того, с вилкой в пояснице.
-    Каллиграф?
-    Да, святой отец, - отвел глаза в сторону Бруно и тут же выставил вперед мозолистые руки, - но у меня руки… я в мастерских долго работал… не знаю, не испортился ли почерк.
-    Бог с ним с почерком, - отмахнулся инквизитор, - у нас в Сарагосе даже просто грамотных людей не хватает. Писарем в Святой Трибунал пойдешь?
Бруно обмер. Олаф, судья Мади, этот Комиссар Агостино – перед его глазами промелькнуло все.
-    Или предпочитаешь на строительство дорог? – прищурился инквизитор, и вся его доброжелательность мгновенно испарилась.
Бруно думал. Именно Инквизиция была средоточием всего беспорядка – и в его родном городе, и во всем Арагоне; именно эти люди выдергивали самые важные шестерни сложной конструкции невидимых часов…
-    Только учти, что на строительстве дорог никто дольше десяти лет не живет, - покачал головой инквизитор. – Быстро пред Господом нашим за грехи ответишь…
А с другой стороны, только изнутри инквизиции можно было понять, как и чем движется этот странный механизм. Точно так же, как лишь забравшись внутрь башни, можно увидеть, как устроены куранты.
-    Ну?
-    Я согласен.
***
Как только компания погромов отгремела, Генерал устроил Томазо такую выволочку, какой исповедник не получал уже лет шесть. Нет, кое-где погромы все-таки прошли, но большая часть арагонских городков расценила запреты на ремесло менялы для евреев противозаконными, притязания Христианской Лиги быть совестью нации – смешными, а погромы – бандитскими.
-    Сегодня запретят евреям, а завтра нам, - своекорыстно рассуждали мастеровые, - вон, монастыри и так самые выгодные ремесла под себя подгребли.
В этом была какая-то часть истины, но, увы, только часть. Да, монастыри действительно росли, как на дрожжах, - просто потому, что монахи и послушники работали фактически за еду. Но, чтобы подгрести под себя все? Об этом пока не могло быть и речи.
Хуже того, кое-где ребят из Христианской Лиги переловили и по инициативе магистратов заставили возмещать причиненный погромами ущерб – в строгом соответствии с законом. Не помогли даже протесты церкви и угроза нового епископа отлучить от Церкви каждого, кто будет покрывать иудеев.
Это было тем более досадно, что в соседней Кастилии священная война против евреев прошла, как по нотам, и, начавшись в Севилье, беспощадным ураганом прокатилась по всей стране.
-    Учись, Томас, как надо работать! - полыхал гневом Генерал. – Учись, молокосос!
-    У меня нет столько людей, как в Кастилии, - угнетенно оправдывался Томазо. – У них там один Феррер чего стоит…
Но он и сам понимал: Генерал отговорок и ссылок на некие особые таланты Кастильских духовных вождей Феррера и Мартинеса не примет. А главное, Томазо уже видел, в чем он ошибся.
-    Нужно было евреям не только меняльное дело запретить, но и все остальные ремесла.
Генерал только презрительно покачал головой.
-    Я серьезно говорю, - насупился Томазо, - пока мы арагонских мастеровых на евреев не натравим, настоящих погромов не будет.
Генерал прокашлялся и поднял указательный палец.
-    Тебя только одно спасает, Томас, - твой успех в деле Переса.
Это было действительно так. Подсадив к Пересу в камеру двух высокородных агентов Ордена, Томазо достаточно аккуратно сумел внедрить в сознание беглого секретаря опасную мысль о бегстве в гугенотский Беарн. По крайней мере, уже через пару дней секретарь считал эту еретическую мысль своей и вовсю ее развивал – при свидетелях.
-    И когда доносы на Переса лягут на стол Верховного судьи? – поинтересовался Генерал.
-    Через неделю, в крайнем случае, через две, - на секунду задумался Томазо. – Я жду, не допустит ли Перес какого богохульства. Нам это было бы кстати.
Генерал понимающе кивнул. Он уже оценил безупречную логику Томазо: если Переса не удается выудить из тюрьмы фуэрос по мирским законам, его следует обвинить по церковным, то есть за пределами юрисдикции Верховного судьи. И тогда Переса будет судить Святая Инквизиция.
***
Когда Бруно прибыл в Трибунал Сарагосы, там был сущий ад. Бесчисленные люди в черных рясах беспорядочно сновали по коридорам, заглядывали в тяжелые резные двери, иногда скрывались за ними и снова выходили, а иногда и буквально вылетали.
-    Подсудимых на дачу показаний! – выкрикнул выглянувший из дверей мелкий монах, и мимо Бруно с топотом проволокли нескольких путающихся в собственных ногах человек.
-    Где квалификация для Верховного Совета? – орал на вытянувшегося юриста в рясе Комиссар – в точно такой же рясе. – Сколько я буду ждать?!
-    Приказ об аресте для Главного альгуасила, - с поклоном протягивали кому-то свернутую в рулон бумагу.
Не поспевая следить за этим безумным вращением, Бруно вертел шеей во все стороны, а потом ему положили руку на плечо, и мир наконец остановился.
-    Ты к кому?
Это был охранник – здоровенный монах-доминиканец.
Бруно полез в новенькую тубу и вытащил две бумаги: одну о том, что он действительно Руис Баена – каллиграф монастыря Бл. Августина и вторую – направление от Комиссара. Пес Господний еще раз оглядел его с ног до головы и вернул бумаги.
-    На второй этаж, третья дверь налево.
Бруно поклонился, и вскоре уже навытяжку стоял перед седым въедливым старикашкой, внимательно изучающим его бумаги.
-    Писарем, я вижу, направлен?
-    Да, святой отец.
Старикашка вздохнул.
-    Нам оценщиков да приемщиков не хватает. Ну, ничего, писари тоже нужны; у меня уже рука отваливается. Садись и начинай.
Бруно непонимающе моргнул.
-    Ну, чего ты стоишь, как Лотова жена?! – разъярился старикашка. – Сейчас еретика приведут, а ты еще даже перья не заточил!
Бруно кинулся к столу, и едва успел заточить перо и выяснить, где в этой комнате стоит свободная чернильница, как в комнату зашли нотариус и секретарь, а охранники привели первого еретика – зрелого мужчину лет сорока.
-    Ты говорил, что Папа раздает земли Арагонской Церкви своим любовникам и племянникам? – сразу насел старикан.
-    Говорил, - понурился мужчина.
-    А еще что говорил?
Еретик вздохнул.
-    А еще говорил, что налоги королю не надо платить…
-    Это нас не касается, - отрезал старикан и тут же назначил меру, - отстоишь в самарре* тридцать три утренних службы.
.
*САМАРРА - (zamarra, т. е. баранья шкура, овчина) санбенито из желтого сукна, которое надевают на осужденных еретиков
.
Мужчина залился краской стыда.
-    А может, не надо в самарре? Может я деньгами…
-    Пошел вон.
Они шли и шли – самые разные: старые и юные, со следами пыток и без таковых, своими ногами и обвисшие на руках конвоиров. И в конце дня пот с Бруно катился градом, а рука буквально отваливалась. Но и когда поток иссяк, ничего не закончилось.
-    Вот тебе образец, - кинул старикан перед ним бумагу, - вот пустые листы с печатью Главного Инквизитора, а вот список имен и городов. Напишешь по образцу требования о выдаче арестованных и передашь в почтовую службу. И не дай Бог, если хоть один листок с печатью пропадет!
Бруно едва не застонал. Образец был на двух страницах, а список состоял из полусотни имен. Он впервые был столь явной шестеренкой, причем, из тех, что довольно быстро изнашиваются.
***
Исаак делал все, что мог. Обивал пороги Кортеса, напоминая, что запрет ремесла для целого народа – вопиющее беззаконие. Написал почтительное, раз двадцать выверенное письмо Их Высочествам. Отыскал и подключил к жалобам своих боевых друзей по Марокканской войне. Он даже послал жалобу Папе. Но толку не было, и обменные конторы так и делали свое дело вопреки указу Короны.
Примерно тогда по Сарагосе и поползли слухи. Говорили разное: что евреи Сеговии крадут у христиан освященные гостии, чтобы надругаться над ними; что в Толедо накрыли банду евреев-менял, соорудивших под улицей подкоп, дабы заложить туда пороха и взорвать христианскую процессию на праздник Святого Таинства; что евреи-аптекари подмешивают в аптечные средства «итальянский порошок», от которого человек начинает необъяснимо чахнуть.
Хуже того, ненавидя все добронравное, евреи даже ходят ночами от дома к дому и смазывают ручки дверных молотков змеиным ядом, отцеженным через тело рыжего человека. И, само собой, все они участвуют в распятии христианских младенцев в Великую Пятницу, - дабы осмеять воспоминание о Спасителе Мира.
А потом по Сарагосе покатились первые группы погромщиков, и бесконечно уставший бояться Исаак надел свой бархатный камзол с кружевным воротником и, стараясь не обращать внимания на дрожь в изувеченных ревматизмом ногах, вышел на улицу. Вытащил свою старую солдатскую шпагу, присел на лавочку у закрытой ссудной лавки и начал ждать. Но ни один христианский легионер так и не подошел к нему, и лишь к вечеру прямо перед засыпающим от усталости стариком оказалась на удивление знакомая ослиная морда.
-    Папа?
Исаак вздрогнул и поднял голову и увидел сидящего на осле сына.
-    Иосиф?! А на кого ты оставил нашу лавку?
-    Нет у нас больше лавки, папа, - покачал головой Иосиф. – Сожгли.
-    Как – сожгли? Кто?!
-    Марко Саласар с дружками, - спустился с осла сын, - хорошо еще, что бумаги в сундуках не пострадали. Да, и Мади аль-Мехмед заставил их все до копейки возместить…
Исаак нахмурился и опустил седую голову. Он понимал, что, несмотря на кажущуюся безнадежность их положения, все это ненадолго. Как только Папа Римский и Союз евангелистов договорятся, кому какая земля принадлежит, все успокоится, и евреи опять займут привычное положение в обществе. Но он уже очень устал… очень.
-    Падре Ансельмо сказал, что добьется отлучения для каждого, кто обратится к еврею за ссудой или даже просто монету поменять, - тихо произнес Иосиф. – Что делать будем, отец? Может, бросить все и уехать?
Исаак опустил голову еще ниже. Он бы ушел на покой хоть сейчас. Сыновья выросли, выучились и давно разъехались по всей Европе… но…
-    У меня есть обязательства по вкладам, - поднял он голову.
-    Много? – глотнул сын.
-    Достаточно, - кивнул Исаак. – Ты же понимаешь, что деньги на военный заем, который я предоставил сеньору Франсиско, откуда-то должны были взяться.
Иосиф судорожно кивнул. Похоже, он еще не заглядывал в чудом уцелевшие во время пожара сундуки, а потому и не знал всех деталей.
-    Я должен вернуть людям деньги и завершить все кредитные и ссудные операции, - констатировал Исаак. – Это вопрос моей чести и чести всей нашей семьи. Мы возвращаемся.

***
ЧАС ЧЕТВЕРТЫЙ
***
Война двух крупнейших правящих семей Европы – Габсбургов и Бурбонов и, как следствие, католиков и евангелистов – медленно набирала обороты, и большая часть мятежных грандов, понимая, что судьба Арагона решается не в Арагоне, уже вышла с войсками на помощь Австрийцу – в Северную Италию.
Одновременно английские военные корабли по прямому указанию королевы и голландские пираты при полной поддержке своего незаконного правительства грабили и топили католические суда. На севере Европы союзник Папы – Швеция уже обменивалась письменными угрозами с поддерживающими голландцев московитами. И даже в Новом Свете было неспокойно.
Собственно, трудности нарастали у всех католических монархов. Так, едва Христианская Лига, помогая Бурбону сконцентрировать золото в своих руках, «прочесала» евреев, агенты буквально завалили Томазо донесениями. Они сообщали, что по соседству, на юге Франции в Лангедоке стремительно возник евангелистский аналог Христианской Лиги и Трибунала в одном лице – «Черные камизары».
Возглавил движение мясник Жан Мариус – человек необычайной жестокости и силы воли. Небольшой, но мобильный отряд Мариуса громил католические храмы, поджигал дома священников и фискалов, а главное, отбирал у них деньги – и королевские налоги, и церковную десятину. Оружие, по сведениям агентуры, у них было отличное, - в основном, голландское. Свежих лошадей им пригоняли из Савойи. А страх на обывателей помогали нагонять галлюцинирующие от бесплатного английского гашиша подростки, бродящие по городам и весям и видящие картины Страшного Суда куда как яснее, чем реальный мир.
Когда Томазо прочел первое донесение о «камизарах», он так и не сумел удержаться от улыбки: юмористический посыл Дона Хуана Хосе Австрийского читался, как на ладони. Мало того, что все до единого бунтари называли себя инквизиторским титулом «комиссар», они подняли мятеж именно в Лангедоке – самом сердце фамильных земель Папы Римского. Это был вызов – ядовитый и весьма недвусмысленный.
«Папа – точно Крестовый Поход объявит, - тихо рассмеялся, прочитав донесение, Томазо, - на самое святое, скоты, посягнули…» - но вскоре ему стало не до смеха, - насмерть перепуганные монахи и священники просто побежали из Лангедока.
И тогда Томазо отыскал в одной из тайных тюрем Ордена падре Габриэля и, предъявив немолодому привратнику тюрьмы приказ Генерала, забрал арестанта с собой.
-    Напрасно вы это делаете, святой отец, - покачал головой привратник, - вы его дело почитайте: упырь упырем… настоящий Ирод.
Томазо кивнул и передал закованного в цепи отца Габриэля своей охране. Он читал дело этого священника, но привратник ошибался: царь Ирод не получал удовольствия от убийств, а потому не годился падре Габриэлю даже в подметки. Но только такой человек мог уравновесить тот ужас, который внушал католикам Лангедока мясник Жан Мариус.
-    Куда вы меня? – мрачно поинтересовался падре Габриэль, едва они отъехали от тюрьмы.
-    На воспитательную работу, - отшутился Томазо, - кадетов будете натаскивать.
-    На что натаскивать? – вытаращил глаза арестант.
-    На то, что вы умеете и любите делать больше всего.
Как ни странно, брошенное на ветер слово «кадеты» мгновенно прижилось, и уже через полторы недели новое народное движение «Кадеты Креста» жгло, убивало, а главное, вгоняло в страх евангелистов Лангедока не хуже, чем его зеркальный антагонист – «Черные камизары» - католиков.
Однако трясло не только Францию. Нечто похожее происходило и у Томазо дома – на всем Пиренейском полуострове. В Кастилии сопротивление Короне взяли на себя «комунерос*», а в королевстве Валенсия подняли голову «эрмандады**».
.
*КОМУНЕРОС (исп . comuneros, от comuna - община), восставшие против абсолютизма и в защиту вольностей самоуправляющиеся города Кастилии
.
**ЭРМАНДАДЫ (исп . hermandades - братства), а также, хермании или германии - союзы городов, цехов и общин, созданные для защиты вольностей
.
И те, и другие требовали созыва Кортесов и возвращения конституций фуэрос, а заодно свержения итальянских монахов с ключевых должностей и запрета вывоза золотой монеты за пределы их стран. Но Томазо был уверен: рано или поздно его агенты прорвутся к рычагам управления мятежами, и все войдет в нужное русло.
И только попытка Ордена перехватить ссудное дело так и не закончилась ничем. Не признающие за королем права на запрет ремесла магистраты и суды по-прежнему покрывали евреев, и те продолжали обмен монеты и выдачу ссуд, как ни в чем не бывало. И понятно, что лавки Ордена так и оставались без клиентов, а главные денежные потоки страны по-прежнему шли в обход церковных структур.
Тогда Томазо и напросился на прием к Генералу, объяснил суть своей идеи, а вскоре нанес визит в Совет менял Арагона. Крайне почтительно выразил свое восхищение грамотной работой Совета и после встречных настороженных любезностей объяснил, что при дворе уже раскаиваются, что поддались нажиму Папы и обидели евреев.
-    Неужели? – не поверил глава всех арагонских менял.
-    Сами судите, - пожал плечами Томазо, - цены продолжают расти, новую мараведи так никто и не признал, а королевская армия даже лошадей не может купить. Уверяю вас, фаворит Изабеллы вовсе не глупый человек. Уж он-то понимает, куда все катится…
Еврей задумчиво хмыкнул.
-    И что теперь? Король ведь не может пойти на попятную и снова разрешить евреям ростовщичество. Это – вопрос его чести.
-    Совершенно верно, - кивнул Томазо. – Запрет короля останется в силе, но выход есть.
-    И какой? – живо заинтересовался главный меняла страны.
-    Принять христианство.
Еврей растерянно моргнул и тут же покрылся красными пятнами.
-    Вы предлагаете нам предать веру отцов?! – даже привстал из-за стола донельзя оскорбленный старейшина.
-    Да, никто этого от вас и не ждет, - по-свойски подмигнул ему Томазо, - но уж по одному-то человеку от каждой семьи окрестить можно? Чистая формальность, а семейное дело спасете.
Старейшина опешил и тут же ушел в себя. Неглупый, много повидавший на своем веку человек, он уже видел всю изящность предложенного решения. Выбрать от каждой семьи самого доверенного человека, поручить ему принять христианство – абсолютно формально, переписать на него ссудную лавку, - и вопрос решен!
-    А вам-то это зачем? – внезапно насторожился еврей. – Вы ведь, как я понимаю, человек Церкви?
-    А вы думаете, Церковь любит проигрывать? – хмыкнул Томазо. – А так – и вам хорошо, и мы свое реноме сохраним.
Он уже видел, что идея посеяна и скоро прорастет – в точности так, как это нужно Ордену.
Ну, и конечно, множество сил у Томазо отнимало дело Переса. Десять свидетелей под присягой показали, что Антонио Перес планировал побег в гугенотский Беарн! Одного этого было вполне достаточно для суда Церкви, ибо искать убежища в иноземной стране, где живут еретики, есть настоящее преступление ереси. Те же свидетели показали, что их сокамерник постоянно использовал богохульные выражения, повторить которые их уста отказываются. И ознакомившийся с показаниями весьма родовитых, надо сказать, свидетелей, Верховный совет сдался и тихо, не привлекая ничьего внимания, распорядился перевести королевского секретаря в секретную тюрьму инквизиции.
Но Переса Трибуналу так и не выдали.
-    Пока у меня не будет приказа Верховного судьи, - в лицо инквизиторам заявил привратник тюрьмы фуэрос, - даже не надейтесь.
Томазо стремительно организовал совместное заседание Верховного судьи Арагона и всех служащих Сарагосского Трибунала и поставил вопрос ребром.
-    Здесь подробно описано, в каких выражениях Антонио Перес оскорблял Божью Матерь, - выложил он первую стопку показаний.
-    Здесь все о его высказываниях в адрес Церкви Христовой… - не давая судье опомниться, выложил он вторую стопку.
-    А вот здесь – все о его планах побега в гугенотский Беарн, под защиту принцессы-еретички Маргариты и ее брата – короля-еретика Генриха.
Верховный судья окинул взглядом ожидающих его решения инквизиторов, затем заглянул в глаза каждому из членов Совета и понял, что его загнали в угол. Да, то, что Инквизиция вступила в сговор с Бурбоном, было очевидно, однако отказать в выдаче Переса при столь явных уликах было невозможно.
-    Черт с вами, - не стесняясь ругаться при стольких святых отцах, процедил он. – Забирайте.
Томазо тут же передал привратнику тюрьмы фуэрос распоряжение о переводе Антонио Переса, послал запрос на оцепление из королевских солдат и увидел, что опаздывает – возле тюрьмы уже начали собираться горожане. И каждый из них считал, что отдать Переса инквизиторам значит поступиться своими конституционными правами. Пахло бунтом.
***
Бруно заканчивал переписывать требования о передаче подсудимых Трибуналу Сарагосы лишь глубокой ночью – уже при свете жирника. Там, снаружи, за окном горожане вовсю поносили короля и Святую Инквизицию, а он смотрел на стопку бумаг и думал.
Трибунал Сарагосы определенно был механизмом, - непонятного назначения, неясной структуры, но механизмом. И этот механизм разрушал сам себя. В каждой написанной по единому образцу бумаге говорилось одно и то же: поскольку донос на еретика поступил к нам раньше, чем к вам, приказываем немедленно передать его нам, в Сарагосский Трибунал.
-    Ты скоро закончишь? – заглянул в кабинет молодой монах из почтовой службы.
-    Скоро, - кивнул Бруно. – Последнее требование осталось…
-    А… требования… - понимающе протянул монах, - требования – это хорошо.
-    Почему? – не понял Бруно.
Он действительно не понимал, почему саморазрушение это хорошо.
-    Хо, - усмехнулся монах, - у каждого еретика есть имущество. И тот, кто еретика судит, тот его имущество и конфискует.
Бруно замер. Это было обычное ограбление. Столичный Трибунал отбирал добычу у провинциальных инквизиторов так же, как вожак отбирает ее у рядовых членов стаи.
-    И никто не может отказать?
-    Никто, - покачал головой монах и тут же спохватился, - ты давай, быстрее дописывай, а то на улице ужас что творится. Если сейчас почту не отправить, потом застрянет.
Бруно кивнул, дождался, когда монах выйдет, и пододвинул к себе очередной листок чистой бумаги. Он уже знал, что надо делать.
***
Томазо лично контролировал каждый этап и вошел в камеру вместе с помощником главного альгуасила Сарагосы. Отыскал взглядом Переса и встал чуть в стороне.
-    Сеньор Антонио Перес, - произнес помощник, - распоряжением Верховного судьи Арагона вы передаетесь в руки инквизиции.
-    Вы что, с ума сошли?! – возмутился Перес. – Они же меня убьют! Они же с Бурбонами заодно!
«А ведь он знал о предстоящем переводе…» – сразу же насторожился Томазо: возмущение опального секретаря было каким-то ненатуральным.
Помощник Верховного судьи подал знак, и вперед вышли два альгуасила.
-    Не надо, я сам, - раздраженно отреагировал Перес, сгреб со стола свои бумаги и, оглядев остающихся сокамерников, стремительно двинулся к дверям.
-    Нет, - остановил его помощник Верховного судьи, - впереди пойду я.
Перес подчинился, двинулся вслед за помощником, а Томазо замкнул шествие и, сосредоточенно разглядывая спину Переса, начал думать, какой из запасных вариантов избрать. Улицы заполнил возмущенный народ, и, несмотря на оцепление из королевских солдат, перевезти Переса в тюрьму инквизиции было непросто.
Если бы столичные жители и впрямь вышли на улицы по своей инициативе, Томазо так не опасался б. Обмануть стихийно бушующую толпу не составляло большого труда. Но за этим «всенародным» возмущением отчетливо проглядывалось участие графа д'Аранде, Дона Диего Фернандеса де Эредиа и барона де Барволеса. А это были весьма серьезные противники инквизиции и короля.
-    Здесь налево, - распорядился он.
Шагающий впереди помощник Верховного судьи на секунду замешкался.
-    Да, да, налево, - повторил Томазо, – мы не пойдем сквозь оцепление. Там слишком опасно.
Помощник нехотя кивнул и свернул налево, длинным коридором провел арестанта к запасному выходу, подождал, когда охранник откроет все три замка, и первым шагнул в распахнувшуюся дверь.
-    Да, вы правы, - повернулся он. – Здесь никого нет.
Томазо кивнул и подтолкнул не ждавшего изменения маршрута секретаря в спину.
-    Идите, сеньор. Теперь вам никто не помешает предстать перед Святой Инквизицией.
-    Ублюдки… - прошипел Перес, - вывернулись…
И как только дверь за ними захлопнулась, из темноты, как по команде, повалили вооруженные люди – сотни и сотни.
-    Назад! – заорал Томазо, кинулся к двери и принялся молотить кулаками в окошко. – Откройте! Откройте немедленно!
-    Не имею права, сеньор, - глухо отозвались из-за тяжеленной двери. – Все документы оформлены, теперь за арестованного отвечаете только вы.
Томазо развернулся и привалился спиной к двери. Их уже обступили со всех сторон и каждому совали факел в лицо – до тех пор, пока очередь не дошла до Антонио Переса.
-    Он здесь! Ко мне!! Я нашел Антонио Переса!!!
***
Мади аль-Мехмед наблюдал за происходящим со все возрастающей оторопью. В город неожиданно вернулись Ха-Кохены – старый Исаак и его сын Иосиф. На полученные по суду деньги они тут же наняли плотников, и в считанные дни лавка была восстановлена и стала выглядеть даже выше и заносчивей, чем прежде. Понятно, что судья счел своим долгом предупредить евреев об опасности повторного поджога, но когда он пришел в лавку, там уже стояли падре Ансельмо и Марко Саласар.
-    Вы нарушаете указ короля, - первым взял слово молодой священник. – Вам запрещено заниматься ссудным и меняльным ремеслом.
-    Мне – нет, - спокойно возразил Исаак.
Мади напрягся. Что-то определенно произошло, но что?
Падре Ансельмо поджал губы.
-    Ты – еврей, а значит…
-    Уже нет, - покачал головой старик и расстегнул кружевной ворот бархатного камзола. – Видишь?
Мади обмер, а падре Ансельмо так и остался стоять с открытым ртом. На груди старого еврея сверкал новенький серебряный крестик.
-    О, Аллах, - выдохнул Мади аль-Мехмед, - Исаак, зачем ты это сделал? Грех ведь какой на душу взял…
-    А как иначе я выполню свои обязательства по вкладам? – горько произнес бывший еврей. – Скажи мне, Мади, как? Я половине города деньги должен.
А уже на следующее утро служба в храме Пресвятой девы Арагонской была сорвана, ибо мастеровые, открыв рты, смотрели только на пришедшего в храм Божий, важно и размеренно осеняющего себя крестным знамением Исаака Ха-Кохена.
***
Антонио Переса укрыли в доме барона де Барволеса. Разумеется, Томазо попытался кое-что сделать, но охрана у барона оказалась хорошей. А спустя несколько дней, когда Томазо тщательно подготовился к штурму, прошел слух, что Переса в Арагоне уже нет.
-    Можешь его уже не искать, - прояснил ситуацию при очередной встрече Генерал, - твой Перес давно в Беарне, под защитой принцессы Маргариты.
-    Как?! – опешил Томазо; его агенты следили за всеми перемещениями в доме барона круглосуточно. – Он не мог выйти незамеченным!
Генерал только развел руками.
-    Я не знаю, Томас, как его вывезли. Ты лучше скажи, что у тебя с евреями.
Томазо убито покачал головой и принялся докладывать о ситуации с евреями. Пока все шло, как надо: старейшина Совета менял наживку проглотил, и теперь почти в каждой семье менял появился один крещеный – специально для того, чтобы переписать на него ссудную лавку.
-    Что ж, действительно неплохо, - задумчиво проговорил Генерал, когда Томазо рассказал все, - как думаешь, начинать пора?
-    В общем, пора, - кивнул Томазо.
***
Табунщики, как всегда перегнали лошадей через границу, намереваясь на полпути сдать товар перекупщикам. Но на этот раз гнать лошадей в сторону Савойи им не пришлось; уже в Лангедоке дорогу перекрыл вооруженный отряд одетых в белые рубахи бойцов, и вперед выехал командир – крупный мужчина с массивной челюстью.
-    В Савойю?
Амир переглянулся со старейшиной… и кивнул.
-    И сколько за лошадей просите? – заинтересовался командир.
Амир с облегчением выдохнул: то, что их сразу не перестреляли, означало, что перед ними не враги. Назвал цену, и командир язвительно хмыкнул, - цена была даже выше Савойской.
-    Ладно, - махнул он рукой, - беру всех.
Табунщики пооткрывали рты, а уже через четверть часа лично пересчитавший лошадей командир принялся отсыпать в кошель старейшины стопку увесистых луидоров.
-    Что назад повезете? – так, между делом спросил он.
-    Луидоры… что же еще? – серьезно ответил старейшина.
-    Напрасно, - покачал головой командир отряда, - мой вам совет: возьмите с собой груз Библий. Не прогадаете.
-    Библии? – оторопел старейшина. – Зачем нам Библии? У нас Коран есть.
Амир ухватил его за руку.
-    Подождите, уважаемый. Позвольте, я его расспрошу.
Он повернулся к командиру.
-    Сколько просите?
-    Четверть луидора за том.
Это было неслыханно дешево. В Арагоне за хорошую Библию можно было просить вчетверо.
-    Могу я посмотреть?
Командир кивнул, подозвал помощника, а когда тот вытащил из сумки большой обтянутый сафьяном том, протянул его Амиру.
-    Ого! – поразился весу книги Амир и быстро ее пролистал.
Отпечатанная в Амстердаме Библия была исполнена на плотной белой бумаге, полна превосходных иллюстраций, а главное, была переведена на арагонский. Такое встречалось нечасто. Папа, расставляя на ключевых духовных должностях исключительно своих, издавал Библии только на понятной каждому итальянцу латыни.
-    За восьмую часть луидора отдадите? – набрался отваги Амир.
Командир захохотал.
-    А ты парень – не промах! Бог с тобой, бери.
Старейшина заволновался.
-    Ты что делаешь?! Зачем нам гяурская книга?
Амир наклонился к его уху, назвал арагонскую цену, и старейшина поперхнулся и тут же судорожно закивал.
-    Мы берем. Все, что у вас есть.
***
Комиссар Трибунала брат Агостино назначил аутодафе Олафа на субботу. Чтобы не брать смертный грех на душу, заплатил специально приглашенному палачу, оповестил весь город, а когда мастера собрались на центральной площади, распорядился вывести подсудимого. Олафа вывели, и ремесленники ахнули. Некогда сильный, здоровый мужчина за несколько месяцев заключения в тюрьме Трибунала превратился в старика.
-    Вы не имеете права! – выкрикнул стоящий в первых рядах председатель городского суда. – Это – нарушение наших конституций!
Агостино окинул молчащую толпу внимательным взглядом и едва сдержался от улыбки: старого сарацина не рискнул поддержать никто.
-    Секретарь, зачтите заключение квалификаторов, - распорядился он.
В отсутствие признания это и было самым главным. Агостино собрал все сомнительные высказывания Олафа Гугенота за всю его жизнь в этом городе. И поскольку свидетели одно и то же событие описывали по-разному, каждое отдельное свидетельство о грехе можно было считать самостоятельным.
Богословы-квалификаторы прекрасно понимали некорректность процедуры, и, тем не менее, за одно в действительности сказанное слово можно было получить два десятка обвинений – одно другого тяжелее, а подсудимый начинал выглядеть полным чудовищем. А Олафа и так было, в чем обвинить.
Сначала ему напомнили грех оскорбления падре Ансельмо, затем перечислили две сотни сказанных в разных обстоятельствах и разным людям богохульных выражений и, в конце концов, перешли к основному – клепсидре.
-    Вот заключение квалифицированных экспертов, - продемонстрировал секретарь стопку исписанных листков, - и все они утверждают, что заставить такую машину вращаться без помощи нечистой силы нереально.
-    А эти ваши эксперты хоть одни куранты в своей жизни построили?! – выкрикнул кто-то.
Томазо подал секретарю знак приостановиться и снова оглядел толпу. Мастера не просто молчали; они молчали, как мертвые.
-    Продолжайте, - кивнул Агостино секретарю.
Тот послушно перечислил все использованные при дознании методы, отметил тот важный факт, что подсудимый не раскаялся и не пожелал примирения с церковью и зачитал предполагаемый приговор.
-    Сжечь огнем. Заживо.
Стало так тихо, что Агостино услышал, как на крыше магистрата ссорятся воробьи.
-    Олаф, - повернулся он к подсудимому, - если вы примиритесь с Церковью Христовой, вас, прежде чем поставить на костер, удавят. Это – огромная милость. Вы это понимаете?
Олаф молчал.
-    Он понимает, - поспешил ответить за подсудимого секретарь, но наткнулся на тяжелый взгляд Комиссара и прикусил язык.
-    Вы желаете примириться с Церковью? – поинтересовался Агостино и жестом подозвал секретаря. – Поднесите ему бумагу на подпись…
Секретарь взял со стола покаянную, поднес к Олафу, но тот лишь оттолкнул его руки от себя – вместе с бумагой.
Комиссар тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и развел руками в стороны.
-    Жаль… очень жаль. Думаю, Пресвятая Дева Арагонская плачет, видя каждого нераскаявшегося грешника.
Кто-то в толпе всхлипнул.
-    Приступайте, - кивнул брат Агостино, и тут же заметил какое-то шевеление там, позади толпы.
-    Брат Агостино! – крикнули оттуда. – Остановите аутодафе!
Комиссар Трибунала прищурился. Теперь он видел, что это монахи – двое крепких, высоких доминиканцев.
-    У нас требование о передаче Олафа по кличке Гугенот Сарагосскому Трибуналу!
-    Как так? – не понял брат Агостино и принял из рук пробившегося сквозь толпу монаха четвертушку бумаги.
Это действительно было требование столичного Трибунала. Печать Главного инквизитора говорила сама за себя.
-    Мы его забираем, - кивнул один из доминиканцев.
-    Но как?.. Откуда?.. – запротестовал Комиссар, - Олаф Гугенот и в Сарагосе-то никогда не был! За что его там обвинять?
-    Это нас не касается, - замотал головой доминиканец. – Мы только исполняем приказ.
***
Бруно сделал единственное, что мог: вместо одного из имен вписал «Олаф Гугенот», а на месте адреса – название своего города. Так что общее число истраченных листов с печатью Главного инквизитора с числом отправленных требований совпадало. А уже на следующий день, сославшись на плохую освещенность, Бруно переместился к окну и теперь записывал показания свидетелей и подсудимых, не переставая следить за тем, что происходит во дворе.
Там, под окном, как всегда, стояла длиннющая очередь из привезенных со всех концов Арагона подсудимых – каждый в сопровождении доставившей его пары доминиканцев. Ни Трибунал, ни, тем более, пересыльная тюрьма с потоками хлынувших из провинций подсудимых не справлялись. И простых людей среди отобранных у провинциальных Трибуналов подсудимых почти не было, - все больше старосты да главы советов.
«У честного мастера и часы не лгут», - спасаясь от новых мыслей, повторял слова отца Бруно, однако это уже не помогало. Отсюда, из окна Трибунала он уже видел, что Арагон состоит из многих сотен отдельных «часов», и прямо сейчас Инквизиция под видом борьбы с ересью методично выдергивала из них притертые регуляторы хода, ничего не ставя взамен. Огромный церковный механизм целенаправленно разрушал всю систему самоуправления городских магистратов, сельских общин и ремесленных цехов.
А однажды вечером, когда работа уже подходила к завершению, Бруно привычно глянул в окно, и все посторонние мысли как сдуло ветром. Возле здания Трибунала остановилась тюремная карета, и из нее вывели, путающегося в собственных ногах Олафа.
-    Я в туалет! – крикнул Бруно старикану и выскочил в коридор.
-    Смотри недолго! – отозвался Комиссар.
Бруно скатился по лестнице, выскочил во двор и метнулся к охранникам.
-    Наконец-то вы его привезли!
-    А что такое? – оторопели доминиканцы.
-    У нас уже все свидетели по его делу собрались!
-    Но его сначала положено оформить в тюрьму, - возразили монахи.
-    Я сам оформлю, - отмахнулся Бруно, - давайте, я распишусь!
Доминиканцы глянули на выстроившуюся перед пересыльной тюрьмой очередь, затем на давно знакомого им шустрого писаря Трибунала и после секундного замешательства махнули рукой.
-    Ладно, расписывайся…
Бруно выхватил у них сопроводительный лист, размашисто начертал «Руис Баена» и подхватил отца под руку.
-    Олаф…
Мастер лишь мотнул головой, но продолжал смотреть вниз – под ноги.
-    Он не слышит ничего, - пояснил один из собравшихся отъезжать на карете доминиканцев. – У него что-то внутри головы лопнуло.
Бурно глянул на вытекшие из ушей да так и присохшие на щеках струйки крови, стиснул зубы и силой потащил Олафа прочь от здания Трибунала.
***
Компанию инквизиции против «новохристиан» Томазо открыл сам, – естественно, в один из еврейских праздников.
-    Мир вам, - вошел он во главе двух дюжих охранников в первый же еврейский дом.
Они обедали – всей семьей.
-    Мир и вам, сеньоры, - нерешительно заулыбалось в ответ еврейское семейство.
-    А кто из вас Себастьян?
-    Я, - привстал один – красивый парень лет семнадцати.
-    Рубаха чистая… молодец, - прищурился Томазо, подошел ближе и принюхался, - и тело вымыл. В честь праздника?
-    Да, - растерянно ответил тот и тут же спохватился, - нет, что вы! Просто захотелось помыться, а рубаху мать постирала.
-    А почему креста на груди нет? – не давая ему опомниться, поинтересовался Томазо.
Парень охнул и торопливо прикрыл рукой треугольник груди.
-    Простите, я забыл.
Томазо понимающе улыбнулся, подошел к столу и пригляделся к блюдам.
-    Конечно же, кошерное… и ты, как я вижу, тоже ешь…
Семья растерянно молчала.
-    Ну, что, - потер ладонь о ладонь Томазо, - собирайся, Себастьян, ты арестован.
-    За что? – обмер тот.
-    Как за что? – улыбнулся Томазо, - за ересь. Если быть совсем уж точным, за жидовскую ересь.
Он еще долго и с удовольствием наблюдал, как это работает – с точностью хорошо отлаженного часового механизма. Крещеные евреи, даже те из них, кто искренне принял Христа, как Спасителя, прокалывались как раз на таких вот мелочах.
Стоило еврею помыться или одеть чистую рубаху, выпустить из мяса кровь или выбросить несъедобные с его точки зрения железы, - и приговор был готов. В конце концов, их начали брать даже за то, что новохристианин по умыслу или ошибке поел мяса барана, зарезанного евреем, или по обычаю проверил остроту ножа ногтем.
Далеко не всех из них ставили на костер; более всего инквизиторам нравилось приговаривать уличенных в мелких проступках евреев к прибиванию рук и ног гвоздями – на час, на два, на день… Но по какой бы причине крещеный еврей ни попадал в инквизицию, его обязательно приговаривали к конфискации имущества. А поскольку все ссудные и обменные лавки по внутрисемейным соглашениям были записаны как раз на крещеных, они мгновенно переходили в руки приемщиков инквизиции, а после выплаты доли доносчика – Церкви и Короне. Ловушка сработала – да еще как!
***

Все кончилось, когда в Сарагосе одновременно сожгли около восьмисот евреев – от двенадцати до девяносто двух лет. Преследования, как по команде, прекратились, а все свободные силы инквизиция бросила на сортировку конфискованных еврейских архивов.
Бруно это не расстраивало; к тому времени он стал владельцем доброй полусотни домов, огромной библиотеки по астрологии, алгебре и геометрии, приличной суммы денег и небольшого пригородного поместья. Туда он, кстати, перевез и отца, и астролога.
Олаф давно уже ходил сам, постепенно отважился поглядывать на окружающий мир, и наступил миг, когда он попросил дать ему инструменты. Понятно, что Бруно мгновенно привез в поместье целую часовую мастерскую, но Олафа заинтересовали только самые маленькие инструменты.
-    Я маленький человек, - опустив голову, произнес он, - и я хочу сделать маленькие куранты… вот такие.
Бруно опешил: Олаф показывал пальцами размер перепелиного яйца.
-    Зачем тебе куранты, как яйцо? – кое-как, жестами, спросил он глухого отца.
Олаф опустил голову еще ниже.
-    Я долго сидел в камере. Очень долго. Я очень скучал по часам. Но камера маленькая, а куранты большие. Если бы у меня были маленькие куранты, я мог бы спрятать их в задницу, и охрана бы их не нашла. А я бы их вытаскивал и смотрел, сколько времени уже сижу.
Бруно прикусил губу.
-    Я привезу тебе самые маленькие инструменты, какие найду. Надеюсь, что ювелирные подойдут…
А к ночи, когда дворецкий укладывал Олафа спать, Бруно отправлялся в библиотеку, садился рядом с астрологом, и начинал изучать то, что оказалось прекраснее всего, - небо. Из толстых, витиевато написанных книг следовало, что оно походит на обычные часы.
-    Это Великий Индиктион, - разложил последнюю, самую главную таблицу астролог.
-    А что это?
-    Звезды постоянно перемещаются, - серьезно произнес астролог, - но еще египтяне выяснили, что когда проходит 532 года, звезды становятся в то же самое положение. И все повторяется. Как на циферблате.
-    Но кто же тогда Часовщик? – потрясенно выдохнул Бруно. – Кто заводит эти куранты? Неужели Бог?
-    Я не знаю, - честно признал астролог, - я знаю одно: человеческая судьба, да и судьбы стран и провинций тесно связаны с движением звезд.
Бруно впился глазами в таблицу. Получалось так, что и разрушение невидимых часов Арагона, и создание новых невидимых часов – с пока еще неясной целью – прямо зависят от перемещения небесных светил. И это было совершенно логично, ибо каждая шестеренка курантов неизбежно зависит от механизма в целом; лишь благодаря ему она и вращается!
«Как я мог этого не понимать раньше?!»
А на следующий день Бруно вызвал к себе Главный инквизитор.
-    Руис Баена?
-    Да, святой отец, - кивнул Бруно.
-    Это ведь ты описывал и сортировал еврейские архивы…
Бруно насторожился. Слишком уж многое из архивов он позволил выкупить самим евреям.
-    Да, святой отец, - стараясь не делать паузы между его вопросом и своим ответом, признал он.
-    И конфискованные долговые расписки описывал и отправлял в Сан-Дени ты…
-    Да, святой отец.
-    Значит, тебе и оставшиеся архивы в Сан-Дени везти, - удовлетворенно чмокнул губами Главный инквизитор. – Кстати, это ведь именно они тебя к нам направили…
Бруно напрягся. В Сан-Дени, главный монастырь Ордена и крайне опасное для чужака место, можно было попасть или случайно, - как он сам когда-то, – или по их собственному запросу.
«Неужели по мне был запрос?»
Ему было очень не по себе. Но отказаться было немыслимо.
-    Как прикажете, святой отец.
***
Томазо лично просмотрел свезенные изо всех провинций Арагона архивы ссудных лавок и обменных контор и лично отложил в сторону первоочередные. А потом он выехал в Каталонию и в качестве пробы попросил о личной встрече одного из провинциальных грандов – сеньора Франсиско Сиснероса.
Как ему чуть позже рассказали агенты, Сиснерос долго колебался, надо ли ему принимать приглашение столь низкого происхождением человека, но Томазо понимал, на какие клавиши следует нажимать, чтобы заинтриговать человека. И не ошибся: услышав, что сеньор Хирон прибыл с поручением от Короны и Ордена, гранд не утерпел и довольно быстро нашел его в маленьком гостином доме маленького каталонского городка.
-    Вы, как я понимаю, сеньор Томазо Хирон? – спросил высокородный гранд, как только вошел.
-    Совершенно верно, - изящно поклонился Томазо.
-    И что у вас за дело?
Томазо жестом пригласил гранда присаживаться и присел сам.
-    Речь идет о ваших долгах.
-    Моих долгах? – опешил гранд и тут же начал наливаться гневом. – Ну-ка, объяснитесь… и вообще… вам-то какое дело до моих долгов!
-    Вы должны королю, - пожал плечами Томазо, - и, разумеется, Ордену.
-    К-королю? – выпучил глаза гранд и огромным кулаком застучал себя в широкую грудь, - Я? Должен?! Королю?!! Да, еще и Ордену! Да, как ты смеешь?!
Томазо пожал плечами, сунул руку в тубу хорошей кожи и вытащил свиток. Протянул Сиснеросу и, не дождавшись встречного движения руки, положил свиток на стол.
-    Здесь нотариальные копии ваших долговых расписок.
Гранд – все еще не в силах успокоиться – гневно пыхнул и небрежно взял свиток со стола. Развернул, вчитался и в совершенном изумлении поднял брови.
-    Откуда это у вас?
Томазо усмехнулся, - теперь он мог себе это позволить.
-    Это ведь ваши долговые расписки?
Он совершенно намеренно не ответил на вопрос – просто, чтобы гранд понял, что их позиции, по меньшей мере, равны. Но и гранд не собирался уступать.
-    Я спросил, откуда это у вас, - уже с угрозой повторил он.
-    Вы и сами прекрасно знаете, откуда, - решил немного сдать назад Томазо, - из архива Исаака Ха-Кохена. И это – ваш заем. Ведь так?
-    Да, это мой заем, - мрачно признал гранд и швырнул свиток обратно – почти в лицо, - но ни короля, ни Орден, ни, тем более, тебя это дело не касается.
-    Ошибаетесь, - покачал головой Томазо. – Дело в том, что Исаак Ха-Кохен был крещен, а около полутора месяцев назад его арестовал Трибунал…
Сеньор Франсиско мрачно жевал ус и явно не собирался это никак комментировать.
-    А три недели назад Исаак Ха-Кохен был признан виновным в жидовской ереси и приговорен к конфискации всего имущества и последующей релаксации*.
.
*РЕЛАКСАЦИЯ - (relaxatio). Акт, которым инквизиторы передают преступника светскому судье для присуждения к уголовной каре
.
Гранд непроизвольно напрягся, и Томазо понимал, почему. Из переданного братом Агостино секретного реестра следовало, что Ха-Кохены неоднократно помогали гранду, и старый меняла оправданно ожидал того же.
«Но ты не помог…» – промелькнула у Томазо ненужная, в общем-то, мысль, и прошлое снова заявило о себе – тянущей болью в сердце.
Там, в монастыре, много лет назад, они с Гаспаром кидались на помощь каждому, – едва отбрасывали противника назад, а потом им самим стало туго, и вот здесь и стало ясно, кто есть кто. Да, из тех, кто струсил, в Орденскую школу не прошел никто, но почему-то легче на сердце от этого не становилось – ни тогда, ни сейчас.
-    Это личное дело Исаака Ха-Кохена, - насупился гранд, - я к его жидовской ереси никакого отношения, слава Всевышнему, не имею.
-    Верно, - легко согласился Томазо, - но по закону, кстати, утвержденному Кортесом, конфискованное имущество еретика переходит Церкви и Короне. В число этого имущества входят и ваши долговые обязательства – все до единого.
Сеньор Сиснерос побледнел, а на его висках выступили крупные капли пота.
-    Таким образом, - завершил Томазо, - вы теперь должны не терпеливому Исааку Ха-Кохену, а Его Высочеству и Церкви.
Гранд шумно глотнул. Он явно был в растерянности и не мог решить, как на это реагировать.
-    И сколько?..
Томазо развернул так и валяющийся на столе перед ним свиток, разгладил и, прижав ладонью, ткнул в цифры пальцем.
-    Здесь указано, что вы обязались вернуть заем той же монетой, какой брали, - напомнил он, - и по нынешнему курсу это означает, что вашего родового поместья уже не хватает.
-    Да, я тебя!.. – рванулся через стол сеньор Сиснерос, пытаясь ухватить Томазо за грудки.
Томазо отскочил.
-    Мерзавец! – перекатился через хрустнувший стол гранд и выхватил шпагу. – Иди сюда!
Томазо тоже вытащил шпагу, легко пропустил кинувшегося гранда мимо себя и уже на излете ткнул его острием под колено. Гранд взревел, попытался развернуться и, не понимая, что с ним происходит, рухнул на пол. А Томазо подошел к столу, взял нотариальную копию и уже с полным правом швырнул ее поверженному гранду в лицо.
-    Если вы не признаете долга, я поставлю об этом в известность всех рыцарей королевства, - внятно произнес он. – Вы понимаете, что это будет означать для вас.
Лицо силящегося встать гранда приобрело густой свекольный цвет. Он понимал.
-    А если признаете, король… может быть… пожалует вам ваше поместье обратно.
***
В считанные недели в аналогичном положении оказались практически все мятежные гранды Кастилии, Каталонии, Валенсии, Арагона и Наварры. Каждый из них десятки раз закладывал земли и поместья, чтобы построить океанский корабль или выступить на войну. Почти никто из них не собирался защищать евреев, полагая, что с гибелью заимодавца исчезнет и сам заем. И никто и представить не мог, что наследниками их долгов по закону станут Церковь и Корона – те, с кем они и сцепились.
Но главное: все они были заложниками своей фамильной чести. Не отдать долг было для грандов так же естественно, как плюнуть, но вот допустить огласку… это было так же немыслимо, как при множестве свидетелей бежать с поля боя.
***
Бруно, в числе множества других присланных в Сан-Дени приемщиков, завели в огромный, до потолка набитый связками документов зал, а затем дверь скрипнула, и на пороге появились два здоровенных монаха – с третьим на руках.
-    Вон туда, - распорядился едущий на своих собратьях монах, - за стол.
Монахи пронесли его за стол, усадили, пододвинули стул, бережно поправили под столом безжизненные ноги, разложили на столе бумаги и, почтительно поклонившись, вышли. Бруно пригляделся, и внутри него похолодело, - за столом сидел тот самый монах – с вилкой в пояснице.
-    Ну, что, детки, - наклонился над столом принесенный на руках монах, - будем знакомиться. Меня зовут Гаспар.
Бруно опустил глаза вниз и тут же заставил себя поднять подбородок чуть выше – так, чтобы не отличаться от остальных.
-    Работа у вас будет нудная – смерть, – с усмешкой предупредил Гаспар, - но вернуться назад до того, как она будет закончена, даже не надейтесь.
-    А что мы будем делать? – подал голос кто-то.
Гаспар улыбнулся и обвел руками вокруг себя.
-    Сортировать еврейские архивы – все, до последней бумажки.
Монахи охнули.
-    Я не могу задерживаться надолго, брат Гаспар, – вышел вперед один из них, - у меня работы в Уэске – невпроворот.
-    Имя, - коротко распорядился Гаспар.
-    Кристобаль, - сделал еще один шаг вперед монах, - брат Кристобаль де ла Крус.
Гаспар кивнул, достал из стопки лежащих на столе бумаг одну и некоторое время что-то в ней высматривал.
-    А… вот, нашел. Кристобаль де ла Крус. Присвоил из имущества Церкви и Короны два публичных дома, три питейных заведения, цирюльню и шестнадцать харчевен… Ого, какой размах!
Монахи замерли. Здесь, по запросу Ордена, были собраны одни приемщики, и без греха не был никто.
-    Я могу тебя вернуть назад, Кристобаль, - с выражением крайней симпатии на лице кивнул Гаспар. - Даже карету дам… вместе с почетным караулом. До самой камеры под руки доведут…
В зале мгновенно воцарилась тишина.
-    Но если вдруг передумаешь и захочешь остаться с нами… чтобы работать, как маленький послушный ослик… несколько месяцев подряд… за тарелку похлебки, я тебя пойму и отговаривать не стану.
По залу пронеслась волна вздохов.
-    А что потом? – набрался отваги кто-то сзади.
Гаспар улыбнулся.
-    Поймите, деточки мои, ваше будущее делается здесь, в этом зале. Не в Уэске. Не в Сарагосе. И даже не в Мадриде. Только здесь. Так что, мой вам совет: постарайтесь мне понравиться.
Монахи потрясенно молчали.
***
Гаспар отдал первые распоряжения по сортировке и откинулся на спинку стула. Когда стало ясно, каких размеров достигло в Трибуналах воровство, кое-кто в Риме потребовал чистки – по всем правилам – со следствием, приговором и релаксацией в конце. Чтоб неповадно было…
Лишь с огромным трудом Генерал уговорил Папу этого не делать и оставить все, как есть. К тому времени следователи Ордена уже прижали нотариусов и знали схемы присвоения, как свои пять пальцев. Следующим звеном были приемщики.
В силу своего положения приемщики знали больше, чем нотариусы. Многое похищалось, минуя юридическое оформление, - прямо из домов еретиков и евреев. Теперь следовало постепенно привести приемщиков к той мысли, что сотрудничество с Орденом для них – единственный выход, а значит, нужно рассказать, а затем и собственноручно записать все и обо всех – вплоть до Комиссаров и епископских племянников.
Гаспар усмехнулся. В такой ситуации только полный дурак стал бы судить проворовавшихся инквизиторов, ибо страх разоблачения держит человека в повиновении не хуже стального крючка и куда как сильнее, чем само разоблачение. А значит, не пройдет и года, и агентами Ордена будет наполнена вся Святая Инквизиция – сверху донизу. И будут они работать на Орден всю их жалкую жизнь. И чем выше поднимется каждый из них по лестнице славы и заслуг, тем сильнее будет его страх потерять достигнутое, и тем больше пользы принесет он делу Ордена.
«Главное – не передавить и дать понять, что обо всем можно договориться, - оглядел Гаспар бывших приемщиков, - а то побегут…»
***
Бруно поймал на себе взгляд Гаспара уже в конце дня, перед ужином. Обезноживший монах какую-то долю секунды явно силился вспомнить, откуда он знает этого приемщика Трибунала, но затем его отвлекли, и кто такой Руис Баена на самом деле, он так и не вспомнил.
«Руис Баена?!» – охнул Бруно.
Только теперь до него дошло, что как только Гаспар начнет просматривать огромный список прибывших в Сан-Дени приемщиков детально, он сразу поймет, кто перед ним. Ибо документ на имя Руиса Баены – каллиграфа монастыря Бл. Августина был взят с его обездвиженного тела – там, на кухне епископа Арагонского.
«Бежать, - понял Бруно, – немедленно!»
Похоже, об этом думала чуть ли не четверть бывших приемщиков. По крайней мере, они уже теперь разбились на группы и жарким шепотом обсуждали услышанное.
-    Слышь, брат, - внезапно тронул его за рукав так некстати заявивший о себе Кристобаль де ла Крус, - бежать отсюда надо. Ты не думаешь?
-    Не думаю, - мотнул головой Бруно. – Они не станут нас отдавать под суд. Скорее, попытаются использовать.
Он знал, что экономный мастер, прежде чем переплавить шестерню, проверит, а не пригодится ли она в другом месте.
-    У меня там, в Уэске не только эти шестнадцать харчевен… - с сомнением покачал головой Кристобаль. – Есть за что железные сапожки с угольками надеть…
Бруно понимающе закивал. Он был в еще худшем положении, но обсуждать это не собирался. Неторопливо оглядел монастырский двор: высокие стены, четверо охранников у ворот… медленным шагом прогулялся до монастырской тюрьмы и замер. У стены, в зажимающих голову и руки колодках сидел Амир – черный от загара, обветренный, заросший – и рядом еще четверо морисков.
-    Ты?!
Амир поднял на него мутный взгляд.
-    Ты что здесь делаешь?! – не мог поверить увиденному Бруно.
-    Арестован… - облизнул потрескавшиеся губы соседский сын, – за контрабанду…
Бруно сосредоточился. Бежать из монастыря в одиночку было непросто, но во всем Сан-Дени Амир был единственным, кому он доверял. Бруно окинул взглядом замки колодок – примитивные, как часы на трех шестернях, - он видал и такие.
-    Сегодня ночью уходим, - одними губами произнес Бруно. – Ты пойдешь?
-    Да… - так же беззвучно и решительно сложились губы Амира.
***
Мади аль-Мехмеду предлагали подать в отставку несколько раз, в основном, второстепенные чиновники магистрата. Но судья знал, откуда ветер дует, и уперся.
-    Меня люди избирали. Ждите следующих выборов.
-    Зачем тебе ненужные хлопоты? – мягко уговаривали его, - ты ведь все равно ничего сделать не можешь…
Это было так. Уже когда Олафа сдали Трибуналу, городу, словно сломали хребет, и на казнь Исаака люди смотрели уже, как на неизбежность. Даже те, кому покойный Исаак остался должен деньги по вкладам, не смели просить ни о чем. Церковь и Корона охотно отбирали у приговоренных евреев и еретиков чужую собственность и чужие долговые обязательства, легко рушили чужие сделки, но никому и ничего возмещать не собирались.
-    Грех быть такими корыстными, - как-то пристыдил за неуместный вопрос прихожанина падре Ансельмо. – Инквизиция – это дело Веры, а потому конфискация – не грабеж, не налог, не наследование, а часть справедливого возмездия за грех.
-    Но ведь пострадал не только Исаак, но и я, - возразил прихожанин, - а я-то ни в чем не виноват.
-    Ты имел дело с еретиком, - сухо парировал падре Ансельмо, - и ты считаешь себя чистым перед Церковью?
После этого охота задавать вопросы отпала, тем более что к моменту казни Исаака через трибунал прошла едва ли не четверть горожан. Как правило, никого даже не приходилось пытать: едва осознав, что на них пришел донос, горожане мгновенно принимались каяться.
В этом был свой смысл. То, что брат Агостино не выносит оправдательных вердиктов, люди усвоили крепко. А потому на каждой службе в Церкви Пресвятой Девы Арагонской стояло по два-три десятка человек в позорящих балахонах с желтыми косыми крестами на спине и груди – иногда целыми семьями. И каждый понимал, что это значит: если придет второй донос, они получат статус рецидивистов, а таких, при желании брата Агостино, можно запросто ставить на костер.
И лишь один человек мешал сжечь-таки следующего еретика – старый Мади аль-Мехмед. Каждый раз, когда подсудимому угрожала смертная казнь, судья приносил в магистрат официальный протест и каждый раз отправлял копии протеста королю, Верховному судье и секретарю Кортеса. И каждый раз брат Агостино предпочитал не доводить ситуацию до прямого конфликта. Мади аль-Мехмед все еще оставался одним их авторитетнейших лиц города, а, самое главное, не боялся.
Но время его кончалось. Все некогда сильные мастера едва сводили концы с концами, а слабые, нарушив цеховые традиции, давно работали на монастырь Ордена, который захватил уже и гостиный дом, и красильни, и рынок, а потому город, забыв конституции фуэрос, уже давно жил совсем по иным правилам.
***
Томазо присутствовал на совещании мятежных грандов лично – в качестве оруженосца весьма высокородного барона – одного из старинных агентов Ордена. Но держался он в тени, - были основания…
-    Мы все в одинаковом положении, - первым начал прения все еще хромающий сеньор Франсиско Сиснерос. – У нас у всех отнимут поместья, а потом заставят ходить на задних лапках под обещание вернуть.
-    У меня не отнимут, - подал голос один из грандов-сарацин, - я, слава Аллаху, в Гранадском эмирате займы беру. Туда вашему Трибуналу никогда не дотянуться.
-    Это пока – не дотянуться, - тут же возразили ему. – Если сейчас Бурбонов не остановить, они не только на Каталонию и Арагон, они и на Гранаду лапы наложат.
Томазо наблюдал. Происходило то, чего он и ожидал: раскол. Те, кто не брал займов, или брал там, где нет инквизиции, или успел расплатиться из прошлого урожая, были уверены в себе и готовы продолжать войну.
-    А чего мы опасаемся? – подал голос кто-то из грандов. – Лично я, пока мне приглашение в судебное заседание не вручили, ни королю, ни Папе ничего не должен.
Томазо насторожился.
-    И то верно, - поддержали его несколько голосов, - мои мориски без моего приказа никаких церковных бумаг не признают.
-    А у кого крестьяне, тот и господин!
Гранды одобрительно зашумели, а Томазо прикусил губу. На землях половины арагонских грандов жили мусульмане и язычники – люди крайне консервативные, а главное, преданные своим господам. И если гранды лично не скажут им, что они сами на этой земле более – не господа, судебным исполнителям, а тем более монахам Ордена, там делать нечего. И это означало, что добрая половина грандов будет воевать до тех пор, пока их крестьяне будут пахать землю и пасти скот.
***
Бруно ждал этой ночи, как никакой другой. Заранее, еще на ужине стащил из кухни несколько ножей, смастерил из обломка найденного во дворе стремени простенькую отмычку и начал ждать, когда монастырь отойдет ко сну. Однако перед глазами, изрядно мешая думать о побеге, висела только картина Великого небесного Индиктиона с периодом в 532 года.
Он понимал глубинную правоту астрологии: звезды обязаны влиять на судьбы людей, городов и стран – так же, как большие шестерни вращают меньшие. А с другой стороны, люди тоже участвовали в своей судьбе, а порой и не только в своей. Он сам, будучи еще мальчишкой, обманом привел монашку Филлипину в полный пьяной солдатни бордель, и вдовы из города так и не ушли в пустынь. Чуть позже он убил Иньиго, и цена железа пришла в норму, а жизнь часового цеха наладилась. Прямо сейчас некто неведомый, но определенно человек, а не бесплотный всемогущий дух, менял всю арагонскую жизнь, то есть делал то, что, если верить астрологии безоглядно, под силу только звездам.
Выходило так, что нижние этажи жизни управляют верхними не менее, чем верхние – нижними. И это ломало всю стройную картину астрологического мироздания.
***
Томазо покинул совещание грандов Арагона в совершенном расстройстве. Да, половина грандов уже была готова признать долги, а значит, и власть короля. Но те, кто не брал займов у евреев или изначально опирался на мусульман, в расставленную им ловушку не угодили. В перспективе это приводило к расколу грандов на два лагеря, чего было явно недостаточно. Папа хотел, чтобы гранды воевали с Австрийцем, а не между собой.
«И как мне лишить грандов опоры на мусульман?»
Беда была в том, что морисков не в чем было обвинить. Богатыми они, в общем, никогда не были, а потому и сколько-нибудь серьезных врагов не имели. Да, и пастбище – не лавка, которую можно поджечь или отнять; все земли морисков принадлежали им уже сотни лет, и никто, кроме них самих, на эти земли не претендовал. И, тем не менее, именно налоги, которые мориски платили своим сеньорам, и позволяли мятежу против Бурбона продолжаться.
«Налоги? А что если у грандов отнять налоги?»
В этом что-то было.
***
В этот раз, когда брат Агостино вызвал Марко Саласара для очередной беседы, рядом с Комиссаром сидел человек из Ордена.
-    Сколько у тебя людей? – спросил монах.
-    Четыреста семнадцать, сеньор, - без запинки ответил Марко, - и полгорода сочувствующих.
-    А задание Папы и королевской четы выполнить сумеешь?
Марко вытянулся.
-    Конечно, сеньор! А что нужно сделать?
-    Сарацины… - мрачно произнес гость, встал и прошелся пол комнате.
Глава городского отделения Христианской Лиги замер. Он чувствовал, насколько важно для него то, что сейчас произойдет. Но пока монах молчал.
-    Крестовый поход? – холодея от предчувствий, осмелился спросить Марко.
-    В некотором роде, - кивнул монах.
Внутри у Марко все зашлось.
-    Неужели меня посылают в Палестину?
Монах молчал и только внимательно смотрел на молодого вождя католической молодежи.
-    Нет, Марко, не в Палестину, - наконец-то произнес он.
-    В Лангедок? – вспомнил Марко название французской провинции, с которой не мог справиться даже Людовик, и сам же понял, что это не Лангедок. Там жили гугеноты, а не сарацины.
Монах улыбнулся.
-    Нет, Марко… это намного более важное задание.
Марко растерялся.
-    Да, Марко Саласар, Церковь доверяет тебе гораздо более важное задание, - встал напротив него монах. – Твоя задача привести к вере Христовой твоих соседей.
-    Здешних сарацин? – вытаращил глаза Марко. – Наших морисков?!
Монах кивнул.
-    Но это же невозможно! – затряс головой Марко, - они же упертые, как… как… как ослы!
-    Да, это так, - печально признал монах, - и тем важнее донести до них светоч Христовой веры.
В глазах у Марко помутилось. Сарацинских деревень вокруг города было множество – почти половина.
-    Значит, так, - прошелся по комнате монах, - берешь всех своих людей. Входишь в поселок и начинаешь крестить – всех, от мала до велика.
-    Они не согласятся, - покачал головой Марко.
-    А разве я сказал, что тебе нужно их спрашивать? – резко остановился напротив монах. – Я тебе сказал: крестить!
-    Насильно? – похолодел Марко.
-    Если большой ребенок все еще гадит в штаны, его приучают к чистоте насильно, - процедил монах. – А дело веры поважнее обгаженных штанов. Разве не так, Марко?
Марко молчал.
-    Трех-четырех священников наш монастырь тебе выделит, - пообещал монах, - ну, и человек двадцать инструкторов дадим… покажут, как работать надо.
***
То, что Марко Саласар задумал что-то мерзкое, Мади аль-Мехмед понял, как только ему сообщили, что Христианская Лига в полном составе вышла из города.
-    Куда они пошли?
-    На восток, - показал рукой встревоженный альгуасил.
-    Собирай ребят, мы выезжаем вслед, - распорядился Мади и кинулся во двор – оседлывать мула.
Альгуасил быстро вернулся с подмогой, они – все девять человек – немедленно выехали за восточные ворота и, нахлестывая мулов, бросились в погоню. Вошли в первую же деревню и обомлели: парни из Лиги под руководством вооруженных мушкетами монахов загоняли ничего не понимающих крестьян в расположенный в центре деревни пруд.
-    Мы – люди сеньора Франсиско! – возмущались крестьяне, - и вам он тоже покровительствует! Что вам надо?!
Кое-кто из вырвавшихся из оцепления мужчин сбегал за вилами и теперь пытался отбить своих детей и жен, но, в отличие от легионеров, они все-таки опасались нанести сколько-нибудь серьезный вред.
-    Вперед! – скомандовал Мади и пришпорил мула, а затем, отогнав нескольких человек, выехал на кромку берега. – Марко! Марко Саласар! Иди сюда!
Знающие городского судью крестьяне как-то сразу успокоились, а сквозь толпу пробился Марко в сопровождении двух вооруженных монахов.
-    Что тебе?
-    Ты не забыл, что это земли сеньора Франсиско? Нашего покровителя…
-    Франсиско Сиснерос – предатель, - надменно возразил молодежный вождь. – А эта земля теперь принадлежит королю и Папе.
-    Ты что – спятил? – возмутился судья. – Мальчишка!
-    Кто ты? – прищурившись, оборвал его один из монахов.
«А ведь он чужак…» – мгновенно понял Мади.
-    Я – председатель судебного заседания Мади аль-Мехмед, - с достоинством представился судья и, придерживая шпагу, слез с мула, - а вот кто ты?
-    А я – воин Христов, - с вызовом бросил монах и повернулся к своим, - ну, что братья? Начнем с этого сарацина?
-    Давай! – загудели из толпы.
В следующий миг, оттеснив альгуасилов, на Мади налетели несколько человек. Повалили его на влажную земли, сорвали ремень со шпагой и шляпу и за ворот поволокли к пруду.
-    Что… вы… делаете?! – заорал Мади и в следующий миг его ухватили за шею и силой окунули головой в пруд.
-    Как… вы… - сплюнул грязную воду Мади.
-    Крещается раб божий… - гнусаво затянули над ухом.
-    Как вы смеете?! – заорал Мади, и его тут же окунули – еще раз.
А когда его окунули в третий раз, вокруг стоял такой хохот, словно в деревню приехал цирк из Савойи.
-    Как назовем новорожденного?
-    Да, хоть Маврикием*! Один черт, его добела не отмыть!
.
*МАВРИКИЙ – христианский мученик. Здесь – игра слов (лат . Mauri, греч. mauros - темный)
.
-    Ну, вставай, Маврикий! Смотри, как быстро мы тебя человеком сделали…
Мокрый, грязный Мади, покачиваясь, встал на ноги, обвел толпу туманящимся от ярости взглядом и увидел, как крестьяне, один за другим, не желая видеть позора столь уважаемого человека, опускают глаза.
***
Томазо пробил идею о крещении морисков не сразу. Генералу пришлось запрашивать десятки инстанций – от Папы до епископа Арагонского, и каждому нужно было доходчиво объяснить практические выгоды предложения. И все-таки, если бы не явные военные успехи Австрийца, скорее всего, эту идею Томазо похоронили бы, как и множество остальных. Однако Австриец неожиданно пошел в наступление, и Генералу дали добро.
-    Смотри мне, Томас, - цокнул языком Генерал, - головой отвечаешь, если что не так пойдет.
Томазо это знал, а потому следил за донесениями о крещении морисков с напряженным вниманием. То же самое происходило по всему полуострову – и в Каталонии, и в Валенсии, но быстрее всего сводки поступали из Арагона, и пока все в Арагоне шло, как по часам.
Отряды Христианской Лиги под руководством опытных инструкторов шли от деревни к деревне так быстро, как могли. Главное, что понимали все, - нельзя допустить оповещения деревни до того, как ее придут крестить. Поэтому пойманных на дорогах морисков, как возможных гонцов, нещадно убивали. А уже через день-два в окрещенных деревнях появлялись власти.
Все делалось строго по закону. Первым делом новохристианам объясняли, что они теперь обязаны платить церковную десятину. Затем разъясняли, что теперь для них прежний налог – за исповедание ислама – отменяется, а новый – всеобщий – вводится.
Отмена «исламского» налога и была драгоценной сутью идеи Томазо. Тонкость была в том, что «исламский» налог крестьяне платили своему сеньору, а всеобщий шел в королевскую казну. В условиях войны сеньоров и короля это различие было ключевым.
И, Боже! Как же взвыли гранды!
***
Бруно отомкнул замки на колодках Амира и его четырех соплеменников за четверть часа. Вручил им похищенные на кухне разнокалиберные ножи и повел в сад. Он уже приметил место, где можно, не привлекая ничьего внимания, забраться на крышу, а оттуда перемахнуть через стену. Но едва беглецы подобрались к ведущей на крышу лестнице, их окликнули.
-    Эй, братья! Почему не спите?
Бруно остановился, как вкопанный, и медленно развернулся. Прямо к ним шел крепкий и очень самоуверенно держащийся монах.
-    На хлеб и воду захотели? – зло и насмешливо поинтересовался монах.
Бруно лихорадочно думал. Он был уверен, что монах мгновенно поймет, что Амир и его соплеменники – вовсе не монахи. А расстояние между ними все сокращалось.
-    А ну-ка, ну-ка… - прищурился уже совсем близко подошедший монах, - кто это там, в теньке прячется?
-    Живот прихватило, - начал спасать положение Бруно, и уже видел – не выйдет.
И ровно в тот момент, когда взгляд монаха уткнулся в одного из морисков, его глаза округлились. Но не от удивления. Он покачнулся, с трудом переступил ногами и вывернул шею. За его спиной стоял брат Кристобаль де ла Крус.
-    Все, брат, отмолился, - промолвил Кристобаль и резко выдернул узкий длинный кинжал из спины монаха.
Монах еще раз покачнулся и рухнул на спину.
-    Я сразу понял, что ты сегодня же уйдешь, - весело улыбнулся Кристобаль, глядя в глаза Бруно. – Теперь – хочешь, не хочешь, а придется тебе и меня с собой брать.
***
Томазо получил записку от Гаспара в самый разгар крещения морисков.
«Брат! Нас надули! – писал Гаспар. – В списке видевших еврейские архивы приемщиков я обнаружил некоего Руиса Баену. Помнишь это имя?»
Томазо охнул. Документы на это имя Гаспару выписывали при нем.
«Понятно, я в ту же ночь отправил в спальню охрану для поимки, - продолжал Гаспар, - и понятно, что они никого с таким именем в спальне не обнаружили! Понимаешь?!»
Томазо понимал. Вражеский агент пришел, узнал, чем они заняты, и тут же исчез.
«Австрийцы? – лихорадочно соображал он. – Голландцы? Англичане? Кто?!»
Беда была в том, что снятые с раненого Гаспара бумаги были подлинными, - такого было непреложное правило Ордена. С ними можно было проникнуть во все структуры Церкви.
Понимая это, Томазо сразу разослал розыскные анкеты на имя Руиса Баены – по всему Арагону и всей Кастилии. И только в одно место – монастырь Сан-Дени анкеты не ушли, - у Томазо и в мыслях не было, что человек, ранивший Гаспара, рискнет появиться в самом сердце Ордена.
«А то, что я его среди приемщиков не опознал, - продолжал Гаспар, - означает, что бумаги переходят из рук в руки – возможно с момента похищения».
-    Черт! – выругался Томазо.
«Ну, и конечно, надо разобраться, что он делал в Трибунале Сарагосы, - писал далее Гаспар, - судя по привезенным им архивам, этот «Руис» наверняка знает о делишках нашего нового Епископа все или почти все…»
Томазо ненавидяще застонал. Он уже представлял, какой шум поднимется, если компромат на Епископа Арагонского попадет в руки евангелистов или даже «комунерос».
«Держись, брат… - завершил Гаспар, - я Генералу уже повинился и свою порцию схлопотал. Еще чуть-чуть, и пришлось бы уходить в добровольную ссылку на Ватиканские архивы. Теперь – твоя очередь».
Томазо зажмурился и стиснул зубы. Все, что он так долго и тщательно обдумывал, затем пробивал через Генерала, затем готовил и приводил в исполнение, грозило рухнуть. Просто потому, что он недооценил противника.
***

Томазо был взбешен. Как только условия изгнания евреев, были объявлены, цены рухнули вниз. Перепуганные изгои отдавали имущество за бесценок, вот только пользы от этого не было ни королю, ни Трибуналу, ни, тем более, Ордену. Да, кое-кому нравилось, что еврей продает свой дом за осла, а огромный виноградник – за рулон грубого полотна. Но в казну-то от этих смешных продаж поступали крохи! А денег остро не хватало…
Денег настолько не хватало, что королевская чета даже издала указ о полном запрете ростовщичества – теперь для христиан, но от конфискации новых ссудных контор и обменных лавок казна получила только свою же медную монету. Страна была тщательно высосана – и давно.
Единовременное же изгнание десятков тысяч оружейников и парикмахеров, мукомолов и виноделов, земледельцев и пастухов лишь усугубило бы и без того трудное положение казны. И Томазо не желал с этим смириться.
-    Вы должны просить отсрочки, - прямо сказал он дослужившемуся до титула «Дон» Аврааму Сенеору, в свое время взявшего на себя финансовую часть переговоров о браке Изабеллы и юного Бурбона.
-    И что это даст? – зло отозвался Дон Авраам, - перед тем, как вышвырнуть, нас еще и раз двести поимеют?
Томазо недовольно крякнул. Он-то знал, что еврей прав, но и соглашаться с этим было нельзя. Он обязан был приостановить бегство – хотя бы до нового урожая. Армия и так почти голодала.
-    Вас около 53-х тысяч семей, – начал объяснять Томазо, - если королю объяснить, что значит потеря такого количества рабочих рук…
-    Брось, Томазо, - оборвал его еврей, - ни король, ни королева, давно ничего не решают. Все предрешено в другом месте.
Им обоим было ясно, что за изгнанием стоят папские семьи – давно уже богатейшие в Европе. Достигшим всего Борджа и Медичи, Оттобони и Ровере мало было отнять у былых религиозных соперников деньги и влияние. Теперь они высочайше возжелали стереть их с лица земли, чего бы это не стоило Арагону, Польше и прочим окраинам Европы.
Однако вскоре Томазо убедился, что дело не только в пожеланиях Пап. Примерно в это же время он стал получать от агентуры довольно странные донесения: «Сеньор такой-то посетил Комиссара такого-то, после чего Комиссар приобрел часть земель сеньора по еврейской цене…» То есть, даром.
Это выглядело, как самая обычная взятка, однако Томазо насторожило то, что это происходило по всей стране – одновременно.
-    Гранды вошли в сговор с Трибуналом, - на первой же встрече с Генералом предположил он.
-    Взятка еще не сговор, - парировал Генерал. Он определенно получил схожие сведения.
Но Томазо уперся.
-    Это сговор. Потому что, пока Трибунал занимается евреями, он не занимается грандами! А провизии в армии все меньше! И положение Короны все хуже! И грандам это выгодно!
-    Спорная версия, – покачал головой Генерал.
«А может, и тебя купили?» – внезапно подумал Томазо.
Вместо того чтобы бить в точку, по головке оппозиции, то есть, по грандам – строго по «Зеленой книге», Трибунал выдавливал из страны обезденежевших евреев. То есть, откровенно саботировал!
А в тот единственный за все последнее время хороший день, когда он узнал о поимке и доставке в Сан-Дени «Руиса Баены», вышел второй королевский указ – теперь уже об изгнании морисков.
***
Королевский указ об изгнании землякам зачитал Амир, - у старого Мади слишком тряслись руки.
-    … однако к неверным проявлена милость, - медленно, внятно, стараясь донести каждое слово, читал он, - и желающие могут остаться в Арагоне на положении «domestic».
Перед глазами полыхнуло.
-    А что это? – не поняли мужчины.
Амир стиснул зубы.
-    Что это?! – заволновались мужчины, - не тяни, Амир!
-    Домашний раб, - выдавил Амир.
Мужчины замерли.
-    А ты не ошибся? – осторожно поинтересовался один, - там именно так и написано?
-    Я знаю латынь.
Мужчины вскочили, замахали руками, закричали – все, разом, - а Амир тряхнул головой и быстро пробежал глазами то, что было написано ниже.
Корона разрешала остаться в стране и детям – мальчикам моложе четырнадцати и девочкам моложе двенадцати лет. И Церковь милостиво предлагала родителям сдать их детей в монастыри, дабы из них там воспитали хороших служителей Иисуса.
-    С-скоты…
Это было оскорблением – расчетливым и хорошо продуманным.
***
Томазо шел к Генералу в совершенном смятении. Более опасного указа Корона издать не могла. Он уже теперь представлял, как полыхнет по всему Арагону.
-    Я слышал, его взяли… - раздался позади голос Гаспара.
Томазо обернулся. Друг – на руках двух крепких монахов – его уже нагонял.
-    Да, Гаспар, человека с документами Руиса Баены взяли.
-    Когда мне отдашь?
-    Как только сам с ним разберусь.
-    Смотри… - рассмеялся изуродованный ударом двузубой вилки в поясницу Гаспар, - ты мне обещал.
-    А ты веришь обещаниям члена Ордена? – мрачно отшутился Томазо.
Так, перешучиваясь, чтобы сбросить нарастающее напряжение, они прошли к Генералу, и Томазо увидел почти ту же компанию – только без казначеев.
-    Я так понимаю, - развивал свою мысль Главный инквизитор, - или пусть крещеные мориски платят церковную десятину, или пусть выметаются!
-    Они уже совсем обнаглели, - поддержал его секретарь Короны.
Томазо прикусил губу и тут же наткнулся на бесконечно усталый взгляд Генерала.
-    Давайте послушаем, что нам брат Томазо скажет, - вопреки обычаю назвал его правильным именем Генерал и принужденно пошутил, - все-таки главный специалист по изгнаниям и конфискациям он…
Томазо осел на стул и, преодолевая острое желание кому-нибудь врезать, положил руки перед собой.
-    На почти вернувшихся в селах морисках держались все поставки продовольствия в армию, - внятно, преувеличенно спокойно произнес он, - теперь этих поставок нет.
-    О каких поставках вы говорите?! – ядовито рассмеялся секретарь Короны, - да, мы каждую голову скота у них с боем отбирали!
-    Но все-таки отбирали? – впился в него взглядом Томазо, - у вас была эта взятая с боем голова скота!
Он вдруг заметил, что переходит на крик, и заставил себя сбавить тон.
-    Теперь этой головы скота не будет. Не у вас лично, я имею ввиду… у вас всегда все будет. Еды не будет у голодающей армии.
Секретарь Короны густо покраснел, затем стал пунцовым и, не зная, чем на эту неслыханную наглость ответить, возмущенно пыхнул. А за овальным столом повисла гнетущая тишина.
-    У тебя все? - то ли с угрозой, то ли с недоумением спросил Генерал.
Томазо пожал плечами и сцепил руки.
-    Тогда пошли, - кивнул Генерал и встал из-за стола, - простите меня сеньоры, я сейчас вернусь.
Томазо, угрюмо глядя в пол, вышел вслед за Генералом в коридор, и только тут старика прорвало.
-    Ты что за театр здесь устроил?! С чего тебя понесло?!
-    Вы что – не видите, что это сговор? - с трудом удерживаясь от встречной вспышки ярости, спросил Томазо. – Они же встаскивают Корону в новую войну!
Генерал побагровел.
-    Это не твое дело, щенок…
Но Томазо уже не собирался себя сдерживать.
-    Если этот указ не отменить, - с булькающей ненавистью процедил он, - гранды на плечах разъяренных морисков ворвутся в Мадрид, и все кончится. Разве это непонятно?
Генерала как ударили. Он замер, затем яростно крякнул, прошелся по коридору, стукнул кулаком в стену и тут же повернулся.
-    И твоя задача этого не допустить.
Томазо оторопел.
-    Моя?
-    А чья?! – со сварливой яростью поинтересовался Генерал, - ты же у нас самый умный! Вот и думай!
Томазо на секунду замер. Он видел, что на самом деле Генерал в панике, а значит, и Корона, ни Трибунал точно в таком же состоянии.
-    Полномочия, - жестко затребовал он.
-    У тебя и так достаточно полномочий, - отрезал Генерал. – Действуй!
***
Томазо дожидался окончания совещания в коридоре, а потом из кабинета вынесли Гаспара.
-    Ну, что, получил? – весело подмигнул Гаспар изгнанному, словно школяр из класса, однокашнику.
-    Получил.
-    Ничего, - хохотнул Гаспар и парой увесистых хлопков пришпорил своих носильщиков, - ты, главное, «Руиса Баену» не забудь мне отдать…
Томазо хотел ответить резкостью, но лишь махнул рукой и отправился вниз, в подвал. Он и впрямь должен был увидеть, кого, собственно, привезли. И, как ни странно, войдя в камеру, увидел того самого подмастерья из богом забытого арагонского городка.
-    Это ведь ты сломал церковные куранты, когда Олафа арестовали за облегченную мараведи?
Томазо помнил, как этого мальчишку, привязанного за ноги к ослице, протащили мимо него. Его самого именно так, за ноги, волокли в далеком Гоа. И он хорошо представлял, как трудно было этому щенку заставить себя подняться, чтобы начать спасать приемного отца.
-    Я, - спокойно признал бывший подмастерье.
Томазо отвернулся к окну. Он тоже кинулся бы спасать отца. Но этот бастард не боялся, и это было очень странно. Нет, отправленный по месту совершения первого преступления – в инквизицию Уэски – Кристобаль де ла Крус тоже был по-своему отважен, но, судя по материалам допроса, в этой отваге было что-то истерическое. Отважны были и мятежные мориски, но они защищали свою честь. А этот… этот, казалось, был отважен как бы сам по себе. А Томазо знал, что так не бывает.
-    Кстати, а где сейчас Олаф? – повернулся он к парню.
-    В Беарне. Вам его не достать.
Томазо улыбнулся. Бруно не замешкался ни на миг, и он это оценил. Как оценил и то, что Бруно решился послать фальшивый запрос на передачу Олафа в Сарагосу, а затем, расписался в получении арестанта, прекрасно к тому времени зная, что в Трибунале ни одна бумага и ни одна подпись незамеченной не пройдет.
-    Да, ты – не обычная шестеренка, - улыбнулся он.
И тогда что-то произошло. Арестант побледнел и впился в лицо Томазо напряженным, пронизывающим взглядом.
-    Так это вы – Часовщик?!
Томазо оторопел.
-    Я – часовщик?
-    Это ведь вы придумали облегчить мараведи! – сделал шаг вперед арестант. – Вы отдали команду крестить морисков! Вы издали «Зеленую книгу»! Ведь так! Не отпирайтесь!
Томазо как ударили в грудь. Нет, кое-кто мог догадываться об его участии в той или иной компании, но все вместе знал только один человек на свете – Генерал.
-    Откуда ты это знаешь? – прохрипел он.
И тогда бывший подмастерье, бывший писарь и приемщик Трибунала и бывший лжеинквизитор сокрушенно покачал головой.
-    Просто я тоже – Часовщик. Поэтому я понимаю.
***
Бруно очень быстро, с самого начала допроса почувствовал что-то знакомое, долго не мог понять, что, а потом вдруг его осенило: этот столь много о нем знающий сеньор не боится!
Нет, Бруно знал, что такое человек у власти. Он видел множество духовных лиц, которые умели и нападать и, не теряя присутствия духа, защищаться. Он знал нескольких действительно фанатичных аскетов. Он видел уйму наглых, раскормленных епископских сынков и племянников, способных нагнать ужаса на целую провинцию, но все это было не то. Как бы самоуверенно они не выглядели, все они боялись. Этот был другим.
И едва сеньор сказал о «шестеренке», Бруно как пробило. Нет, он вовсе не хотел ни похвастать своим прозрением, ни вообще вступать в разговор; эта роковая фраза вырвалась как бы сама собой. И сразу все изменилось.
-    Ну-ка, присядь, - жестко распорядился сеньор.
Бруно, прихрамывая на подвернутую во время поимки ногу, подошел к столу и осторожно присел на высокий жесткий стул. Местами сожженный во время пытки живот болел.
-    Кто тебе это сказал?
-    Я сам дошел, - пожал плечами Бруно, - и про морисков, и про книгу… это же очевидно.
-    Но кто тебе сказал, что это – мое?!
Бруно посмотрел на вцепившиеся в край стола побелевшие пальцы.
-    Вы единственный человек в Арагоне, который не боится. Других нет.
Сеньор моргнул и отпустил стол. Он явно растерялся.
-    И это, по-твоему, верный признак авторства?
Бруно ушел в себя – на мгновенье, не более.
-    Точное знание освобождает от страха. Вы не боитесь. А значит, вы знаете.
Сеньор задумчиво хмыкнул и отошел от стола.
-    Ты в Бога веруешь? – неожиданно поинтересовался он.
Бруно поднял глаза.
-    Я часовщик. Я верю в механику.
-    Ах, ну да… - саркастично хмыкнул сеньор, снял с полки книгу и швырнул ее на стол, - «враг моего врага – мой друг»… и так далее…
Бруно пригляделся. Книга, которую бросил на стол сеньор, оказалась «Алгеброй», и цитата была взята именно отсюда. Именно в этой доходчивой форме евреи описали правила перемножения отрицательных чисел.
-    Мир намного сложнее, - тихо произнес Бруно, - и ни в «Алгебре», ни даже в «Астрологии» я всех правил не нашел.
Сеньор прошелся по комнате, и в этот миг дверь открылась.
-    Томазо Хирон, к Генералу.
-    Иду, - кивнул сеньор и посмотрел Бруно прямо в глаза, - А ведь ты – еретик. Сознательный еретик.
-    Конечно, - не отводя глаз, пожал плечами Бруно, - как и вы.
***
Генерал так и сидел в зале заседаний – теперь, правда, один.
-    Ну, что, видел своего шпиона? – так, словно ничего не произошло, спросил Генерал.
-    Видел, - кивнул Томазо, – пустое дело, это не шпион.
-    И что ты с ним намерен делать?
-    Допрошу и Гаспару отдам.
Генерал понимающе кивнул, встал и прошелся по кабинету.
-    Я подумал и решил отправить тебя к морискам.
-    Зачем?
Генерал остановился и с насмешкой посмотрел на Томазо.
-    Вот все тебе надо знать! Попробуешь уговорить их признать крещение и остаться в стране.
-    Вы же знаете, что это бесполезно.
-    Конечно, знаю, - вздохнул Генерал, - но сделать это все-таки придется. Поезжай, Томас, поезжай…
Томазо пожал плечами. Генерал знал больше его, и у старика явно были какие-то свои расчеты.
***
Мади аль-Мехмед узнал о визите посланника Ордена от прибывшего из города лазутчика.
-    Он во мне сразу мусульманина опознал, Мади-ага, - задыхаясь от бега и волнения, выпалил юнец, - подозвал и говорит: передай вождю, я сегодня буду.
Мади потрясенно хмыкнул, приказал мужчинам готовить оружие, а к вечеру на перекрытой каменным завалом тропе появился всадник – один.
-    Мир вашему дому! – крикнул всадник.
Мади отложил мушкет в сторону и вышел из укрытия.
-    Зачем пришел?
-    Я пришел с миром, - спустился с коня посланник и подошел к завалу. – Мади?! Мади аль-Мехмед?!
-    Вы?! – потрясенно выдохнул бывший судья.
Перед ним стоял тот самый сеньор с лицом нотариуса, что в свое время отнял у него Олафа Гугенота.
-    Я хочу предотвратить кровопролитие, - с явным усилием выдавил сеньор.
-    Проходите, - мрачно кивнул Мади и повернулся к бойцам. – Пропустить.
***
Томазо честно потратил на уговоры всю ночь. Но, по большому счету, возразить мусульманскому вождю было нечем.
-    Хорошо, Томазо, предположим, что мы не станем воевать, - недобро усмехался Мади аль-Мехмед, – но что тогда?
-    Можно признать крещение… - начал Томазо и осекся, такой зрелой ненавистью повеяло от старика, - или спокойно и организованно выехать из этой враждебной страны и объединиться со своими единоверцами.
Бывший судья прокашлялся, достал из шкатулки текст королевского указа, долго искал нужное место и, наконец, показал его исповеднику.
-    Вот здесь, - ткнул он пальцем в почти затертую от прикосновений строку, - нам запрещено выезжать в Гранаду и те страны, с которыми Папа в ссоре. Верно?
Томазо нехотя кивнул. Указ действительно запретил это.
-    А в католических странах нас ждет совершенно то же самое! – горько рассмеялся вождь, - и куда нам бежать?
Томазо молчал. Морисков охотно принял бы турецкий султан, но переплыть Средиземное море стоило денег. У обычных крестьян таких денег никогда и не было.
-    Значит, нам остается воевать, - подвел итог разговору Мади аль-Мехмед, - до последнего мужчины. И это не придурь выжившего из ума старика. Вы сами загнали нас в состояние войны.
Томазо молчал. Он знал, что это правда, лучше, чем кто-либо другой.
«В конце концов, я сделал все, что мог», - думал он, и, вернувшись в город, первым делом разбудил отсыпавшихся в гостином дворе многократно проверенных в деле доминиканцев. Пора было начинать выполнение второй части приказа Генерала.
-    Ну, что, готовы?
-    Конечно, святой отец, - насмешливо ответил старший, - мы уже лет двадцать как готовы.
-    Тогда к делу.
Доминиканцы принялись переодеваться в мусульманские одежды, затем заказали прислуге завтрак, а Томазо разложил на столе карту и стремительно распределил секторы.
-    Значит, так, - подозвал он жующих монахов, - вот ваши сектора. Каждому свой.
-    И долго нам этим заниматься? – насмешливо спросил старший.
-    Пока у них охота воевать не отпадет, - серьезно ответил Томазо, - вы это и сами увидите.
Доминиканцам поручалось рассредоточиться по всей горной части провинции и систематически уничтожать мусульманских вождей – до тех пор, пока община не распадется или не примет изгнание, как неизбежность.
-    Опасное вы нам дело поручили, святой отец, - хмыкнул старший.
-    Других у меня не бывает, - отрезал Томазо.
***
Бруно сидел в подвале Сан-Дени уже третью неделю и каждый день отыскивал все новые доказательства тому, что понял под пытками. Если бы звезды и впрямь руководили жизнью, то все должно было циклически повторяться, и каждые 532 года, в каждом Великом Индиктионе, точно такой же Бруно должен был сидеть в точно такой же камере и думать точно такие же мысли. И это было бы идеально.
Однако Бруно знал: ни второго такого монастыря, ни второй такой камеры, ни, тем более, второго такого Бруно не будет, ибо шестеренки слишком быстро стираются. И лишь самый бесталанный ремесленник станет заново повторять ту же самую конструкцию Вселенских курантов вплоть до деталей.
«А, может, Господь и впрямь бесталанен?»
Бруно не взялся бы утверждать это со всей уверенностью. Худо-бедно, однако Бог подчинил все живое ритму суток и смены сезонов. Да, и маятники душ, подчиненные колебаниям от добра к злу, неплохо удерживали человека в заданном ритме бытия. И даже намеченный Господом Апокалипсис был уже просчитан.
-    Ибо что такое 24 старца, окружающих Сына человеческого на престоле, как не 24 часа суток?
И, тем не менее, мир жил в полном беспорядке, и самая малая Божья тварь могла изменить почти все. Отсюда, из окна подвала двор неплохо просматривался, и Бруно просто видел доказательства этому – почти каждый день.
На первый взгляд, механическим порядком было пронизано все. Монахи жили строго по приказу: ходили на службу, на работу, отдыхали, играли в салки и расходились по кельям. А однажды в котел с монастырской кашей влетел воробей, и все сломалось – мгновенно. Сначала охнул и метнулся к котлу повар, затем поднялся жуткий хохот, и воробья принялись вылавливать всей братией, затем появился старший по кухне, и, в конце концов, четкий распорядок дня рухнул – целиком.
Даже на третий день монахи все еще вспоминали перепачканного воробья и смеялись, а на четвертый день Бруно впервые услышал здесь же придуманное меткое выражение «как воробей в каше». Стоило его произнести, и монахи тут же понимали, насколько влип человек, а главное, насколько он сломал всем остальным заранее выстроенные ими планы. Словно волна от брошенного в озеро камня, или словно метка охрой при выверке курантов, это выражение переходило от шестерни к шестерне, пока однажды Бруно не услышал его от самого настоятеля – на одном из обычных вечерних разносов.
Нечто подобное собирался сделать со всей Божьей Вселенной и Бруно.
***
Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, он вспомнил, что этот странный часовщик так и сидит под охраной, ожидая допроса и суда. Крякнул, спустился в подвал и, как ни странно, увидел перед собой того же самого человека – тощего, бледного, но по-прежнему спокойного. Обычно люди менялись уже на третий день заточения.
-    Что – доводкой занимаетесь? – поднялся ему навстречу арестант.
-    Какой доводкой? – переспросил Томазо и тут же вспомнил, - ах, да, ты опять про свои часы…
-    Доводка всегда отнимает сил больше, чем все остальное, - развел руками арестант. – Мало закрепить шестерни и запустить куранты. Механизм должен еще и притереться…
Он принялся говорить, а Томазо неспешно подошел к зарешеченному окну, взялся за прутья, смотрел на монастырский двор, слушал и, как ни странно, все понимал.
В самом деле, он уже выполнил и ломку старого судебного «механизма» Арагона, и отливку нового. Он выдернул и заменил «регуляторы хода», изменил «передаточное число» шестеренок управления. А теперь в его деле начался этап «доводки» - пусть и несколько преждевременно. Ему, – хочешь, не хочешь, - предстояло убрать «заусенцы» из морисков и евреев и отшлифовать всю эту машину так, чтобы ни у одной «шестеренки» не возникло сомнений, что все идет правильно, чтобы даже самая память о том, что когда-то она исполняла иную роль, не существовала.
-    Но это все пустое, – внезапно улыбнулся часовщик.
Томазо Хирон обернулся и с удивлением посмотрел на арестанта.
-    Почему?
-    Потому что у вас нет цели.
Просидевший три недели в каменном подвале арестант сказал это так спокойно, словно поменялся с Томазо местами, и так уверенно, словно знал его всю жизнь.
-    Т-ты… - вскипел Томазо… и осекся.
***
Он даже не знал, сколько пробыл в этом состоянии, уцепившись за прутья и бессмысленно глядя сквозь снующих по двору братьев. У него действительно не было цели. Когда он был совсем еще маленьким бастардом, он страстно желал стать законным сыном уважаемого всеми отца. Чуть позже яростно доказывал, что обладает большими достоинствами, чем его законнорожденные сверстники. А потом он пришел в Орден – как прыгнул со скалы.
-    Бастард? – мгновенно вычислил его Комиссар и тут же широко улыбнулся, - молодец, что пришел.
Уже на следующий день Томазо изо всех сил дрался за самое себя и знал, что не сдастся – даже ценой жизни. А потом были годы обучения – по восемнадцать-двадцать часов каждые сутки: фехтование, математика, языки, генеалогия, астрология и снова фехтование. А потом он просто работал, постепенно постигая тонкости своего дела.
Он любил свою работу. Но вот цели у него не было.
Вопреки тому, что он сказал Австрийцу, Томазо совершенно точно знал, что не станет не только Папой, но даже Генералом, – никогда. Убедив себя, что титулы и деньги мешают проявлению достоинств человека, Томазо нещадно вычеркнул из списка ценностей и то, и другое.
Он просто работал. Исполняя цели других.
Томазо оторвал занемевшие руки от решетки и повернулся к двери.
-    Охрана!
Тяжелая дубовая дверь со скрипом распахнулась, и Томазо ткнул в сторону Бруно Гугенота рукой.
-    Я забираю его с собой. Пусть начальник караула подготовит бумаги на выход.
***
Амир узнал о гибели отца, когда помогал бабкам принять особенно трудные роды.
-    Как это произошло?
-    Его застрелили, - опустив голову, сказал гонец. – Мы обыскали вокруг все, нашли лежанку из травы, но убийца бежал.
Амир попросил его подождать, вернулся к роженице, а когда двойня все-таки вышла, – слава Аллаху – оба мальчика, да еще и живые, вскочил на коня и к ночи добрался до укрытой в горах общины.
Отца уже похоронили – по обычаю, до захода солнца, и осмотреть рану было невозможно, и тогда Амир вместе с мужчинами сходил к «лежанке» убийцы, оценил расстояние и покачал головой.
-    Это – не обычный мушкет.
-    А что же тогда? – удивились воины.
-    Смотрите, расстояние раза в полтора больше. И при этом он попал.
А когда на следующий день пришла весть еще об одной смерти – в соседнем племени, Амир, принявший власть после отца, приказал послать гонцов во все окрестные селения. Он уже понимал, что происходит.
***
Как и ожидал Томазо, полыхнуло по всему полуострову, именно так, как он и предполагал. И без того оскорбленные насильственным крещением, а теперь еще и сгоняемые с родовых земель мориски Кастилии, Валенсии и Арагона мгновенно стали нападать на королевские гарнизоны, гранды немедленно их поддержали и выслали Короне протесты, и даже пригнувшие головы депутаты Кортеса вдруг вспомнили, что у них когда-то были права.
И только там, где методично работали его люди, все было тихо: вождей мусульман методично устраняли, и общины едва успевали выбрать новых. А потом и там что-то произошло: мусульмане утроили караулы и люди Томазо не могли подобраться к вождям даже на расстояние полутора мушкетных выстрелов.
Понятно, что Генерал, хотя он и не любил морисков и евреев, был вынужден поднять вопрос о недостаточной работе Трибунала на первом же совместном заседании.
-    Вы только делаете вид, что работаете, а гранды продолжают строить козни, - без особой охоты обвинил он Главного инквизитора, - и теперь все наше дело под угрозой.
Томазо видел, как – на долю секунды – зрачки главы всех арагонских Трибуналов скакнули в сторону, однако он тут же взял себя в руки и начал давить на «дело Веры». А той же ночью Генералу стало плохо.
-    Итальянский почерк, - хмыкнул врач-еврей в ответ на вопрос Томазо, - еле успел ему желудок прочистить. Но гарантий никаких.
Томазо подошел к Генералу и согласился: это определенно был яд. Правая щека Генерала собралась в устрашающую гримасу, а дыхание было тяжелым и прерывистым.
-    Мои полномочия, - жестко потребовал Томазо, - пока для нас еще худшим не кончилось.
Генерал скосил левый глаз, и Томазо на секунду оторопел, но подошел таки к шкафу и выдвинул один из ящиков.
-    Здесь?
Генерал прикрыл левый глаз. Правый так и смотрел в пространство перед собой. Томазо быстро переворошил бумаги и в самом низу нашел подписанный Генералом документ. Пробежал его глазами и охнул.
-    Вы предвидели?!
Генерал шевельнул краем рта. А Томазо так и стоял, тупо уставясь в заранее приготовленный Генералом документ, фактически передающий Томазо всю власть над Арагоном, – в обход Совета Ордена.

Игры Богов Акт7.4 Азбучные истины
***
ЧАС СЕДЬМОЙ
***
Той же ночью секретарь Генерала – глухонемой картезианец ознакомился с криво подписанной хозяином бумагой, не поверил, сходил и посмотрел на почти парализованного Генерала сам и лишь тогда выдал Томазо несколько шкатулок с документами.
Томазо открыл первую шкатулку, да так и замер с первой же бумагой в руках. Это была копия письма Австрийца Изабелле. Дон Хуан извещал «сестру», что намерен объявить себя королем по меньшей мере Майорки, Обеих Сицилий, Гибралтара и Валенсии и предлагал поделить Пиренейский полуостров честно, поровну.
-    Какая наглость! – восхитился Томазо, - ай, да бастард!
Мысль о том, что Австриец, как и он сам, незаконнорожденный, так высоко взлетел, доставляла противозаконное удовольствие. Но едва он взял следующую бумагу, все его веселье кончилось. Некий аналитик предрекал Генералу скорую потерю сахарных плантаций Нового Света, как следствие, поражение Папы в Италии и, как следствие, вступление во всеобщую войну московитов, – естественно, на стороне протестантов.
-    Ого! – подивился Томазо. Он предполагал подобное, но лишь как самый худший вариант развития событий.
Далее аналитик писал, что, поскольку продвижение Москвы может остановить только Османский султан, Папа рискует потерять не только Польшу, но еще и Балканы.
-    Матерь Божья… - выдохнул Томазо.
Он понимал, что помощь султана Папе безвозмездной не будет, а значит, потеря Балканского полуострова – реальность. Томазо кинулся просматривать остальные бумаги и вскоре признал, что недооценивал Генерала, - тот, спасая положение, работал, как проклятый.
Чтобы удержать сахарные плантации за собой, нужны были деньги – много денег, причем, немедленно. Истощенное хозяйство полуострова таких денег дать не могло – даже, если бы евреи и мориски остались бы в стране. И ход, который придумал Генерал, был невероятно дерзким.
Судя по бумагам, узнав о подготовке оскорбительных королевских указов, Генерал попытался предотвратить их появление. А когда стало ясно, что это не удастся, от имени Ордена договорился об оптовой продаже всех евреев и морисков в рабство, - как только те покинут пределы Арагона и Кастилии и потеряют подданство, а значит, и формальную обязанность Короны защищать их. Одним из партнеров по сделке была Португальская Корона, умно пообещавшая евреям убежище; другим – марокканский султан, покровительства которого ожидали мориски.
Беженцев предполагалось выдоить в три этапа. Сначала они платили за право убежища в Португалии и Африке. Затем их «облегчали» при прохождении таможенных постов Арагона. Заодно предполагалось по дешевке скупить имущество беженцев, и особенно принадлежащий морискам скот, - армию следовало кормить, а перевезти скотину в Африку мориски все равно не сумеют. И лишь затем, уже на той стороне, неверных продавали работорговцам. Нам, как хозяевам товара, причиталось две трети.
Томазо быстро прикинул возможную выручку: на военный флот для обороны сахарных плантаций в Новом Свете хватало. Даже если половину разворуют епископские племянники.
-    Ай, да Генерал! – потрясенно цокнул он языком.
Только теперь стало ясно, сколь рискованную игру ведет Орден, одной рукой через Трибунал беря взятки с наивных грандов и провоцируя мятежи морисков, а второй – выстилая им дорожку на костер да в рабство.
Понятно, что и протестанты не дремали. Томазо пролистал бумаги, и довольно быстро нашел нужную сводку. Неведомый агент сообщал Генералу, что Англия и Голландия уже ведут с пиренейскими евреями активные переговоры и зовут в свои страны и колонии всех, кто пожелает, - от крестьян до врачей.
-    Еще бы вы не звали… – процедил Томазо.
В условиях затяжной войны квалифицированные мастера решали многое, если не все. И если изгнанные евреи и мориски стали бы работать на врага, исход войны был бы предрешен. Вот только теперь их ждала иная судьба.
-    Только бы суметь… - прошептал Томазо.
Он понимал, на сколь узенькую, тоньше мостика в мусульманский рай, дорожку только что ступил.
***
Когда Амиру сообщили, что марокканский султан, вроде бы как согласен принять всех беженцев-мусульман, он задумался. Кое-кто из морисков прямо сейчас воевал вместе с грандами против короля. Но его люди голодали и давно уже хотели одного – нормальной жизни.
-    А что в Гранадском эмирате нас не ждут? – внезапно засомневался он.
-    В Гранаду еще суметь прорваться надо, - покачал головой принесший весточку купец, - там, у границы на каждой тропе посты. Большей частью доминиканцы – звери, а не люди.
Мужчины понурились. Гранада была и ближе, и понятнее Африки, но с Псами Господними никто связываться не желал.
-    Король обещал пропустить всех желающих до порта Коронья, - сказал купец, - а оттуда в Африку много судов ходит.
Амир расстелил на коленях карту. Означенный порт был не так уж и далеко, но он просто не представлял, как будет перевозить скотину. А главное, Амир слишком хорошо помнил то, что порассказал ему о марокканских властях тот христианин-раб, которому он как-то вправил кишки.
-    Мы идем в Гранаду, - решительно свернул он карту.
-    Зачем, Амир? – недовольно загудели мужчины, - тебе мало погибших?
Амир поднял руку, призывая к тишине.
-    Друг моего врага мой враг, - процитировал он правило умножения положительного числа на отрицательное – еще из «Алгебры», - и если марокканский султан договорился с нашим королем, дело нечисто.
***
Когда Комиссар Трибунала брат Агостино получил очередное распоряжение из Сарагосы, он немного испугался. Теперь Главный инквизитор не настаивал на преследовании морисков, однако, жестко потребовал полного и окончательного приобщения к Церкви скрывающихся в лесах и долах местных язычников.
-    Хорошо написано, - оценил красоту слога Комиссар, - если бы так же и дела шли…
Языческих сел в округе было достаточно. Но вот беда, за сотни лет соседства христианские, мусульманские и еврейские селяне оттеснили их на неудобья. Каждые два-три года монахи, утопая в болотах и огибая жуткие осыпи, кое-как добирались до какой-то части из них и демонстрировали картинки со страшным судом. Перепуганные язычники принимали крещение, а едва монахи уходили, все продолжалось по-старому.
Как говорили Комиссару монахи, иные села из-за неслаженности действий крестили по два-три раза: то францисканцы, то бенедиктинцы, то еще кто. И вот теперь брату Агостино предстояло пройти по их следам и примерно наказать всех, кто отступил от однажды принятой веры в Христа. Но он боялся. Как рассказывали все те же монахи, язычники уже знали, что такое Трибунал.
***
Бруно ничуть не удивился тому, что сеньор Томазо взял его с собой. Он видел, что его коллега одновременно удручен, взвинчен и, как никогда, одинок.
-    Настоящий часовщик всегда одинок, - сказал он сеньору Томазо, когда они в роскошной карете объехали несколько крупных городов и отправились в сторону Гранадской границы.
-    Почему?
Сеньор Томазо был настолько углублен в свои мысли, что даже толком не обдумал, к чему это сказано.
-    Не знаю, - пожал плечами Бруно, - Олаф был всегда один, я всегда один, вы тоже, как я вижу…
-    Я – монах, - отрезал сеньор Томазо, - если ты об этом…
Бруно рассмеялся. Он видело множество монахов. Это веселое, буйное и вечно нетрезвое племя отнюдь не отличалось склонностью к одиночеству. А огромные кладбища убитых Божьими невестами младенцев окружали каждый монастырь.
-    Не в этом дело. Вы – мастер.
Сеньор Томазо удивился и тут же иронично усмехнулся какой-то своей мысли.
-    Какой из меня мастер? Судя по тому, что я недавно узнал, я всего лишь подмастерье. А мастер у нас один – Папа.
-    Нет, - покачал головой Бруно, - Папа – не мастер; Папа – всего лишь заказчик.
-    А в чем разница? – заинтересовался сеньор Томазо.
-    Заказчик наслаждается обладанием, а мастер – созиданием. Вот только первое доступно и зверю, а второе умеет лишь человек.
Он немного подождал, пытаясь понять, дошло ли до сеньора Томазо сказанное, подумал и все-таки добавил то, о чем они уже спорили несколько суток пути.
-    Вы многое разрушили, но вы до сих пор так и не решили, что хотите создать.
Сеньор Томазо тряхнул головой, пыхнул себе под нос, повернулся к Бруно и взгляд у него был полон злости.
-    Ты опять за свое? Ты и впрямь думаешь, что я разрушаю хорошие правильные куранты, чтобы построить полный кукольной лжи театр?
В окно кареты потянуло паленой шерстью, и Бруно сморщил нос и мотнул головой в сторону занявшегося кострища.
-    Это ведь ваша работа…
Сеньор Томазо недовольно крякнул и, подавая сигнал кучеру, ударил кулаком в перегородку. Глянул на Бруно и распахнул дверцу.
-    А ну, пошли.
Бруно дождался, когда сеньор Томазо выйдет, и последовал за ним. Там, впереди стояло штук восемь столбов, и как раз сейчас несколько монахов разжигали солому, которой были обложены дрова. Судя по крайней нищете окружившей место казни толпы, это определенно были язычники, и карали их за хорошо доказуемое поклонение бесам рощ и ручьев.
-    Ты это имеешь ввиду? – ткнул рукой в сторону столпившихся вокруг столбов селян.
Бруно кивнул. Женщины уже начали подвывать, а потом, когда огонь разом охватил ноги изобличенных колдунов и ведьм, поднялся такой вой, что они оба заткнули уши. Сеньор Томазо мотнул головой, приказывая Бруно идти за ним, а потом не выдержал и перешел на бег.
-    Сеньор Томазо Хирон! Сеньор Томазо Хирон!
Бруно вывернул голову и обмер. За ними бежал и кричал так, что перекрывал своим голосом вой сжигаемых поклонников дьявола, тот самый брат Агостино.
-    Сеньор…
Бруно разжал уши, догнал сеньора Томазо и коснулся его плеча. Рев стоял такой, словно деревенские уже попали в ад.
-    Что там еще? – обернулся сеньор Томазо.
-    Сеньор Томазо Хирон! Какое счастье! – подбежал Комиссар Трибунала ближе, - что же вы без предупреждения? Я бы стол приготовил…
Комиссар окинул Бруно вспоминающим взглядом, вздрогнул и вытаращил глаза.
-    Ты?
Но Бруно так и не успел ничего ответить.
-    Где их деревня?! – перекрывая вой, прокричал сеньор Томазо.
-    Там, за рощей! – так же прокричал Комиссар Трибунала.
-    Веди!
Они снова перешли на бег, и лишь за рощей, когда вой перестал резать уши, сеньор Томазо схватил Бруно за руку и затащил в плетеную из прута, кое-как обмазанную глиной и крытую соломой коническую хижину.
-    Смотри!
Бруно огляделся. Земляной пол, грубо сложенная печь, дыра в кровле вместо дымохода, явно слепленный руками кривой глиняный горшок и выдолбленная в куске ствола ступа. Так в их городе мастеровых не жили даже рабы.
-    Они прячутся от веры Христовой уже второе или третье столетие, - обвел рукой обстановку хижины сеньор Томазо, - и для них то, как они живут, - верх счастья и справедливости.
-    Да, это так, - кидая в сторону Бруно панические взгляды, заискивающе подтвердил брат Агостино. – Колдуны они и есть колдуны…
-    Заткнись!
Сеньор Томазо еще раз оглядел хижину и посмотрел Бруно в глаза.
-    Арагон отстал от Европы даже больше, чем они отстали от нас. И нам нельзя прятаться от жизни. Потому что иначе все эти протестанты, итальянцы, турки и московиты будут обращаться с нами, как мы с этими язычниками.
Он замолчал, вздохнул и завершил:
-    Или как с тем, что годится лишь на переплавку… если тебе так понятнее.
***

ЧЕТВЕРТЫЙ КУСОК
ЧАС ВОСЬМОЙ
***
Томазо выехал в Арагон вместе с конвоем Ордена, сопровождающим законно выдавленную из португальцев долю золота за евреев.
-    Оставьте вы это золото здесь, - совершенно искренне предложил секретарь Лиссабонского отделения Ордена, - ничего с ним не случится. Зачем вам так рисковать? Время-то военное…
Томазо предпочел отшутиться. Он-то понимал, что Совет, один черт, соберется, и наличное золото станет лучшим бальзамом для их ссохшихся от благородного высокомерия душ. А пока, почти в каждом городе он ненадолго останавливался в каком-нибудь из монастырей Ордена и бегло просматривал общую – для всех – почтовую рассылку. Письма Совета Ордена все основные сведения о войне содержали.
Как и предполагал Томазо, знаменем всей военной компании стала Изабелла.
-    Рыцари мои! Крестоносцы! – с трепетом произнесла Ее Высочество, лично выехавшая на передовую линию, – я клянусь вам, что не буду мыться до тех пор, пока Гранада не падет!
Как следовало из сводок, армия была потрясена.
Впрочем, из военных сводок было видно и другое: долго королеве грязной не ходить. Объединенная армия практически всех сеньоров Арагона и Кастилии вошла в Гранаду, как нож в масло.
Тому было множество причин. Во-первых, купленное в Османской империи на конфискованные у евреев деньги хорошее керченское железо. Во-вторых, грамотные действия настоятелей монастырей, собравших у себя лучших оружейников страны. Ну, и, конечно же, помогли, задушевные беседы людей Ордена с попавшими на крюк Святой Инквизиции грандами. Дабы заслужить церковное отпущение, благородные сеньоры сняли со своих жен свадебные подарки, но отряды снарядили, как должно.
Однако лучшей находкой Генерала, – увы, это придумал не Томазо, - была идея прикрепить к каждому воинскому отряду своего Комиссара. Знающие, что такое Трибунал не понаслышке, командиры отчаянно боялись, что их действие или бездействие пройдет через пристрастный фильтр инквизиции, а потому каждый выслуживался за троих.
-    Гранада уже сейчас почти вся христианская, - горделиво сообщил один из настоятелей и протянул пакет, - вот, почитайте…
Томазо поблагодарил, но содержимое пакета лишь вскользь проглядел, - он заранее знал, что там написано. Едва войска занимали селение, жителей загоняли в ближайший водоем, Комиссар наскоро всех крестил и тут же сообщал, что отныне, - чем бы ни закончилась война, - они пожизненно обязаны отдавать десятую часть всех своих доходов Церкви Христовой. Затем в местной мечети приносили жертву святой литургии, отчего мечеть становилась освященной для христиан и оскверненной для магометан. Ну, а в финале, для убедительности, сжигали специально взятого с собой, уже однажды крещеного Христианской Лигой, но злостно отступившего от веры Христовой беглого мориска.
В этом захватывающем оргазме победы мало кто – даже внутри Ордена – был способен разглядеть, мимо какой пропасти только что пронесло Арагон. Ибо, только чудом англичане не успели закинуть на полуостров оружие, вожди морисков – договориться, а эмир Гранадский сообразить, что война, один черт, неизбежна. Так что, Томазо мог себя поздравить.
***
Амир успел выдернуть своих людей из-под наступающих войск Изабеллы в последний миг. Повел их на юго-восток, в сторону столицы, но, войдя в Гранаду, обнаружил среди сеньоров полный разброд.
Как выяснилось, все сколько-нибудь авторитетные и решительные гранды эмирата странным образом погибли. Одного настигла пуля, пущенная в затылок с расстояния в полтора раза превышающего дальность обычного мушкета; другой умер, поев самой обычной халвы, а третьи, – и это было хуже всего, - просто исчезли, так что никто из сыновей не знал, имеет ли он право занять пустующее место.
Амир даже съездил в университет, но всезнающая профессура не могла дать ни одного практического совета.
-    Все в руках Аллаха, - вот, собственно, и все, на что оказались способны некогда столь грозные преподаватели.
А когда Амир вернулся из университета к своим людям, там уже начался разброд. Те, что побогаче, наслушавшись умных столичных жителей, считали, что надо по дешевке продавать скот, садиться на корабли и плыть в Истанбул – под защиту Султана Османского. Холостые мужчины предлагали уйти в горы и убивать христиан до тех пор, пока последний вражеский солдат не покинет мусульманскую землю. А какая-то часть молчала, и Амир уже чувствовал, что они устали и готовы признать и формальное крещение, и даже отдавать Папе десятину, - чтоб ему гореть в аду. И никто не хотел слушать остальных.
-    Постойте! – пытался вернуть единомыслие Амир. - Нам опасно тянуть в разные стороны!
-    А что ты предлагаешь? – повернулись к нему десятки лиц.
И Амир понял, что ничего предложить не может.
***
На Совете Ордена Генерал уже выглядел молодцом, и даже мертвая правая сторона лица не производила столь жуткого впечатления. Однако подводил итоги нескольких последних лет не он, а казначей Ордена.
-    Нам удалось получить ключевые военные заказы Короны, - частил казначей, - в том числе на поставку в армию мяса и зерна, обуви и обмундирования, отливку пушек и постройку судов…
-    Не преувеличивай, - одернул его Генерал, - с кораблями пока не все ясно.
Казначей кивнул и снова затараторил.
Итоги и впрямь были внушительные. Еще до введения Святой Инквизиции Церковь владела примерно третью всех земель и рабов католической Европы. Теперь, вместе с епископским имуществом и формально нигде не учтенными активами намертво севших на крючок Ордена казнокрадов, ее доля составляла куда как более двух третей.
Начали давать плоды и некоторые проекты в Новом Свете. Драгоценных металлов там, правда, оказалось немного, однако сахарные и кофейные плантации оказались настоящим «золотым дном».
-    Единственное, что нам так и не удалось, - развел руками казначей, - так это доместикация* индейцев.
.
*ДОМЕСТИКАЦИЯ (от лат . domesticus) – одомашнивание, приручение. Термин широко применялся в Европе в отношении рабов и захваченных племен и народов
.
-    Я слышал, брату Херонимо удалось кое-что организовать… - подал голос брат Хорхе – молодой, высокородный и самый главный претендент на место Генерала.
Генерал поднял руку.
-    Тебе нет нужды пользоваться слухами, Хорхе, - серьезно произнес он, - сведения об успехах брата Херонимо превосходно представлены в его отчетах.
Брат Хорхе насупился, и Томазо еле сдержал улыбку. Главный претендент на генеральское место был заносчив, но не слишком умен, и о Новом Свете не знал даже необходимого.
-    А ты что улыбаешься? – мгновенно отреагировал Хорхе, - сказал бы лучше, что там с марокканским султаном. Что молчишь? Расхотелось улыбаться?
Томазо скрипнул зубами и встал.
-    Марокканский султан отказался участвовать в порабощении единоверцев.
Члены Совета замерли. Многие услышали об этом впервые.
-    А как же наши деньги? – потрясенно проронил один из членов Совета, - кому теперь этих морисков продашь?
-    Зачем же мы их тогда изгоняли?
-    А тут еще гранадские магометане добавятся… ну, и куда их девать?
Томазо молчал. Когда все это продумывалось, он полагал, что все неудобные Церкви племена будут проданы, а потому с морисками не церемонились. Но теперь выходило так, что оскорбленные магометане, а их число все росло, остаются у нас под боком. И это не нравилось никому.
-    Ну, и что ты молчишь, Томазо? Что будем делать с магометанами?
-    Десятину с них все равно не возьмешь…
-    Да, и одомашнить не удастся!
Члены Совета предпочитали не замечать его явного успеха с евреями; им хотелось крови бастарда. И тогда снова подал голос Генерал.
-    Я переговорил с некоторыми вождями марокканских племен… - перевел он внимание на себя, – они согласны «принять» беженцев.
«И когда ты успел?» – удивился Томазо.
-    Они заплатят за них, как за рабов? – прищурился Хорхе.
-    Нет, - углом рта выдавил Генерал. – Они согласились еще раз их почистить по прибытии. Найденное при морисках золото – пополам.
Члены Совета зашумели.
-    Столько денег потерять!
-    Да, что с них на той стороне возьмешь?! Их же таможня уже здесь вытрясет!
-    И как это называется, Томазо?! Это, по-твоему, – работа?!
За четверть миллиона магометан и впрямь можно было взять сумасшедшие деньги. Беда была в том, что ни один король ни одной страны разом столько заплатить не мог. Наверное, поэтому марокканский султан и забрал свое слово обратно. Но членов Совета это не интересовало.
-    Снимать надо Томазо!
-    Хватит с нас твоих фокусов! Сначала исполнять приказы, как должно, научись!
-    В инквизицию его сослать! Пусть хоть какую-то пользу приносит!
Томазо глянул на Генерала, но тот смотрел в пространство перед собой.
***
Уже на следующий день жизнь Томазо переменилась – целиком. Неделя за неделей, месяц за месяцем он ездил по всему Арагону и проверял, как действует инквизиция.
-    Почему евангелистов так мало? – начинал Томазо, едва просматривал список осужденных за несколько последних лет.
-    Да, как же мы их тронем? – начинал оправдываться инквизитор. – Это же наши лучшие мастера! На них весь город стоит!
-    Ваш город стоит исключительно попущением Божьим, - парировал Томазо. – Но это скоро кончится, я обещаю.
Инквизитор, как правило, терялся.
-    Но… дело в том… что евангелисты… они…
-    Ну? – подстегивал инквизитора Томазо.
-    Они все под защитой нашего сеньора и господина, верой и правдой изгоняющего магометан из еретической Гранады.
И вот тогда Томазо взрывался.
-    Ваш сеньор и господин – злостный безбожник, не раз уличенный в магометанской и евангелистской ересях! Вы же сами снимали с него показания!
-    Но… он же прощен самим Папой.
Обычный провинциальный падре и понятия не имел, что все прощения от Папы готовил по указанию Томазо его друг Гаспар – по стандартной форме, сотнями и сотнями.
-    Пока Гранада не пала, никто не прощен, - отрезал Томазо. – Стыдитесь, святой отец, сама королева держит обет не мыться! А вы еретика боитесь тронуть…
И лишь после взбучки на евангелистов начинали поступать первые доносы, и не только на них: Томазо следил, чтобы из поля зрения Трибуналов не выпал ни один крещеный: еврей или грек, армянин или мориск – да, кто угодно.
Внешне это выглядело, как расправа с простолюдинами, лишенными защиты воюющих в далекой Гранаде сеньоров. Но в действительности цели Ордена были прямо противоположны.
-    Мы должны лишить грандов всякой опоры снизу, - четко обозначил задачу Совет Ордена. – Пусть они вернутся на выжженную землю.
Именно сеньоры были истинной целью Ордена. И только сейчас, – пока они воюют и не могут защитить свои интересы, – можно было выбить у них из-под ног саму основу их могущества – не ведающих, что должны покоряться лишь Короне и Церкви подданных.
Были, разумеется, и мелкие выгоды. Крещеные евреи и мориски вместе с евангелистами разных толков составляли довольно обширный слой населения, все еще неподконтрольного Церкви. Да, они уже платили Папе десятину, но ни одного евангелиста было попросту невозможно загнать на еженедельную исповедь, а ни одного еврея или мориска, пусть и крещеного, – донести на соседа и, тем более, родича. Долго так продолжаться не могло.
***
Бруно ездил вместе с сеньором Томазо из города в город и поражался скорости перемен. Когда им случалось возвращаться через тот же город – всего-то через пару недель, его было буквально не узнать. Улицы были полны легко осужденных с огромными знаками на просторных балахонах: у крещеных евреев – желтая звезда Давида, у крещеных морисков – желтый полумесяц, а у евангелистов, греков да армян – желтый Андреевский крест.
Бруно знал, что балахоны заранее приготовили в портняжьих мастерских монастырей Ордена, но уже через полгода даже мощи всех мастерских Ордена стало не хватать. Инквизиторы просто выдавали легко осужденному еретику кусок желтой материи с прорисованным на нем – размером с апельсин – знаком его ереси. Разумеется, после того, как еретик заплатил в кассу назначенный приговором штраф.
И только тех, кто так и не отступился от своей веры, не трогали.
-    А что вы собираетесь делать с иноверцами? – все-таки спросил однажды Бруно.
Сеньор Томазо пожал плечами.
-    Их предполагалось заключить в рабство, но никто не решается.
-    Почему?
Монах сморщился.
-    Понимаешь, Бруно, они не рабы. Там, внутри. Ты его – плетью, а он тебе – лопатой по голове.
Бруно рассмеялся. Любая шестеренка любит стоять в своих привычных пазах. Уж он-то это знал.
-    А главное, - продолжил сеньор Томазо, - они, даже, как рабы, будут раздражать. Раньше, при конституции, иноверие – это было нормально, а теперь…
-    А теперь они мешают остальным частям курантов, - завершил его мысль Бруно.
Судя по рассказам Олафа, у них в цеху была сходная ситуация. До какого-то момента каждый мастер делал шестерни, как хотел, а потому и шаблоны, и щупы, да, и прочие инструменты у каждого были свои – ни купить, ни на время попросить. И лишь когда мастера договорились о единых размерах, стало возможным не только взять соседский инструмент, но и подыскать нужную шестерню.
-    Я знаю, как использовать иноверцев.
Сеньор Томазо лишь усмехнулся. Он явно не верил, что у Бруно есть какое-то решение.
-    Их надо изолировать, - широко улыбнулся Бруно. – В отдельный блок.
-    Ну-ка, ну-ка… - заинтересовался монах.
-    Я видел это в Сарагосе, - объяснил Бруно, - часы – отдельно, кукольный театр – отдельно. И соединяются они лишь в одном месте – у механизма заводки. Все!
-    Изолировать… - забормотал сеньор Томазо, - ну, конечно же! Отлично!
Бруно был доволен. Главный Часовщик Арагона проглотил наживку вместе с крючком, и наконец-то признал свое вторичное положение. Теперь у Бруно был собственный подмастерье – и какой!
***
Амир удерживал своих людей вместе, сколько мог, и все-таки не удержал. Молодежь большей частью ушла в горы и теперь совершала налеты на отряды и гарнизоны врага. Состоятельные родичи продали свой скот и отправились искать счастья за морем. А самые слабые, - те, что не решились ни на то, ни на другое, - надумали притвориться, что признали крещение, и теперь целыми семьями возвращались на родину, в Арагон.
-    Вы в своем уме? – пытался образумить их Амир. – Вы посмотрите, что они творят!
Некогда цветущая Гранада – главный центр искусств и наук полуострова – и впрямь была полна беззаконием. Бесчисленные войска Изабеллы немыслимо быстро заняли эмират, и сопровождающие каждый отряд Комиссары первым делом насильно окрестили жителей и сожгли библиотеки и всех, кто знал, что было написано в уничтоженных книгах.
Когда Амир по делам заехал в столицу, его университет был пуст, разграблен и загажен, а на циферблате башенных часов вместо изящных арабских цифр были грубо наклепаны примитивные, как насечки дикаря, палочки римских. И на каждой улице группами по пять-шесть человек стояли солдаты Короны, а почти на каждом перекрестке свисал с черного столба обуглившийся, скорченный от пережитого страдания огарок.
Причем, как сообщали разбогатевшие на войне контрабандисты, в Арагоне дела обстояли еще хуже. Говорили, что магометанам запрещено разговаривать с крещеными сородичами. Что всем, кто не принял христианство, запретили все сколько-нибудь достойные ремесла, и осталось одно – самая грязная, самая черная работа. Но что там происходит в точности, толком не мог объяснить никто.
-    Все, последнюю партию тканей в Мурсию закину, и на первом же корабле в Истанбул! – клялись контрабандисты. – Здесь жизни все равно не будет.
И однажды Амир пересчитал оставшиеся от отца деньги и решил, что более тянуть не будет.
***
Решение пришло мгновенно, - как только Томазо усвоил ключевую идею. Не теряя времени, он съездил к Генералу, обсудил с ним основные черты будущих закрытых поселений, и через неделю все завертелось.
Для полноценной изоляции следовало первым делом вырвать иноверцев из общественного механизма. Поэтому Томазо подготовил для Короны указ о запрете евреям всех дающих доход и уважение профессий – медика, хирурга, купца, цирюльника и кабатчика. С морисками, учитывая еще не законченную войну, поступили еще жестче; фактически они могли работать только за медь. Всякого, у кого бы нашли серебряную или золотую монету, можно было заподозрить в торговых операциях с драгоценными металлами, а для них это было подсудным делом.
Как морисков, так и евреев, было решено изолировать прямо в их кварталах и селениях. Туда и согнали всех, кто до того жил отдельно, и тут же обтянули выделенные участки земли веревкой с намотанными через несколько шагов кусками желтых тряпок. Затем выгнали иноверцев с лопатами на закладку рва, и через три-четыре недели еврейские «юдерии»* и магометанские «морерии»** начали работать.
.
*ЮДЕРИА - (juderia) – закрытый квартал для евреев, гетто
.
**МОРЕРИА - (moreria) – закрытый квартал для мусульман, гетто
.
-    Неплохо… - оценил результат выехавший для ревизии Генерал. – Молодец, Томас, хвалю.
-    Думаю, за два-три года мы еще и стены поставим, - гордясь действительно хорошо сделанной работой, пообещал Томазо.
Впрочем, уже сейчас юдерии и морерии работали, как часы. Утром ворота открывались, и неверные имели право выйти в город в поисках заработка. В полночь ворота закрывались, и все, кто не успевал вернуться в срок, платили штраф.
Как оказалась, идея настолько понравилась Папе, что в считанные месяцы подобные закрытые поселения появились и в богатой мирной Италии, и в разоренной войнами нищей голодной Франции.
-    Папа очень доволен, - на первом же Совете сообщил Генерал, - я думаю, нашего Томаса следует повысить…
Высокородные члены Совета стиснули под столом кулаки, заиграли желваками, но возразить даже не попытались. И только после Совета, когда они остались вдвоем, Генерал вытащил из железной шкатулки еще одно послание наместника Христа.
-    Прочитай очень внимательно, и не дай Бог тебе хоть в чем-нибудь отступить от Его рекомендаций!
Томазо впился глазами в текст. На нескольких листах, с ревнивой дотошностью Папа излагал то, что волновало Его Святейшество более всего. Отныне и навсегда еврейкам запрещались платья из парчи, шелка, тонкой шерсти и даже просто качественного полотна. Запрещалась также бархатная или парчовая отделка и любая одежда оливкового цвета.
-    Значит это – правда?! – не выдержал Томазо.
Генерал только развел руками.
Это была старая, обросшая домыслами история. Говорили, что когда Папа был совсем еще молодым, некая еврейка, одетая в платье благородного оливкового цвета, нагло отбила у него мужчину. С тех самых пор Папа ни евреек, ни самого этого цвета не переносил – до истерик.
-    Сделаем, - решительно кивнул Томазо и снова углубился в текст.
Далее Его Святейшество мстительно запрещал этим бесстыдницам украшать себя золотыми брошками и нитями жемчуга, – как на шее, так и вокруг головы, а также носить мавританскую бижутерию, юбки из нити «bermeia» ну, и, разумеется, пальто с высоким воротником.
-    Ну, за бабами следить я ребятам из Лиги поручу, - пробормотал Томазо, - эту братию… хлебом не корми…
Генерал, соглашаясь, кивнул.
-    Кстати, как там у тебя с евангелистами? Все никак?
Томазо лишь развел руками. В самом начале компании он подключил ребят из Лиги, и те всеми силами поддерживали бойкот произведенных еретиками товаров. Предполагалось, что евангелисты дрогнут и покаются. Однако еретики просто сбрасывали цены до себестоимости, и качественный товар евангелистов не просто уходил, - улетал!
Церковь нажала еще сильнее! И все стало еще хуже. Евангелисты оказались в положении вероотступников, а потому, после двух-трех взысканий и получения статуса рецидивиста каждого из них ждал костер. Понятно, что они просто побежали. Томазо связался с ведущими таможенные дела инквизиторами, распорядился усилить посты, но все – без толку. Даже ремесленная элита – часовщики предпочитали уйти в дикую горную Швейцарию, нежели сдаться и всю жизнь, строго раз в неделю исповедоваться какому-нибудь «каплуну».
-    Не нравится мне это, - честно признал Томазо. – Мы так пятую часть ремесленников потеряем. У нас уже флот строить некому – всех мастеров эти дураки из Трибунала пожгли! Я и охнуть не успел…
-    Дело веры на полпути не бросишь, - углом парализованного рта – то ли печально, то ли иронично – улыбнулся Генерал, - сам должен понимать.
***
Как только поездки прекратились, а сеньора Томазо оставили в Сарагосе, Бруно получил все. Но часовщик не торопился, и сначала просто ходил за патрулями Лиги, отлавливающих нарушителей нового закона.
Легионеры отнеслись к порученному Делу Веры ревностно. Останавливали всех встречных евреек, тут же, в назидание другим, срывали с них броши и бусы, отрывали воротники от пальто, замеряли ширину рукава, и немедля распарывали в клочья, если скроенный по моде рукав превышал две ладони в ширину. А в конце, награждая визжащих евреек оплеухами, заглядывали под юбки. Смысла этого действия никто объяснить не мог, но качество женских чулок почему-то имело для Дела Веры решающее значение.
Сарацинам доставалось не меньше – особенно сельским. Бедолаги никак не могли взять в толк, почему им запрещено говорить на своем языке, носить свою одежду и приближаться к христианину, пока не позвали.
И только евангелистов, – еще недавно ходивших по городу с нашитыми на груди и спине желтыми андреевскими крестами, - день ото дня становилось все меньше. Понятно, что Лиге приказали выставить на дорогах посты, но вскоре и это стало всего лишь способом заработать. Бегущие в Швейцарию и Германию мастера не торговались и платили патрулям, сколько запросят.
И только когда нарушителей уже не осталось, Бруно с замирающим сердцем, впервые вошел внутрь созданного по его проекту механизма – юдерию. И, - Бог мой! – как же ему она понравилась! Чистенький, исполненный порядка квартал чем-то напоминал его родной город и одновременно – хорошо задуманные и грамотно исполненные куранты.
-    Это можно было бы взять за основу всего, - потрясенно сообщил он сеньору Томазо, - отличный шаблон!
-    Не-ет… - рассмеялся тот, - нам нужен другой мир!
-    Да, я знаю! – отмахнулся Бруно, - но представьте это в виде часов: хорошая надежная «рама» - вокруг всего человечества! Жестко определенное место для каждого народа – так, чтобы никакого скрежета! Точно просчитанные обязанности людей-шестеренок! Правильно подобранные регуляторы хода в виде вождей и магистров! Разве это не прекрасно?!
Сеньор Томазо все еще улыбался, но Бруно видел: зацепило.
-    Ты ведь что-то записываешь? – внезапно поинтересовался он.
-    Да… записываю…
-    Не дашь почитать?
Бруно замер. Добровольно принявший статус подмастерья Томазо Хирон хотел видеть чертежи, - то, что не всякому мастеру можно показать.
-    Дам.
Так было намного лучше, чем никак.
***
Амир переправился через Гибралтар на марокканском судне и прибыл в Африку поутру. В притихшей от перенесенных унижений и страхов толпе таких же, как он, беженцев, двинулся в белеющий куполами мечетей город, но через полчаса, на первой же развилке дорог их остановили солдаты.
-    Из Гранады?
-    Да… а что случилось? – завертели шеями беженцы.
-    Вам – по той дороге, - указал рукой на восток военачальник.
-    Но у нас есть больные, - тихо зароптали беженцы, - нам бы врача, да и просто отдохнуть…
-    Вас там примут, - отрезал военачальник.
-    А есть там врачи? – заинтересовались беженцы, - и вода… вода там в достаточном количестве есть?
-    Там есть все, что понадобится, - твердо произнес военачальник.
Он подал всадникам команду растянуться двумя цепями – точно в направлении будущей стоянки, и совершенно измотанные качкой и переживаниями беженцы покорно потекли вперед меж лениво едущих по обе стороны от них солдат.
Но Амир насторожился. Он тоже устал, и тоже был измотан, однако перед глазами все время возникал тот раб-христианин, которому он столь успешно вправил кишки. Каждую перевязку раб, видимо, чтобы не думать о дне сегодняшнем, рассказывал о том, что осталось позади.
-    В Марокко чужаку делать нечего, - говорил он. – Чужак там – добыча. Ни вера не спасает, ни язык.
И от этого становилось тревожно, а когда тревога начала стучать в висках, он решительно повернул назад.
-    Куда?! – приставил к его груди пику всадник.
-    Я ухожу, - твердо произнес Амир.
Наконечник копья подался вперед, прорвал куртку, и по груди потекло горячее.
-    Вернись в колонну.
Амир отскочил, поднял глаза и, опережая следующий тычок, ухватился за наконечник.
-    Мы одной веры.
-    Вернись, тебе сказано.
-    У нас один язык.
-    Вернись.
Христианин был прав.
И тогда Амир рванул копье на себя, ухватил древко обеими руками и волчком провернулся вокруг оси. И в тот самый миг, когда копье оказалось в его руках, раздался этот вой – со всех окрестных сопок.
-    Ах, ты! – выхватил всадник саблю, и Амир просто ударил его в лицо тыльным концом копья, – как держал.
К повисшему в стременах всаднику ринулись на помощь, но Амир был намного ближе, а потому успел все: и взлететь в седло, и сбросить противника. Развернул вздыбившегося жеребца и в следующее мгновение мчался в сопку – как можно дальше от дороги. Проскочил под носом ринувшейся к дороге лавины всадников, и только на самой вершине сопки развернулся.
Колонну беженцев уже выстроили и, судя по отдельным выкрикам, нещадно грабили.
***
Томазо получил почту со сводкой о начавшейся «очистке» беженцев из Арагона и Гранады от брата Хорхе. Из вложенного в пакет донесения агента Ордена в Марокко следовало, что вожди отказались делиться с главным поставщиком «товара». Это означало серьезный недобор в казну Ордена и рождение вопроса «кто виноват». Поскольку «марокканский вопрос» вплоть до отстранения курировал Томазо, и отчасти Генерал, вся ответственность за провал как бы лежала на них.
Брат Хорхе спал и видел, как бы спихнуть Генерала, а заодно уесть и его любимчика.
-    Сволочь, - презрительно пыхнул Томазо.
У него были дела поважнее.
Записанные короткими абзацами, порой в сопровождении алгебраических формул и зодиакальных символов, наблюдения часовщика оказались на удивление интересны. Более того, они были весьма точны и даже практичны. Однако отдавать их в Рим в таком виде было немыслимо.
«И кто все это переведет на человеческий язык?»
Томазо мысленно перебрал всех в достаточной степени владеющих пером, астрологией и метафизикой и признал годным лишь одного – его тезку Томмазо Кампанеллу.
Этот доминиканец неоднократно обвинялся в ереси, и лишь принадлежность к одному из самых сильных орденов Церкви всякий раз отводила от него тяжелую руку инквизиции. Однако едва Кампанелла вздумал сыграть в государственный переворот, все кончилось – быстро и навсегда.
Томазо усмехнулся и ощупал рубец на груди. Он лично арестовал яростно оборонявшегося «Пса Господня» в Неаполе и лично, истекая кровью, доставил Кампанеллу в тюрьму. Но, следует признать, широкие взгляды мятежника произвели таки на совсем еще юного Хирона впечатление. С тех пор утекло много воды, и Томазо побывал и в Индии, и в Африке, и даже в Китае. И только Кампанелла – все двадцать шесть лет – так и сидел в каменном мешке и, как следовало из агентурных донесений, был готов обслужить, кого угодно, лишь бы выйти.
«Должен суметь…»
Томазо вздохнул, положил слева тетрадку с записями часовщика, а перед собой – чистый лист, и начал с главного.
«Хочешь на свободу, брат? Тогда принимай заказ. Если Папе понравится, выйдешь. Мелкими указаниями не стесняю. Главное, прочувствуй суть и перепиши нормальным человеческим языком. Лично я такой практичной метафизики еще не встречал».
Томазо улыбнулся. Проект всемирной «юдерии» для всех, кто пока с трудом поддавался одомашниванию, – арабов, эфиопов, московитов – был не просто хорош; он давал идее Вселенской Церкви главное – практически осуществимую форму.
***
Бруно заглядывал в каждый дом и каждую синагогу близлежащих юдерий. Тому, кого постоянно видели в свите самого сеньора Томазо, евреи ни в чем отказать не смели.
-    Мы не нарушаем указов Короны, - заглядывали ему в глаза раввины. – Вот, убедитесь: ни одной рукописной книги, ни одной Библии…
Бруно и сам это видел. Чтобы спасти общины от погромов, раввины безропотно сдали инквизиции все древние манускрипты и все оригинальные тексты Ветхого Завета. Теперь выиграть в диспуте с теософом Церкви не сумел бы даже самый умный раввин.
-    И все запреты на одежду мы соблюдаем, - клялись раввины.
И это было правдой. Дабы не возбуждать легионеров, евреи сняли со своих жен все украшения – сами. И все-таки что-то шло не так.
Разгадка созрела сама, постепенно, когда Бруно нашел среди затребованных им документов весьма любопытные бумаги. Некие Ха-Кохены – Исаак и Иосиф – полные тезки двух почти забытых им людей, вместо того, чтобы думать только о куске хлеба, начали организовывать в юдериях школы.
Понимая, что обнищавшие родители не смогут содержать учителей, Ха-Кохены создали фонд и дотошно вычислили, кто и сколько должен вносить, чтобы дети учились. Они ввели поборы на свадьбы и на обрезание, на каждую голову козы или барана, обложили высоким налогом продукты богатых – мясо и вино. Они учитывали даже то изношенное платье, которое остается после умершего! Но школы продолжали содержать.
Бруно зашел в одну из таких школ и был потрясен. Бледные, явно голодающие учителя страстно вдалбливали в головы таких же бледных, в штопаной одежде, засыпающих от недоедания детей основы своей еврейской «Алгебры»!
-    А почему так мало учеников? – уже уходя, поинтересовался Бруно.
В классах заполнивших всю страну колледжей Ордена воспитанников было вдвое больше.
-    А как же иначе, сеньор? – виновато улыбнулся учитель, - я ведь должен добиться понимания предмета.
Несмотря на явную нищету, евреи категорически запретили давать одному учителю более двадцати пяти детей. Иначе, считали они, ухудшения образования не избежать.
И вот тогда Бруно понял все. Шестеренки отказывались быть шестеренками, а то, что произошло с ними в пожарах библиотек и пытках водой, столь почитаемых Трибуналом, более всего походило на закалку деталей курантов. Инквизиторы, сами не понимая, что делают, намертво закрепили в иноверцах их брезгливое нежелание иметь хоть что-нибудь общее с машиной Церкви. Теперь иноверцев было проще отправить в плавильные печи, нежели переточить под нужный размер.
***
Сначала Амир отрывался от кинувшихся вдогонку сослуживцев сброшенного им солдата, затем полдня объезжал окрестные сопки, не в силах решить, в какую сторону Африки отправиться, и все-таки вернулся назад – по своим же следам. От всей колонны беженцев осталась едва ли треть живыми и еще треть – мертвыми. Для них родичи и копали могилы – ножами, кружками, чем придется.
-    Что это? – не понял Амир, когда увидел вывернутые на дорогу кишки. – Зачем?
-    Золото искали, - мрачно отозвался какой-то старик, - кто-то им сказал, что мы золото через таможню в животах провезли. А всех девчонок с собой забрали.
Амир спешился и принялся долбить наконечником отнятого копья плотную сухую землю: всех мусульман следовало предать земле до заката.
-    Надо было нам к Султану Османскому плыть, - прокряхтел старик, - говорят, он всех принимает, даже греков и евреев.
***
Очередной Совет Ордена готовили уже несколько месяцев, и когда Томазо прибыл, там были все. И Генерал выглядел бледно.
-    Мы потеряли не так много мастеров, - угнетенно отчитывался казначей.
Однако все знали, что побежали самые лучшие.
-    И все они перебежали к нашим врагам, - насмешливо вставил брат Хорхе, - в Англию, да Голландию.
Томазо стиснул челюсти. Он уже видел, что начинается главное – сведение счетов.
-    Не торопись, Хорхе, - проронил Генерал, - ты еще успеешь высказаться.
-    Я – член Совета, - с вызовом задрал благородный подбородок брат Хорхе, - я имею право слова, и я делаю свою работу. В то время как некоторые… даже с евреями управиться не сумели!
-    Что ты хочешь этим сказать? – опешил Томазо, - да, мы с них взяли столько, сколько все наши плантации за несколько лет принесли!
-    Ты не сумел их сломать, Томазо, - придвинулся Хорхе и швырнул через стол стопку бумаг. - На! Почитай!
Томазо прищурился, не отводя взгляда от Хорхе, взял бумаги и глянул на первую страницу. Это был донос. Некто неназванный кропотливо анализировал все допущенные с евреями промахи, и особенно то, что творилось в юдериях.
-    Читай, читай, - подбодрил его Хорхе, - мы сейчас обсуждать это будем.
Томазо глянул на Генерала, и тот преувеличенно спокойно кивнул.
-    Читай, Томас. Лучше знать, чем не знать.
Томазо пробежал глазами главные обвинения анонима, перевернул страницу и с облегчением выдохнул. Далее шли выдержки из разработанных евреями правил, а с ними он ознакомился намного раньше, чем Хорхе.
Для начала, выразив полную покорность Короне, раввины напоминали, что Мироздание держится на правосудии, правде и согласии и в первых же строках назначали огромный штраф тому, кто начнет вносить раздор среди своих. Да, это было плохо, но абсолютно ожидаемо.
Далее, раввины категорически запрещали своей элите нанимать христиан в качестве прислуги, - дабы исключить саму возможность каких-либо спекуляций на эту тему. Да, это крепко било по рядовой агентуре Церкви, но лучшие агенты Ордена так и остались неуязвимы и не узнаны.
Но главное, под угрозой немыслимого штрафа в тысячу мараведи и нещадного изгнания, раввины запретили не только доносить на своих, но и вообще давать показания на евреев кому-либо, кроме судей Короны.
-    Ты хоть понял, что они делают? – послышался голос Хорхе.
-    Разумеется, - сухо отозвался Томазо и так же небрежно швырнул бумаги через стол, - они пытаются уйти из-под инквизиции.
-    Да, не в этом же дело! – заорал Хорхе и вскочил. – Неужели ты и вправду такой тупой?!
Томазо непонимающе моргнул и глянул на Генерала. Но и старик, похоже, ничего не понимал.
-    Они же восстановили у себя конституции фуэрос! – прокричал Хорхе. – Это же в каждой строке видно!
Томазо открыл рот, чтобы возразить, да так и замер.
-    Ч-черт!
Это была чистая правда, но измотанный, хронически недосыпающий Томазо ее проглядел. Да, он знал, что евреи разработали свой способ защитить человека от неправедного суда. Он знал, что они наказывали даже писаря, забывшего или не успевшего положить чужое прошение на стол начальству. Он знал, что они намерены потребовать от Короны запрета права пытать человека – даже для сборщиков налогов. Но за словами чужого языка он проглядел главное – это, по сути, все те же конституции фуэрос! То, на борьбу с чем Орден потратил девять десятых своих усилий.
***
Похоронив единоверцев, и проводив тех, кто двинулся вдоль берега на восток, Амир прошел по дороге дальше и вскоре увидел то, что и ожидал. Через каждые пятьсот-шестьсот шагов начиналось очередное кладбище. Их здесь было без числа! И на следующий день он, отпустив коня, вернулся в порт. Здесь как раз разгружалась очередная партия морисков из Гранады – с нескольких судов.
-    Братья! – бегал от колонны к колонне Амир, - никому не верьте! Наших здесь убивают!
Но понимания не находил. Да, люди пугались, но, скорее его самого, чем его отдающих безумием слов, а главное, им некуда было возвращаться. А потом Амир поймал на себе пристальный взгляд одного из портовых служащих и едва ушел от мгновенно появившихся всадников. Спрятался за пропахшими тухлой рыбой бочками и до ночи сидел так, опасаясь даже высунуть голову и не зная, что теперь делать. И только к ночи, когда к пристани причалил битком набитый черными рабами, пропахший мочой и дерьмом португальский корабль, Амир осознал, что шанс есть.
-    Я – врач, - подошел он к помощнику капитана.
-    Ну, и что? – сверху вниз поглядел работорговец.
-    Возьмите меня на борт, - прямо предложил Амир, - и, думаю, три четверти заболевшего товара я для вашего хозяина сохраню.
Помощник капитана заинтересовался, отвел его к капитану, от него – к управляющему хозяина корабля, и через четверть часа Амиру дали место на полатях, выдали задаток жалованья и провели по палубе.
-    Смотри, Амир, - показывал управляющий, - женщины у нас сидят в отдельном отсеке. Их немного, и с ними хлопот немного, но вот мужчины…
Амир заглянул в темный трюм и ничего не разглядел, - только темнота.
-    В общем, будь осторожнее, доктор. Нашего языка они не понимают, и как ты объяснишь им, что ты – врач, я не представляю.
***
Первый же день заседания Совета Ордена закончился для Томазо полным поражением. Ему припомнили все его промахи, ни словом не упомянув ни об одной из его удач. Все было предельно ясно: по уставу Ордена старый Генерал обладал исчерпывающей властью над каждым, а потому касаться его персоны было нельзя, но каждый удар по Томазо, по сути, был ударом по Генералу. А старик, как ни странно, помалкивал. И лишь когда все закончилось, и они остались вдвоем, Генерал объяснил, в чем дело.
-    Папа боится. А потому кое-кто в курии уже готовит замены. В том числе, и мне.
-    А чего именно Папа боится? – попытался уточнить Томазо.
-    Австриец, - коротко пояснил Генерал, - он вот-вот войдет в Рим.
О том, что Католический мир под угрозой, в Ордене понимали все, особенно когда Московия вступила таки в общеевропейскую войну, естественно, на стороне Голландии. Дело зашло так далеко, что Папа даже попросил помощи у Султана Османского. В перспективе это означало передачу Балканского полуострова в руки мусульман, однако, иного способа устоять против Союза англиканцев, евангелистов и православных никто не знал.
-    Так что поедешь в почетную ссылку, - проронил Генерал.
-    И куда на этот раз? – глотнул Томазо.
-    Новый Свет, - уголком рта улыбнулся Генерал, - будешь помогать братьям одомашнивать индейцев.
Томазо обмер. Это было самое бессмысленное задание, какое только можно было придумать. Как говорили, индейцы почти не поддавались приручению, а главное, обладали крайне слабым здоровьем, и ни в поле, ни в шахте дольше восьми-девяти лет не выдерживали, - дохли.
-    А ничего… другого… нельзя? – осторожно поинтересовался он.
Генерал понимающе хмыкнул и показал пальцем на стоящую на полке шкатулку.
-    Это тебе, Томас. Бумаги, деньги, ну, и аналитика, разумеется. Почитай перед отъездом. Полезно.
Томазо вздохнул, сунул шкатулку подмышку и тем же вечером перечитал все. Положение и впрямь было – хуже некуда.
Главное, отчаянно не хватало денег на ведение затянувшейся войны, а тем временем Австриец методично откусывал от Папского пирога один кусок за другим. Занял Майорку, вошел в Неаполь, позволил англичанам начать штурм Гибралтара, добился от попавшего в плен короля Франции свободы для всей Голландии… Естественно, что благодарные голландцы начали топить флоты его противников и перехватывать суда с черными рабами еще активнее. А между тем основой долговременного могущества Церкви были отнюдь не реквизиции, а как раз рабы. Но все упиралось в цену черного работника, а ее диктовала целая банда перекупщиков.
-    Сами португальцы и мышь в амбаре не поймают, - как-то пошутил Генерал.
Это было так: поймать черного дикаря мог только такой же черный дикарь, а потому единственным поставщиком рабов был Негус Эфиопский. У него рабов покупали Османы, у Османов – Португальцы, и лишь затем, с начетом убытков от утопленных голландцами судов, рабы попадали в руки Церкви.
Дабы укоротить цепочку перепродаж, Орден попытался подмять православных эфиопов под себя, и даже сумел договориться об унии двух Церквей, но, когда братья начали править эфиопские Священные Писания, это обернулось такой бойней, какой не было даже в Гоа.
-    Это страшные люди, - мотали головами чудом уцелевшие братья, - не то, что наши крестьяне. Не дай Бог, еще раз…
Так что, по расчетам экономов Ордена, одомашнивание индейцев оставалось единственным способом быстрого получения денег. Индейцев не надо было трижды перепродавать, затем, теряя корабли, перевозить через океан… их можно было просто брать на месте – в любом количестве – и сразу же загонять на сахарные плантации. Одна беда, судя по сводкам, дохли они, как мухи: восемь-девять лет, - и все!
Томазо достал из шкатулки последнее письмо и удивленно хмыкнул: под ним, на самом дне шкатулки скрывалась книга.
-    А это еще что? – достал он обтянутый сафьяном том и открыл титульный лист.
В центре листа витиеватыми буквами было отпечатано имя, о котором он едва не забыл, - Томмазо Кампанелла, и чуть ниже значилось «Город Солнца».
-    Ч-черт! – выдохнул Томазо, - он успел!
И тут же сообразил, что, раз книга уже издана, Кампанелла вышел на Папу напрямую, – минуя подавшего ему идею тезку. Хотя, возможно, он и упомянул некоего Т. Хирона мелким почерком в сопроводительном письме в курию, – дабы не иметь трений с Орденом.
-    Умен… ничего не скажешь.
Пролистав том, Томазо с неудовольствием отметил, что мысли Бруно изрядно искажены, а текст повсюду сквозит желаниями просидевшего двадцать шесть лет в одиночной камере мужчины, и лишь тогда вернулся к снятому им с книги последнему письму. Это был почерк Генерала.
«Ты своего добился, - писал Генерал, - Его Святейшество снова в восторге. Будет неплохо, если ты когда-нибудь научишься не только прыгать через голову начальства, но и думать своей. Но теперь уже поздно: взялся, значит, делай. Прощай…»
Томазо похолодел.
-    Они что… хотят, чтобы я сам все это проверял на индейцах? – не веря в такой цинизм, выдохнул он.
Судя по записке Генерала, Папа именно этого и хотел.
***
Первым делом Амир, заткнув ноздри пропитанным уксусом хлопком, осмотрел восьмерых женщин. Вонь в трюме стояла невыносимая, многолетняя, но, кроме одного подозрения на кожную болезнь и одной недавней беременности, черные рабыни, как ни странно, были здоровы. Одна беда, насиловали их каждый день и помногу раз: и члены команды, и охрана, и даже высший командный состав.
-    Распорядитесь, чтобы вон ту, с краю не трогали, - попросил он управляющего.
-    Почему? – не понял тот.
-    Она беременна.
-    Ну, и что?
-    Может быть выкидыш.
-    Ну, и что?
Амир на секунду задумался.
-    Иногда это сопровождается кровотечением и смертью.
-    Да, не смеши! – рассмеялся управляющий, - она же здоровая, как лошадь! Что ей сделается?!
Похоже, границы полномочий Амира, как судового врача, где-то здесь и заканчивались. А потом, хочешь, не хочешь, а пришлось опускаться в трюм к мужчинам.
Дикари сидели в полной темноте, и когда Амир спустился на единственное освещенное пятно, прямо под лестницей, в него впились десятки и десятки глаз. Сердце зашлось.
Привыкая к темноте и постепенно изгоняя из груди мгновение испуга, Амир пригляделся. Негры сидели плотными рядами – спина к спине – и выглядели такими же испуганными, как, вероятно, он сам – только что.
-    Амир, - ударил себя в грудь Амир.
Дикари молчали.
Амир огляделся и тут же обнаружил возможного пациента. Крупный, покрытый татуировками из шрамов мужчина, скорее всего, был ранен при поимке – в плечо, и, хотя рана гноилась, выглядел он хорошо: глаза ясные, а кожа без этого серого оттенка, какой бывает при абсцессах у черных.
Амир осторожно переместился на полшага к нему и медленно присел на корточки. Поставил перед собой купленный на задаток жалованья кожаный кофр, не отводя глаз от пациента, открыл и на ощупь нашел и оторвал клочок хлопка. Протянул хлопок правой рукой, а левой осторожно показал на рану.
-    Промокни.
Раб молчал, смотрел ему прямо в глаза и не двигался с места.
Амир медленно положил кусок хлопка на пол перед пациентом, еще медленнее встал и отступил на те же полшага назад. Огляделся и вдруг обнаружил то, что ему надо. В двух шагах от лестницы сидел и тихонько раскачивался из стороны в сторону молоденький, лет пятнадцати, парнишка.
-    Разрешите, - властно распорядился Амир и протиснулся сквозь двух разом отстранившихся рабов.
Это был самый обычный вывих плечевого сустава, и парнишка сидел именно так, как надо. Амир резко присел рядом, вцепился в больную руку, рванул вниз, и когда мальчишка заорал, был уже рядом с лестницей. Взлетел наверх и, только оказавшись на палубе, с облегчением выдохнул.
-    Ты там не убил кого? – заинтересованно заглянул в трюм управляющий.
-    Нет, все в порядке, - вытер лоб Амир, - но, думаю, дня три мне там лучше не показываться.
***
Бруно видел, в каком состоянии вернулся его подмастерье, а потому помог ему стянуть сапоги, притащил тазик с водой и полотенце, а потом вздохнул… и последовал примеру Иисуса. Кое-как вымыл воняющие залежалым сыром ноги, торопливо их промокнул, а потом отошел в свой угол и до середины ночи наблюдал, как охает, вздыхает и ругается над обтянутой сафьяном книгой сеньор Томазо.
А поутру, когда подмастерье снова ушел, Бруно метнулся к принесенной вчера шкатулке, открыл и первым делом вытащил книгу. Открыл где-то посредине и замер. Эти мысли, хотя и выраженные как-то фривольно, без математической строгости, принадлежали ему.
-    Откуда?!
Бруно вернулся к титульному листу и прочитал имя автора.
-    Томмазо Кампанелла…
Захлопнул книгу и осел в кресло сеньора Томазо.
Подмастерье, хотя и подписался чужой фамилией, сделал то, за что мастера цеха часовщиков без промедления отрубали кисти рук, - поставил свое клеймо на чужую работу.
***
Когда Томазо уже шел по коридору в зал заседаний Совета, его обогнал едущий на руках двух монахов Гаспар.
-    Генерал умер.
-    Как? – замер Томазо. – Когда?
Гаспар яростно хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи послушно, как лошади, встали.
-    Сегодня ночью. Скоропостижно. Врачи сказали, удар.
-    Какие врачи? – насторожился Томазо, - а что говорит его собственный врач? Еврей… не помню, как зовут.
-    Этих врачей привел Хорхе. А тот еврей уже в инквизиции. Кто-то сказал, что когда-то он был крещен, и ему вменили вероотступничество.
-    Но это же ложь! – начал Томазо и осекся.
Это был обычный ложный донос, каких сам Томазо организовывал десятки – на всех, кого следовало устранить. Нормальная практика.
-    Тебя сошлют, - покачал головой Гаспар.
-    Знаю, - отмахнулся Томазо.
Гаспар заинтересовался.
-    А куда сошлют, уже известно?
-    В Парагвай. Индейцев одомашнивать.
Гаспар охнул.
-    Вот черт! – и тут же спохватился. – Тогда тебе этот часовщик, наверное, не нужен? Отдай его, наконец, мне! Ты же обещал!
-    Да, забирай! – раздраженно махнул рукой Томазо и, пропустив Гаспара впереди себя, вошел в зал заседаний.
Там были все… кроме Генерала. И на его месте уже сидел брат Хорхе.
-    Томазо… - масляно улыбнулся Хорхе, - ты еще здесь?
-    А где я должен быть? – опешил исповедник.
-    А разве ты не получил направление в новое место?
Томазо пожал плечами.
-    Получил. Еще вчера.
-    Ну, так и езжай.
-    Но я же член Совета… - ткнул рукой в сторону овального стола Томазо.
-    Уже нет.
***
Пока Томазо обошел свою личную агентуру, предупредил каждого о своем отъезде и приказал на два-три года «залечь», он прошел через несколько стадий, - от бешенства до острой тревоги. И дело было даже не в том, что Генерала определенно отравили, на этот раз свои. К этому старик давно был готов. Дело было в том, что там, на самом верху словно повернулась стрелка часов, и все разом переменилось. Друзья уже не были столь однозначными друзьями, а враги… теперь все это напоминало достаточно сложное алгебраическое уравнение.
-    Мой враг – и друг моего друга, и враг моего врага… - бессмысленно пробормотал Томазо, поднялся по ступенькам и ввалился в дом. – Бруно!
-    Я здесь.
Томазо обернулся. Бруно стоял здесь же, за дверью. Вот только в руке у него был узкий арагонский кинжал. Томазо немедля ударил его дверью и понял, что опоздал: кинжал уже вошел ему в бок, и бедру сразу стало горячо.
-    Бруно… - выдохнул Томазо, - т-ты…
-    Ты поставил свое клеймо на мою работу, подмастерье, - придерживая дверь, произнес часовщик, - и ты мне больше не нужен.
И ударил еще раз.
***
ЧАС ДЕВЯТЫЙ
***
Бруно успел прочитать не все, что лежало в шкатулке, но главное понял: самый крупный «регулятор хода» в мире – Папа Римский – его конструкцию одобрил и, более того, требовал ее немедленного воплощения. Причем, здесь, в шкатулке лежало все: маршрутная карта, верительные грамоты ко всем нужным лицам, векселя Ордена на немыслимую сумму, свежие, еще не затрепанные документы на имя Томазо Хирона и полномочия. Огромные полномочия.
Бруно прекрасно помнил, как выручили его бумаги на имя Руиса Баены. Он точно знал, что ни сеньор Томазо, ни кто-либо другой просто не в состоянии выполнить поручение Папы. Да, и не в Папе было дело: заказчиком курантов – огромных, на все Мироздание – мог быть, кто угодно, но Мастером-то был он один!
И Бруно не колебался. Трижды ударил Хирона кинжалом в живот, прошел в комнату, переоделся в платье Хирона, взял со стола шкатулку и выскочил на улицу. В первой же обменной конторе Ордена сдал один из векселей и получил несколько сотен мараведи наличными и сдачу – таким же векселем и нанял первую же приличную карету, какую встретил.
-    В Коронью! – распорядился он.
Именно из этого порта, судя по маршрутной карте, должен был отплыть в Новый Свет его подмастерье.
***
Амир терпеливо прождал два дня, а, когда на третий спустился в трюм, увидел, что все удалось. Явно заметившие, что парню полегчало, дикари приняли врача широкими белозубыми улыбками.
-    Ам-мир… - пронеслось по рядам, - Ам-мир…
И началась нормальная работа.
Собственно, болезней было только три: расстройства от непривычной пищи, старые нагноившиеся раны, полученные при поимке и потертости от грубо откованных кандалов. И Амир, уже видевший подобную картину среди рабов Гранады, был к этому готов. От расстройства помогал древесный уголь с кухни. Раны нещадно чистились и смазывались растворенной в дешевом вине хвойной смолой. Этим добром истекала под яростным солнцем каждая деревянная деталь корабля. А для устранения потертостей Амир выпросил у боцмана мешок пакли и показал еще не привыкшим к своей новой судьбе дикарям, как изготовить простейший подкандальник.
-    Смотри-ка, две недели в пути, а ни одного трупа, - с явным удовлетворением отметил, наконец, управляющий.
-    Если вы не запретите насиловать беременную, у вас будет труп, - пообещал Амир, – так что не искушайте судьбу; в вашем рискованном ремесле сглазить удачу – проще простого.
***
То, что часовщик добьет его без малейших колебаний, Томазо понял, едва увидел эти глаза, и потому просто ждал. А часовщик все копался и копался в его вещах, видимо, не в силах решить, что брать. И лишь когда Бруно перешагнул через него и вышел за дверь, Томазо развернулся к двери головой и пополз вслед – на улицу.
«Крови много потерял, - почти сразу отметил он; сознание уплывало. – Вызвать Астарота?»
Это дух не вмешивался в земные дела, и Томазо мог только спрашивать. Он сосредоточился, стараясь говорить внятно, прочел заклинание… и ничего не произошло. А кожа уже начала покрываться мурашками – так, словно его обдувал зимний ветер. И лишь когда Томазо перевалился через порог и скатился с высоких ступеней на мостовую, Астарот пришел. И он не был ни заинтересован, ни даже просто вежлив.
-    Говори.
-    Я выживу? – спросил Томазо. – Кто-нибудь придет спасти меня?
-    Он уже едет, - холодно отозвался Астарот. – Что еще?
Томазо перевернулся на бок и поджал ноги к животу. Боль была ужасной.
-    Что меня ждет?
И тогда Астарот улыбнулся и склонился над самым его лицом.
-    То же, что и всех сеющих: жатва.
Дыхание Астарота было невыносимо холодным. Но у Томазо еще оставалось право на третий вопрос.
-    Томазо! Томазо! Поднимите его! Да, поднимайте же, я сказал!
Томазо встряхнули, и он открыл глаза. Двое дюжих монахов запихивали его в карету, а с сиденья напротив на него смотрел Гаспар.
-    Куда? В госпиталь? – спросил один из монахов.
-    Упаси Бог! – отрезал Гаспар. – Там ему и дня не дадут прожить. Есть, кому об этом позаботиться. К евреям поезжайте.
Вцепившись крепкой рукой в окошко кареты, Гаспар приблизился и сунул ему в рот терпкий кусочек из смол и смеси поднимающих силы трав.
-    Кто тебя? Уж не часовщик ли?
-    Он…
Удерживать сознание стало намного легче.
-    Я тебе точно говорю, - покачал головой Гаспар, - это агент. Чей не скажу, но поработал он хорошо. Сколько ты его возле себя держал?
Томазо попытался вспомнить, и не сумел.
-    У него… мои бумаги, - выдохнул он. – Все. Надо сказать Хорхе. Пусть его остановит.
-    И думать забудь, - мотнул головой из стороны в сторону Гаспар. – Хорхе-то тебя не тронет, а вот прихлебатели… ты после смерти Генерала почти вне закона, Томазо. Что только на тебя сейчас не вешают!
Томазо прикрыл глаза. Это было ожидаемо. Едва они с Генералом проиграли, все было предрешено. Таков Орден. Выживает один – победитель.
-    Не закрывай глаза! – заорал Гаспар, - еще не хватало, чтобы ты по пути ноги протянул! Открой глаза, я сказал!
-    И что мне делать? – с трудом выдавил Томазо и понял, что не помнит, что только что спросил.
Гаспар ухватил его за ворот и встряхнул.
-    Самое главное твое дело сейчас – выжить. Сумеешь, сам все решишь.
-    Я выживу… - пробормотал Томазо, - Астарот сказал, что меня еще ждет жатва. Какая может быть у меня жатва, Гаспар? Ты не знаешь?
Однокашник покачал головой.
-    Ты сам знаешь, кто ты, Томазо. И ты прекрасно знаешь, кто нас пожнет, и куда сложит.
Все было так. Человек Ордена он и есть человек Ордена.
-    Тогда, может, не стоило нам… тогда?
У них действительно был выбор – и до испытания, и сразу после. И они оба выбрали то, что выбрали.
-    А ты смог бы заниматься чем-то другим? – горько усмехнулся Гаспар. – Ты смог бы каждую неделю ходить на исповедь к какому-нибудь старому содомиту? Отдавать десятину Папе и всю жизнь всех бояться? Смог бы?
Томазо лишь криво улыбнулся. Его вопрос и впрямь был пустой.
***
Бруно читал «Город Солнца» всю дорогу до порта Коронья и довольно быстро понял, что это писал не сеньор Томазо, хотя именно его имя значилось на титульном листе. Его подмастерье был резким, решительным человеком, а тот, кто написал эту книгу, был весь в тумане мечтаний.
С многословием человека, никогда ничего не делавшего своими руками, он взахлеб описывал семь стен чудесного города, построенных по образу орбит семи планет, а также бесчисленные арки и галереи, лестницы и колоннады, бастионы и башни. В общем, «театр».
А уж когда Кампанелла дошел до описания собранных в городе диковин, Бруно хохотал над каждой строкой – до изнеможения. Якобы необходимая для образования горожан коллекция рыб, включая рыбу-цепь, рыбу-член и рыбу-епископа, в точности похожих на свои прототипы, была откровенной отсебятиной, не имеющей ничего общего с ясными, практичными идеями Бруно.
И только когда Кампанелла дошел до описания системы управления Городом Солнца, часовщик начал узнавать свои идеи. Вслед за Бруно, писатель жестко поделил сферы управления между ключевыми «регуляторами хода». Одному было велено следить за пополнением населения, другому – за обороной города, а третьему – за развитием умов. И каждому из них строго запрещалось изучать науки вне сферы их обязанностей.
Неплохо Кампанелла описал и центральный принцип устойчивости механизма – равномерное распределение нагрузки. Надо было строго следить, чтобы ни одна шестерня Города не имела больших благ, чем остальные. Ибо если шестерня получает больше, ее начинает греть, затем накалять, и тогда шестерня «садится» и съедает зубья либо вылетает из пазов. Бруно видел это многократно: стоит подмастерью разбогатеть, и он перестает работать и начинает подумывать о том, чтобы изменить свое положение.
А когда Кампанелла дошел до процедуры зачатия детей, Бруно с изумлением увидел, что его превзошли! Добиваясь усредненного потомства, Кампанелла думал сочетать толстых с худыми, старых начальников с юной прислугой, а легкомысленных резвушек с учеными мужами. И делать это полагалось только при благоприятном расположении планет, под прямым руководством опытных наставников.
Прочитав этот кусок, Бруно лишь почесал затылок, - до такого даже он как-то не додумался. И лишь дочитав до конца вложенные в шкатулку размышления аналитиков Ордена, увидел, что возможно даже это. Индейцы находились в полной власти Церкви, а потому делать с ними можно было все. Действительно все!
Такой власти над материалом он еще не имел никогда.
***
Когда карета, прорвав караул добровольных патрульных из Лиги, влетела на территорию юдерии, Томазо уже терял сознание.
-    Где Авраам?! – заорал из окна кареты Гаспар. – Где эта старая дохлятина?!
Томазо выдернули из кареты, бегом внесли в дом еврея-врача, уложили на хозяйскую кровать, и через несколько мгновений старика притащили.
-    Не дай Бог, если умрет! – рявкнул заехавший на монахах следом Гаспар.
Еврей опешил.
-    Но указом короля евреям запрещено заниматься медициной…
-    Да, мне плевать, что там, в указе короля! – заорал Гаспар. – Приступай!
-    Я не буду нарушать указа Короны, - решительно отказался старик. – У меня семья.
Гаспар побагровел.
-    Слушай меня, старый пень. Если он умрет, я подготовлю два десятка доносов о том, что вся твоя семья лет шесть назад приняла крещение – где-нибудь в Старой Кастилии… и ты знаешь, что интереснее всего?
Старик молчал.
-    Интереснее всего, что все документы, какие нужны, чтобы заживо сжечь всех твоих детей и внуков, найдутся! И свидетели найдутся! Ты понял меня?!
Еврей глотнул и опустил голову.
-    Да, я понял, сеньор.
-    Все, - отрезал Гаспар, - приступай.
Он хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи поднесли его к лежащему на кровати и уже почти ничего не видящему и не слышащему Томазо.
-    Давай, брат, не сдавайся.
***
Амир изнемогал. Все шло относительно благополучно первые три недели, а затем, как прорвало, и рабы начали умирать один за другим. Сначала начинался понос, потом – рвота, а затем они отказывались есть и начинали медленно угасать.
-    Все как прошлый раз, - сокрушенно качал головой управляющий, - я тогда три четверти товара потерял. Холера, наверное…
-    Это не холера! - яростно возражал Амир, - будь это холера, вы бы здесь все уже полегли; черные раза в два здоровьем крепче!
Он проверил воду, но она была чиста. Он тщательно изучил крупу, но, кроме множества высохших, абсолютно безвредных для человека личинок, ничего не обнаружил. И лишь когда он проверил именно ту, самую старую, бочку с водой, из которой поили исключительно рабов, все стало ясно. Вода цвела!
Следующие два часа Амир вместе с управляющим сидел за расчетами. И, как и думал Амир, кипятить воду, перед тем как раздавать рабам, оказалось довольно выгодно. Невзирая на изрядные расходы топлива.
-    Где это видано, чтобы специально для рабов воду варить? – не сразу поверил в необходимость меры управляющий.
-    А с другой стороны, - засомневался подошедший позже капитан, - если мы израсходуем кухонное топливо на рабов, что будет есть команда? Сырую крупу?
-    И где гарантия, что они перестанут дохнуть, и падеж товара уменьшится? – вторил ему управляющий.
Амир лишь развел руками.
-    Вы сами понимаете, какие деньги вы недобираете на смертях. Попробуйте, а потом и будем решать, что лучше.
***
Когда Бруно прибыл в Коронью, порт кишел евреями. Многие были одеты в обычное христианское платье, и все они рвались на палубы безостановочно прибывающих из Неаполя, Стамбула и Генуи судов.
-    Скоро срок истекает, - усмехаясь, объяснил ему один из матросов, - кто не успеет, всех – в рабство…
-    Я слышал, у кого денег нет, - подключился второй матрос, - жребий бросают, кому из семьи добровольно, до срока в рабство продаваться, чтобы остальные смогли места на корабле оплатить.
-    И что… им всем разрешают выезд? – удивился кое-что знающий Бруно.
Тот лишь пожал плечами.
И лишь когда Бруно признал, что без помощи своих верительных грамот ему на корабле места не занять, и зашел в местное отделение Ордена, ему рассказали все, как есть.
-    А почти никто не вырвется, сеньор Хирон, - улыбнулся ему секретарь. – Мы с генуэзцами договорились.
-    О чем? – не понял Бруно.
Секретарь улыбнулся еще шире.
-    Здесь евреи платят за вывоз – нашим же людям, а в море их просто «дочищают» и сбрасывают за борт. Чисто и аккуратно. Никто еще не догадался. Доходы с генуэзцами – пополам.
-    Действительно умно… - пробормотал потрясенный Бруно.
Даже ему было, чему учиться у Ордена.
-    Эх, если бы еще неаполитанцы да турки не мешали… - мечтательно вздохнул секретарь, - но они уперлись; говорят, «нам самим хорошие мастера нужны», вот и перебивают… наш доход.
Бруно лишь развел руками. Среди евреев и впрямь было много хороших оружейников, ткачей и красильщиков. Понятно, что кое-кто воспользовался моментом.
-    Ну, что… есть одно место до Сан-Паулу, - просмотрел бумаги секретарь, - каюта самая лучшая, питание вполне приличное. Но мясо будет, извините, только сушеное. Вас устроит?
-    Вполне.
***
Томазо приходил в себя десятки раз, и все время видел что-то новое: то свои кишки на широком серебряном блюде, то сосредоточенно укладывающего что-то в его животе врача, а порой даже Астарота. Вероятно, дух ждал третьего вопроса, но Томазо не знал, о чем спросить.
А однажды Томазо проснулся и почему-то понял, что выкарабкался. В доме стояла мертвая тишина, а рядом на стуле, выпрямившись, как в последний миг перед смертью, сидела девчонка – лет пятнадцати.
-    Вам почта, сеньор, - испуганно произнесла она и подала поднос – тот самый, на котором, кажется, лежали его кишки.
Томазо протянул руку, нащупал конверт, вскрыл, поднес к лицу и вытащил сложенный вчетверо листок.
«Брат, я к тебе приходить не буду. Извини…»
Томазо улыбнулся. Это был почерк Гаспара.
«Пользуясь тем, что часовщика ты мне отдал, я попытался его догнать, но все решили те часы, что я возился с тобой. Он ушел. Через Коронью».
Томазо досадливо крякнул. Похоже, что Бруно широко воспользовался всеми его бумагами.
«Секретарь отделения сообщил, что посадил «сеньора Томазо Хирона» на судно до Сан-Паулу – лично. Ну, ты и сам понимаешь, что это значит…»
Томазо понимал.
«Когда выкарабкаешься, лучше езжай прямо за ним. И в мыслях не держи показаться на глаза кому-нибудь из Ордена, да, и вообще на улице».
Томазо насторожился.
«На покойного Генерала прямо сейчас валят вину за потерю корабельных мастеров. Изабелла в истерике – флот некому достроить: все, кого не сожгли, уже в Англии, Голландии а то и в Московии…»
Так оно и было. Корабельное дело оказалось в таком кризисе, что инквизиторов заставили целенаправленно хватать заморских купцов, чтобы после осуждения и сожжения Корона и Церковь могли завладеть их судами. Дипломатический скандал поднялся жуткий.
«Главного Инквизитора сняли и готовят к показательному аутодафе. Совет открещивается и явно жалеет, что так легко тебя выпустил. Уже появились желающие сунуть тебя лет на двадцать-тридцать в каменный мешок. Или, к примеру, отправить в картезианский монастырь. Как тебе эта идея?»
Томазо поморщился. Картезианцы славились обетом вечного молчания; именно туда сбрасывали провинившихся агентов и шпионов.
«Я и сам – на краю… чувствую. Говорят, один из тех грандов, на которых я бумаги для обвинения в ереси готовил, в Гранаде показал себя настоящим героем-крестоносцем. А теперь, вроде, даже в постель к Изабелле пролез. Если это правда, мне конец. Сделают крайним, - как тебя сейчас. Ладно, выздоравливай…
Ах, да, чуть не забыл. Если что не так пойдет, ищи меня в Ватиканской библиотеке. Отец Клод меня к себе давно уже зазывает. Пишет, устал от теософов, нужны просто толковые люди…»
Томазо свернул письмо и задумался. Все дело было в этой новой генерации – типа Хорхе. Эти новые не проходили той суровой школы, какую прошли Томазо, Гаспар и даже Генерал, потому и не выдерживали давления Папы и курии. Ну, и… сдавали своих, наверное, даже не понимая, что тем самым ослабляют себя.
-    Свечу, - потребовал Томазо.
Девчонка вскочила, нашла на столе кресало и трут, зажгла свечу быстро поднесла к постели.
Томазо протянул письмо к желтому язычку, подпалил чуть менее желтую бумагу и, держа горящее письмо над полом, тщательно его сжег.
-    Пепел растереть, - приказал он и откинулся на подушку.
Он изрядно устал.
***

Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра уже совсем, было, отчаялся, когда появился человек Ордена.
-    Что, совсем плохо? – усмехнулся монах.
Брат Агостино напрягся.
-    Ладно, не смущайся! - рассмеялся монах, - я же вашу кухню насквозь вижу. И ситуацию знаю: все на всех доносят, а денег ни у кого. Только и выгоды, что таскать их нагишом по городу на веревке, да выстраивать в церкви в санбенито.
Так оно и было. Три четверти города, как и всей округи, принадлежали Ордену, а с остальных взять было нечего. Вообще ничего! И вся работа инквизиции как-то сама собой застопорилась.
-    В Сарагосу на повышение хочешь? Там еще есть, в чем поковыряться…
Брат Агостино вздрогнул.
-    А… кто? Почему? Почему именно я?
Человек Ордена отыскал взглядом кресло, и тут же вольготно в нем раскинулся.
-    Ты ведь Томазо Хирона знаешь?
Брат Агостино замер.
-    Д-да…
-    А показания на него дать не хочешь?
Монах смотрел на него так внимательно, так испытующе, что внутри у брата Агостино все оборвалось.
-    Н-нет…
-    А, я понял! – рассмеялся монах, - ты, наверное, хочешь обратно в отсекающие!
Агостино открыл рот, да так и застыл, а монах, передразнивая манеру сборщиков подаяния, гнусаво запричитал:
-    Пода-айте на храм Пресвятой Девы Арагонской…
По спине брата Агостино промчалась ледяная волна. Он и не подозревал, что хоть кто-то знает о том, кем он был в прошлом.
-    Я могу это устроить, - пообещал монах.
-    Нет! – замотал головой Комиссар, - брат Томазо – прекрасный человек и верный слуга Церкви и Папы!
И тогда смех прекратился, а глаза гостя вдруг полыхнули тигриной яростью.
-    Ты не понял, Комиссар. Твой Томазо уже обвинен. И ссылка в картезианский монастырь – самое сладкое, что его ждет.
С плеч Агостино словно свалилась гора.
-    Уф-ф… так бы и сказали. Видел я его с лжеинквизитором в одной компании. Это подойдет?
Гость рассмеялся.
-    Еще бы! Как раз то, что надо.
***
Первый же шторм вызвал у Бруно приступ удушья, настолько сильный, что той же ночью к нему пришел Христос.
-    Завидую тебе, - сказал сводный брат по Отцу.
Бруно с трудом удержался от рвотного позыва, так ему было плохо. Он не видел, чему тут можно завидовать. И тогда Иисус улыбнулся, подсел к нему на ложе и возложил руку на лоб. Стало полегче.
-    Мной Отец пожертвовал, а тебе позволяет все…
-    Старый стал… - выдавил Бруно.
Он частенько видел, сколь многое разрешают состарившиеся родители своим последышам.
-    Нет, - покачал сияющей головой сводный брат. – Не в этом дело. Просто ты талантлив. Ты действительно Мастер…
Бруно вздохнул. Он всегда знал это, но сегодня ему вовсе не казалось, что он сумеет принять огромное отцовское наследство целиком.
-    Ты сумеешь, - улыбнулся Христос. – Главное, не пытайся никого превзойти и просто делай то, к чему призван. Будь уверен, имеющие уши то, что Я сказал, услышали. Остальные – твои.
***
Гаспар почуял запах «жареного» одним из первых – уже по тому, как изменился поток проходящих через него документов. Нет, формально придраться было не к чему, однако он привык доверять интуиции, а она говорила: на Томазо травля не кончится, и пора искать новое место. Поэтому очередное предложение отца Клода из Папской библиотеки Ватикана Гаспар принял мгновенно. Оставил в секретариате Ордена письменное требование Папы, поручил заботу о раненом Томазо своему лучшему агенту и через две недели был уже в Риме.
Надо сказать, знавший Гаспара лишь по архивной переписке, отец Клод был поражен тем, что увидел.
-    Архивариусов у меня достаточно, - глядя снизу вверх на восседающего на двух крепких монахах гиганта, предупредил ведущий историк Церкви, - Теософы мне тоже не нужны; проку от них никакого. Мне нужны практики. Такие, как ты. Или как те восемь человек, что я нанял вместе с тобой.
Гаспар удовлетворенно рассмеялся и подал знак носильщикам, чтобы его усадили на стул. Но, когда отец Клод обрисовал главную проблему, он призадумался. Тридентский собор* уже лет тридцать не мог сделать простейшую вещь – ввести единый христианский календарь.
.
*ТРИДЕНТСКИЙ СОБОР - вселенский собор католической церкви, заседал в г. Тренто (лат. Tridentum, нем. Trient) и в Болонье
.
-    Святые отцы уже до драки дошли, - пожаловался отец Клод, - а толку – чуть.
Собранные со всей Европы теософы не могли договориться о том, сколько лет от сотворения мира прошло на самом деле. Данные Византийского календаря не совпадали с данными Бл. Августина, а и те, и другие отличались от данных Иеронима и Феофила. И даже у дотошных евреев различие в датировках доходило до 2112 лет.
-    А пока нет единой шкалы, мы не сможем договориться даже о дате рождения Иисуса, - печально признался отец Клод, - а без этого… сам понимаешь…
Гаспар прикусил губу. Шкала событий от сотворения мира была единственной опорой, а при таком разбросе датировок Иисус мог родиться как 500, так 2500 лет назад.
-    А вы не пытались идти к дате рождения Спасителя от дня сегодняшнего? – поинтересовался он. – От Папы к Папе… из настоящего – в прошлое.
Отец Клод язвительно улыбнулся, подошел к ближайшему стеллажу и вытащил две подшивки желтых от времени документов.
-    Вот булла Бенедикта V… а здесь - булла Бенедикта VI. Ты их отличишь?
Гаспар и сам уже понял, что сказал глупость. Пап никто никогда не нумеровал, а дата на буллах была одна – день месяца и число лет, прошедших от избрания Папы. Безо всякой привязки к противоречивым шкалам «от сотворения мира». Даже лучшему теософу этот «гордиев узел» священного беспорядка было не разрубить. Здесь и впрямь нужен был практик.
***
Амир контролировал каждый шаг повара и раздатчика, жестко следил за тем, чтобы воду «варили», а котлы отмывали от остатков пищи, и все получилось. Как только рабы перестали получать тухлятину, падеж иссяк сам собой.
-    Будем в Сан-Паулу, свечку Пресвятой Деве поставлю, - пообещал как-то потрясенный управляющий. – Чистое чудо вышло! Всего четырнадцать трупов за весь рейс…
Но он ошибался. Едва судно пристало к дыхнувшему пряным запахом цветения зеленому берегу, погибла та рабыня, за которую хлопотал Амир, - пятнадцатая. Амир следил за ее умиранием все последние две недели, видел все симптомы, но определить болезнь так и не сумел, - не доучился.
А потом конвоиры начали дергать за цепь, рабы, оскальзываясь в устлавшем полы трюма дерьме, побрели наверх, и Амир получил расчет и одним из последних спустился на берег. Дикарей уже передавали из руки в руки тощему, с желтым от тропической лихорадки лицом монаху, а на берегу стояла, наверное, половина всего поселка.
-    Из Кастилии кто есть?! – встречая немногих пассажиров, кричали из толпы.
-    Из Наварры никого?!
-    Мусульмане здесь есть?! Ну, хоть один?
Амир улыбнулся и поднял руку.
-    Кто тут мусульман ищет?
-    Друг! – тут же накинулись на него двое. – Ты откуда? Из Гранады?
-    Арагонец я, - не в силах отбиться от объятий, рассмеялся Амир, - а в Гранаде только учился.
-    Ну, что? Ты, конечно, к нам? Давай, брат, не прогадаешь!
-    Контрабандисты? – прищурился Амир. – Я не против. Работа знакомая.
-    Не-е… - затрясли головами новые знакомцы. – Контрабанда у нас за голландцами. Злющие… чужих в свое ремесло ни за что не пустят!
-    А кто вы тогда?
Новые знакомцы рассмеялись и повели его прочь от медленно расходящейся толпы, в тень огромных, втрое выше, чем в Арагоне, деревьев.
-    Черных видел? Сегодня привезли…
-    Ну…
-    Сегодня же наши будут. Всех уведем.
***
Они тронулись в путь сразу.
-    На ночь глядя, каплуны никуда не тронутся, - на ходу объяснял вожак – плотный, невысокий марокканец с библейским именем Муса, - а к утру мы уже все приготовим.
-    Вы здесь что, - поднял брови Амир, - совсем Церкви не боитесь?
Муса захохотал.
-    Здесь они нас боятся! Пробовал один каплун инквизицию ввести, так его баски раздели, на столе животом вниз привязали, вынесли стол на площадь, и всю ночь, кто хотел, и чего хотел, ему засунул! А утром выгнали…
Амир неловко рассмеялся.
-    И много… желающих было?
-    Да с ним весь город породнился! – захохотали товарищи Мусы, - от Наварры до Старой Кастилии!
Отсмеявшись, Муса начал рассказывать, как здесь что, и Амир не переставал удивляться. Конституции фуэрос, казалось, напрочь истребленные Церковью, здесь, под тропическим солнцем снова расцвели. Каждый прибывший тут же примыкал к своим, и каждый народ или народец прочно занимал свое место под солнцем, – как в ремесленном цеху. Евреи сняли пробы и опознали в здешних реках золото. Арагонцы весьма успешно разводили скот. Кастильцы заложили сахарные плантации. Ну, а мориски, которых все звали мамелюками*, промышляли кражей рабов, которых они продавали кастильцам и арагонцам за золото, которое все они выменивали у евреев.
.
*МАМЕЛЮКИ (исп. mamelucos) – в данном случае, охотники за рабами. Другое наименование «паулисты» (исп. paulistas) от названия г. Сан-Паулу
.
-    Я тебе говорю, Амир, здесь хорошая жизнь! - размахивал руками Муса. – И люди – не чета Европе. Каждый – сам себе сеньор!
-    Здесь со всеми договориться можно, - поддержали его товарищи, - кроме каплунов, конечно…
Священников ненавидели все.
-    Ну, делали бы они свое дело, - размахивал руками Муса, - крестили там… хоронили, венчали – им бы люди только спасибо сказали. Но они же в каждую дырку – затычка!
Амир слушал и лишь качал головой. Не так давно появившиеся в Парагвае монахи уже почти завладели всем.
-    Лучшие золотые прииски, думаешь, у евреев?! – возмущенно гомонили товарищи Мусы, - у Ордена!
-    И самые большие плантации!
-    И конезаводы!
-    И корабельное дело!
Словно опухоль, которую Амир видел в университетской лаборатории, Орден уже раскинул щупальца и здесь и жадно, методично высасывал все, что могла дать эта бесконечно богатая земля.
-    Страшно подумать, сколько они денег сюда вогнали, - подвел итог Муса, - но и места хватают самые лучшие!
Амир понимающе кивнул. Он, как всякий арагонец, помнил, и откуда у Церкви такие деньги, и эту повадку – хватать главное.
А потом они – уже в полной темноте – вышли к мосту через неглубокую, быструю речку и принялись за работу. Подпилили опоры моста, подрубили несколько деревьев, чтобы двумя-тремя ударами топора уронить этих гигантов на дорогу и отрезать пути к отступлению и проверили загодя подготовленные пороховые заряды.
-    Все, как всегда, - выдал последнее указание Муса, - главное, выбить охрану из доминиканцев. Остальные побегут.
***
Корабль был большой, шел ходко, прибыл в Новый Свет быстрее всех, кто отошел от причала вместе с ним, и пристал к причалу в Сан-Паулу глухой ночью.
Пошатываясь от многодневной качки, Бруно сошел на берег и в растерянности замер. Таких больших деревьев он еще не видел – никогда.
-    Из Наварры кто есть?! – кричали немногие встречающие.
-    Мусульмане есть?!
-    Сеньор Томазо Хирон! Вы здесь?!
Бруно вздрогнул, и к нему тут же подошел высокий, подвижный монах лет сорока пяти.
-    Это ведь вы брат Томазо Хирон?
-    Да, - преодолев мгновенное замешательство, кивнул Бруно.
-    А вы молодой… наверное, из этих, новых… - прищурился монах, - давайте отойдем в сторонку. У меня здесь лошади.
Бруно последовал за ним к стоящим у лошадей охранникам, и монах запалил трут, от него – факел и протянул руку.
-    Ваши полномочия, пожалуйста.
-    А? Ах, да, - вспомнил Бруно и открыл шкатулку. – Вот, пожалуйста.
Монах принял бумагу, медленно, внимательно прочитал текст, затем посмотрел бумагу на просвет и кивнул.
-    Все в порядке. Меня зовут братом Херонимо. Прямо сейчас и тронемся.
-    А как же гостиница? – вспомнил, как хорошо его встречали в каждом городе, Бруно.
-    Нет-нет! – засмеялся Херонимо. – Об этом забудьте. В вашем положении лишние глаза ни к чему.
Заметил замешательство Бруно и пояснил:
-    Здесь голландских шпионов – каждый третий. Все евреи за голландцев, все евангелисты, само собой, - тоже. Здесь все за них, даже магометане. Как по краю пропасти ходим.
Бруно сделал вид, что понимает, в чем дело, и достал маршрутную карту.
-    И это спрячьте, Томазо, - улыбнулся Херонимо. – Сегодня мамелюки готовят налет на караван черных рабов. Так что указанной в карте дорогой мы не поедем.
-    Вы все знаете! – потрясенно развел руками Бруно и вспомнил, как это говорят высокородные люди, - мне даже неловко…
Брат Херонимо рассмеялся.
-    От вас и не требуется знать местные особенности. Ваше дело, задание Папы выполнить да трудное время пересидеть. Генерал мне все давно написал.
Бруно прикусил губу. Он чувствовал, что тоже буквально ходит по краю пропасти.
***
Агент Гаспара появился, когда Томазо уже начал вставать. Показал условный знак и сразу же приступил к делу.
-    Как вы?
-    Полегче.
-    Тогда собирайтесь, вам пора.
-    Но…
-    Собирайтесь, - непреклонно повторил агент. – Началось.
-    Что началось? – насторожился Томазо.
-    Австриец вошел в Рим.
Томазо обмер. Он этого ждал уже давно. И все равно, было жутковато.
-    А Папа? – осторожно поинтересовался он.
Агент цокнул языком.
-    Папа в плену и уже готовится подписывать бумаги.
Томазо насторожился.
-    И что это за бумаги?
-    Например, о запрете работорговли для всей Католической Церкви.
-    Porca Madonna*! – охнул Томазо. – У нас же половина казны на этом держится!
.
* Porca Madonna – непристойное ругательство в адрес Девы Марии
.
Агент лишь развел руками, а Томазо сосредоточился.
Подобный документ резко изменял политику престола Петра в Новом Свете. А он все еще был здесь, в Арагоне. Следовало немедленно выезжать в Парагвай, найти брата Херонимо, объясниться и тут же убрать двойника. И тогда может обойтись. Он быстро собрал вещи, с помощью монахов добрался до кареты, и уже там, внутри, агент обрисовал картину целиком.
Все упиралось в деньги. Северная Европа никогда не имела столь же развитой работорговли, как Южная, а потому обычно проигрывала. Теперь, опираясь на военные успехи Австрийца и ссылаясь на Новый Завет, они хотели запретить работорговлю и обрушить экономики главных конкурентов – стран Италии, Португалии и совместного королевства Арагон и Кастилия.
-    А что Султан Османский? – спросил Томазо. – Он ведь тоже заинтересован в работорговле…
Он совершенно точно знал, что Султан отозвался на призыв Папы о помощи и намеревался войти на обещанные ему Балканы.
-    Султан уже движется к Вене, - кивнул агент. – Если сумеет занять, будет новый торг. Но в дела Нового Света Султан вмешиваться не станет.
Томазо чертыхнулся.
До сего дня на черных рабах держалась и сахарная промышленность Ордена, и кофейные плантации, и золотодобыча. Ясно, что проверить, что там происходит внутри континента, никто не сумеет еще много лет, но если Папа сдастся, подвоз свежих рабов прекратится – сразу.
-    И одомашнивание индейцев станет единственным способом удержать доходы Ордена, - задумчиво проговорил Томазо.
Агент лишь пожал плечами. Это была уже не его компетенция.
***
К тому времени, когда Австриец вошел в Рим, Гаспар уже осмотрел библиотеку Ватикана и признал: она великолепна. Здесь были собраны библиотеки семьи Оттобони и герцогов Урбино, собрание Каппониани и коллекция королевы Кристины, Гейдельбергская библиотека и все варианты Писаний. Что нельзя было взять силой, Папы скупали, а что нельзя было купить, тайно вывозили агенты Ордена. Гаспар сам участвовал в одной из таких операций в православной части Эфиопии, и остался жив только чудом. Однако центральный для нового календаря вопрос: когда родился Иисус так и не был решен.
Поначалу Гаспар думал опереться на родословия королей, однако быстро убедился, что и это нереально. Во-первых, каждый пришедший к власти правитель первым делом фабриковал себе достойное генеалогическое древо – лет на триста назад, а во-вторых, у каждого из них было до десятка имен, и в Неаполе он мог короноваться Фердинандом, в Кастилии – Филиппом, в Наварре – Генрихом, а в Арагоне – Карлом.
-    Здесь нужен Александр Македонский, - сокрушенно признал Гаспар при очередной встрече с отцом Клодом. – Руками не распутаешь, надо рубить.
-    Для этого я тебя и пригласил, - отрезал ведущий историк Церкви, - и, очень надеюсь, что не ошибся.
Гаспар вздохнул и подал носильщикам знак «на выход». Пока ни он, ни те восемь человек, что отец Клод нанял вместе с ним, поставленную задачу не выполнили. А потому «жареным» пахло все сильнее.
***
Мамелюки действовали слаженно и точно. Едва колонна черных рабов вышла на мост, опоры подломились, и мост мягко осел. И вызволить из этой ловушки скованных одной цепью рабов можно было только слаженными действиями конвоя. Но никакой слаженности, да, и самого конвоя в считанные секунды не стало, - так быстро и методично расстреляли его товарищи Мусы. А когда оставшиеся монахи попытались прорваться, сзади и спереди колонны начали падать деревья.
-    А-ла-ла-ла-ла! – заулюлюкали мамелюки, и монахи брызнули врассыпную, в джунгли, а рабы разом, как по команде, сели.
Именно так их – с кровью – приучали поступать охотники за рабами.
-    Ну, вот и все! – рассмеялся Муса, - завтра уже с деньгами будем. Покупателей – хоть отбавляй! Я же говорил, здесь нормальная жизнь!
Амир машинально кивнул и увидел, что на него смотрят сотни глаз.
-    Ам-мир… Ам-мир… - белозубо заулыбались дикари.
За два месяца пути он запомнил каждого из них, и каждый запомнил его, - единственного, кто спускался в трюм без плети. И они были уверены, что теперь все будет хорошо.
***
Бруно и Херонимо сделали остановку на первой же сахарной плантации – уже к утру. Солнце едва поднялось над лесом, а рабы – большей частью, индейцы – уже рубили тростник и тут же складывали его в огромные, истекающие сладким соком кипы.
-    Перекусим, и дальше, - сразу предупредил Херонимо. – Здесь нам лучше не задерживаться.
До смерти уставший Бруно покорно кивнул и тронулся в сторону дымящейся кухни. Не глядя, принял тарелку с кашей и куском свинины, вздохнул и огляделся в поисках тени. И оторопел. Под примыкающим к кухне навесом, меж столбов болталось на ветру что-то на удивление знакомое. Он двинулся вперед…
-    Не ходи туда! – закричал Херонимо.
Но было уже поздно.
-    Бог мой…
В тени навеса болтались три человеческие ноги.
-    Давайте договоримся, Томазо, от меня ни на шаг! – ухватил его за плечо Херонимо.
-    Что это?
-    Корм, - тихо и мрачно отозвался монах. – Собачий корм. Пошли отсюда.
Бруно развернулся и двинулся вслед за монахом. Он и не представлял, что здесь все так плохо. Ибо если столь необходимые каждому механизму шестеренки «съедает», а затем их вот так, запросто пускают в переплавку, толковых мастеров здесь вообще нет.
-    Это наше? – тихо спросил он.
-    Слава Богу, нет, - покачал головой монах, - эта плантация у нас на паях с португальцами. Но и у нас ненамного лучше. Собака должна ненавидеть раба, хотеть его… понимаешь? Ну, и на рабов действует…
Бруно покачал головой. Вместо того чтобы удерживать шестерни в пазах общественным положением, они использовали собак. Грубо, примитивно и расточительно.
-    Немудрено, что индейцы так мало живут…
Брат Херонимо улыбнулся, взял его под локоть и повел прочь.
-    Есть кое-что, чего вы еще не знаете, Томазо… просто потому, что вам не положено было знать.
Бруно хмыкнул. За два месяца пути он изучил все, что было в шкатулке Хирона, - до последней буквы.
-    И чего я не знаю?
-    Нормальный срок жизни индейца в неволе, ничуть не меньше, чем у негра, - подвел его Херонимо к плетеному креслу, - это закрытые сведения, но теперь вы имеете на них право.
-    Но в сводках…
-    Сводки пишутся для Короны, - отмахнулся Херонимо, - кому, как не вам, это понимать.
Бруно прикусил язык, но Херонимо понял его внезапное молчание по-своему.
-    Именно так и делаются в Ордене самые большие деньги.
***
Когда Томазо прибыл в Коронью, причалы были забиты детьми, а весь порт – рыдающими за тройным оцеплением из солдат родителями.
-    У евреев срок вышел, сеньор Вентура, - объяснил ему секретарь, когда Томазо предъявил свои запасные документы, - а тут покупатель хороший нашелся – на острове Сан-Томе. Семьсот голов сразу взял.
Томазо промолчал. Благодаря агентуре, он знал то, о чем секретарь еще не догадывался. Прямо сейчас в Риме решался главный вопрос – о человеческих правах. Австриец, что называется, «взял быка, то есть, пленного Папу, за рога» и требовал, чтобы Ватикан признал, что поступил с иноверцами вопреки слову Христову.
-    Представляю, какую компенсацию придется платить Церкви всем этим сарацинам и евреям, – посетовал уже в карете агент Гаспара, - и не дай Бог, если Папа сломается! Австриец ему тогда еще и подаренные туркам Балканы припомнит…
Понятно, что хорошо осведомленный король Португалии торопился завершить все сделки до того, как Ватикан сдастся. И легко приручаемые дети были – самый ходовой товар.
-    Держите, сеньор Вентура, - протянул ему проездные документы секретарь, - каюта самая лучшая, питание вполне приличное. Но мясо будет, извините, только сушеное.
Томазо, преодолевая боль в изрезанном животе, тихонько рассмеялся. Эта материнская заботливость провинциальных секретарей всегда его умиляла.
***
Гаспар не знал, как Папа сумел договориться с вошедшим в Рим Австрийцем, но библиотекарей пока не трогали. И где-то недели через три напряженных размышлений Гаспар понял главное: отсутствие жестко привязанных дат на буллах древних Пап и множество имен у прежних королей это – огромная удача.
-    Их можно разбросать в любом порядке, - прямо сказал он отцу Клоду. – Сделайте столько Пап и королей, сколько вам нужно. Вы же сами сказали, что никто Бенедикта V от Бенедикта VI не отличит.
Отец Клод поморщился, как от хины.
-    Я думал, ты умнее, - покачал он головой. – А ты забыл о самой важной детали.
-    О какой детали? – не понял Гаспар.
-    Простота. Тысячи провинциальных архивариусов будут менять документы местами по нашей схеме. Это самые обычные люди, а потому схема развития христианства нужна простая и понятная. Как «Отче наш»…
Гаспар опустил взгляд. Отец Клод был прав. Объяснить каждому захолустному архивариусу, какого Карла или Фердинанда на какую полку поставить, было нереально.
***
Рабы потянулись за Амиром сами, - как утята за мамой-уткой.
-    Смотри-ка, - потрясенно расхохотался Муса, - впервые такое вижу!
Но недоучившемуся врачу было не до смеха.
-    Ам-мир… Ам-мир… перешептывалась колонна.
Они были уверены, что именно он вытащил их из скользкого от дерьма трюма и привел товарищей, чтобы убить страшных людей с плетьми и мушкетами. И когда они пришли на рынок, а, проще говоря, на обычную, вытоптанную до грязи поляну, Амир не выдержал.
-    Я хочу взять свою долю, - подошел он к Мусе.
-    Сейчас сдадим, и получишь, - кивнул вожак, - у нас все честно.
-    Я хочу взять людьми, - пояснил Амир.
Муса удивился.
-    А зачем? Или ты решил свое дело начать?
-    Отпущу.
Марокканец открыл рот, но первое время не мог выдавить ни слова.
-    Куда ты их отпустишь, брат? В лес? Они же, как дети. Ничего здесь не знают. Ты же убьешь их всех! Совесть у тебя есть?!
Амир опустил голову. Муса был прав. Отпущенные на волю черные рабы легко могли стать добычей первого же встречного охотника вроде этого марокканца. А в лесу их ждали свирепые, судя по рассказам, индейцы-людоеды.
-    Даже не вздумай их прогнать! – отрезал Муса. – Или продай понимающему человеку, или при себе держи. Но такого греха на душу не бери.
Амир глянул в сторону уже осматривающих товар покупателей и тут же отвел глаза. Негры все смотрели только на него – с ожиданием. Нет, Амир видел множество рабов, но все они были чем-то, лично его не касающимся, - как случайный прохожий. Но этих он знал и в лицо, и по характерам, а многих и по именам.
-    Беру Ахумбу… - ткнул он пальцем в шустрого мальчишку, которому когда-то вправил плечо, - а остальных на твой выбор.
***
Бруно слушал и не мог не восхищаться: машина лжи, которую выстроил Орден, была великолепна!
-    У нас льгота. Десять первых лет Корона за индейцев подушный налог не берет, - сразу пояснил Херонимо, - а потому показывать, что они живут дольше восьми-девяти лет, невыгодно. Так что, три четверти работающих на нас индейцев – по бумагам – давно мертвы.
Бруно лишь развел руками.
-    Во-вторых, Корона требует пятую часть рабов себе. А если раб умер в пути на королевские плантации, это уже не наша забота. Главное, с приемщиком договориться.
Бруно рассмеялся. Дать взятку приемщику, чтобы тот подписал бумагу за три тысячи рабов, а отдать ему всего одну, это было умно.
-    Кроме того, колонисты требуют, чтобы каждый наш индеец даром отработал на них по полгода.
Бруно удивился. Выдергивать притершуюся шестеренку на полгода это было болезненно.
-    И вы отдаете?
-    А куда деваться? – развел руками Херонимо, - Парагваю остро не хватает рабов, а все индейцы у нас. А главное, они здесь без женщин совсем озверели. Если не дать, нам же хуже будет: придут и силой возьмут. Так что какое-то число женщин в обороте постоянно.
Бруно потрясенно покачал головой.
-    Неужели с женщинами так плохо?
-    Хуже некуда, - цокнул языком Херонимо, - черная, красная, зеленая – каждая на вес золота! Губернатору даже пришлось своим указом запретить всем женщинам выезд из страны. Муж может ехать, куда хочет, а вот жену –не-ет, пусть оставит; его баба нам самим нужна.
Бруно рассмеялся. Парагваю действительно требовался хороший механик. А Херонимо все рассказывал и рассказывал, и постепенно вся система сокрытия денег становилась ясной, как на ладони.
Самой эффективной мерой была эпидемия. За относительно небольшие деньги врач провинции делал бумагу о поразившей индейцев болезни, и тысячи работников мгновенно выводились из-под контроля Короны, да, и Папы – тоже.
Кое-что можно было списать на мамелюков из Сан-Паулу, хотя это и было дороже: приходилось делиться со слишком уж осведомленным о делах в Сан-Паулу губернатором. Но и на это шли.
-    Сами понимаете, более всего Совет Ордена нуждается в неучтенных средствах, - подвел итог Херонимо. – Только они и дают реальную власть.
Бруно этого еще не понимал, но к сведению принял.
***
Доля Амира – здесь же освобожденные от цепей восемнадцать рабов кинулись под его защиту мгновенно и преданно семенили за ним, куда бы Амир не направился.
-    Брат, не продашь? – окликнули Амира, когда он уже совсем измучился от нерешенного вопроса: что с ними делать.
Амир оглянулся и обмер.
-    Иосиф?!
-    Амир?! – охнул сын сожженного Исаака Ха-Кохена. – Ты что здесь делаешь?..
И тут же осекся. Они оба знали, почему оказались за океаном.
-    А где родители? – пытаясь быть вежливым, спросил совершенно потрясенный Иосиф.
-    Мать простудилась и умерла в горах, - вздохнул Амир, - отца убили.
Иосиф помрачнел.
-    А мой отец…
-    Я про Исаака знаю, - облегчил ему задачу Амир. – Ты лучше скажи, как сюда добрался и чем здесь занимаешься.
-    Добрался матросом, - пожал плечами Иосиф. – А занимаюсь золотом. У меня – прииск. Не очень богатый, но дело идет.
Амир чуть не присвистнул: вот что значит, еврей!
-    Ты, пожалуй, сейчас побогаче меня будешь, - завистливо покосился на толпу черных рабов Иосиф. – Одно слово: сарацин.
Они переглянулись и оба захохотали.
-    Это уж точно… - захлебываясь хохотом, признал свою вину Амир, - мы с тобой теперь – сеньоры! Не то, что эти бедные монахи…
Услышав о «бедных монахах», Иосиф покатился на траву, и лишь когда они отсмеялись, предложил дело.
-    Мне один еврей из Амстердама рассказывал, Папу в угол зажали.
-    И что? – мгновенно насторожился Амир.
-    Церкви вот-вот работорговлю запретят, - перешел на шепот Иосиф. – Ты понимаешь, что это значит?
-    Нет, - честно признался Амир.
-    Цены на рабов до неба подлетят, - сделал выразительное лицо Иосиф. – Черных вообще не станет.
-    И что? – не понял Амир.
Иосиф огляделся по сторонам.
-    Ты меня, сосед, извини, но здесь охота за рабами в руках «ваших», а я мамелюкам не верю.
-    И что? – все равно не понял Амир.
-    А тебе я верю, - ткнул его ладонью в плечо соседский сын. – Займись этим делом, а я покупателей буду искать. Ну, что идет?
-    Нет, - отчаянно замотал головой Амир. – Я рабами торговать не буду. Свинство – это все.
Иосиф помрачнел.
-    Знаешь, что, брат, поехали сам все посмотришь. А тогда уже и решай.
***
Бруно почти валился с коня от усталости, когда они выехали на холм и увидели первое закрытое поселение Ордена для индейцев. Вокруг огромного, на сколько хватало глаз, поля тянулся высокий, в два человеческих роста частокол, а в центре поля виднелся городок – с церковью, казармами для охраны, навесами для рабов и все это – за вторым частоколом.
«Город Солнца… – подумал Бруно. – Самый простейший механизм…»
-    Это и есть наша первая редукция*, - гордо обвел рукой линию горизонта неутомимый Херонимо.
.
*РЕДУКЦИЯ в Парагвае, закрытое поселение индейцев под непосредственным управлением Церкви (от лат . reductio - упрощение, приведение сложного к простому, более доступному для анализа или решения)
.
Бруно мысленно перебрал все, что ему предстоит: выяснить степень «закалки» и податливость «материала», перезнакомиться со всеми «регуляторами хода», а двигатель – само хозяйство «курантов» ему неплохо описал брат Херонимо.
-    Знаешь, Томазо, - внезапно перешел на «ты» монах, - некоторые нас нещадно критикуют…
Бруно превратился в слух. Брат Херонимо никогда не юлил, а потому слушать его было интересно.
-    …но здесь есть все, что нужно человеку: подъем с рассветом, труд на лоне природы, вечерний отдых, молитва…
Бруно понимающе кивнул. Именно таков был распорядок монастыря Сан-Дени. Он, пока сидел в подвале, изучил его досконально.
-    Я вообще думаю, что осуществить «plenitudo potestaiis*» можно только с помощью редукций, - уверенно произнес Херонимо, – лично я другого способа одомашнить всех этих греков, китайцев, да эфиопов просто не вижу.
.
* Plenitudo potestaiis – лат. «полнота власти» – догмат о полной власти Папы, как заместителя Христа, над каждым человеческим существом во Вселенной
.
***
Амир оставил рабов помощнику Иосифа – под честное слово кормить и без нужды не наказывать. Долго, жестами, объяснял дикарям, что скоро вернется, и все равно – на душе лежала тяжесть. Они смотрели вслед такими глазами…
-    Не переживай, привыкнешь, - деловито пообещал Иосиф и подвел Амиру немолодую кобылу, - я тоже поначалу думал, умру от сострадания. А потом втянулся…
Амир взобрался на кобылу, и они тронулись по еле заметной тропе в горы, делясь по пути впечатлениями и воспоминаниями.
-    Вам еще повезло, - вздохнул Иосиф, - магометан хотя бы в море целыми семьями не топили.
-    А что – выпущенные кишки намного лучше? – возразил Амир.
И, конечно же, Иосифу пришлось признать, что это не так чтобы намного приятнее. Может быть, лучше утонуть. Затем они вспомнили инквизицию и первые костры, затем жульнически облегченную королем мараведи, то есть, то, с чего все начиналось. Потом поспорили, что за порча может скрываться в учении Христа, но так ни к чему и не пришли. А к вечеру они выехали на холм, и Амир увидел огромное – на сколько хватало глаз – поле, обнесенное высоким – в два человеческих роста – частоколом.
-    Вот она, «юдериа» для индейцев, - обвел рукой линию горизонта Иосиф.
-    Морериа! – ахнул даже не услышавший, что он сказал, Амир.
Именно такими описывали последние арагонские беженцы закрытые поселения для мусульман.
-    А почему они не бегут? Тут же кругом – леса!
-    Они уже порченые, - покачал головой Иосиф и пояснил: - почти все – христиане.
-    Как? – не понял Амир. – Орден что – построил эту тюрьму для своих?! Для христиан?!
И тогда он услышал этот звук – далеко-далеко. Флейты и барабаны.
-    Это они с работы идут, - пояснил Иосиф, - строем.
Амир пригляделся. По краю поля, ровными рядами, точно в такт флейтам и барабанам шли одетые в одинаковые полотняные рубахи индейцы. Точно так же по улицам его города проходила Христианская Лига.
-    Я же говорю, - мрачно повторил Иосиф, - они все уже порченные.
Но Амир его не слышал. В ушах звучала размеренная поступь легионеров, а перед глазами стояла никогда им не виденная, но так хорошо известная по рассказам картина. Легионеры, под восторженные крики друзей и гнусавое завывание священника, взяв его старого отца за шиворот, макают в грязную лужу лицом.
-    Я буду их ловить и продавать, - стиснув зубы, процедил Амир. – Пока не разрушу здесь все.
-    И трудов немного, - обрадовался Иосиф, - они уже готовые рабы, объезженные… и платят за них…
-    Не в деньгах дело, - оборвал его Амир. – И даже не в чести.
***
Наслушавшись рассказов брата Херонимо, Бруно первым делом осмотрел укрепления, и остался доволен: ров, частокол, наблюдательные вышки через равное количество шагов. Затем осмотрел длинные, ровными рядами идущие навесы: общие для холостых парней, такие же для девушек и разбитые на клетушки – для семейных. А затем брат Херонимо отвел его в мастерские, и Бруно охнул. Несколько одетых в серое полотняное белье индейцев суетились вокруг почти собранных курантов.
-    Железо у Ордена свое, - деловито пояснил Херонимо.
-    А кто мастер? – глотнул Бруно; куранты были просто великолепны.
-    Сейчас посмотрю… - наклонился над рамой монах, - У-лоф Ху-ге-ноут…
-    Олаф Гугенот?! – взвился Бруно. – Где он?! Покажите!
Херонимо весело рассмеялся и развел руками.
-    Увы, не могу. Улоф Хугеноут – известная швейцарская марка. С год как поднялась. А мы лишь копируем. До малейшей детали. Сами понимаете… что еще с индейца потребуешь…
Бруно вытер мгновенно взмокший лоб.
-    И что… - постепенно приходя в себя, спросил он, - хороший доход?
-    Ого-го! – вскинул подбородок монах, - и спрос, и доход – лучше не надо!
Они прошли и заглянули в остальные мастерские, и Бруно просто потерялся от увиденного. Легко копирующие все, что им покажут, индейцы печатали книги на всех языках Европы, ткали хлопок и лен, дубили кожи, обжигали кирпич и посуду… и все это – за обычным деревянным частоколом.
-    Это еще что… - гордо перечислял свои богатства брат Херонимо, - они у нас и колокола льют, и оружие, и даже органы собирают!
Бруно был мастеровой, и он моментально оценил размах. В то время как цеховые ремесленники Арагона рвали жилы и глотки за заказы, а то и доносили на конкурентов инквизиции, Орден получал здесь то же самое, считай, даром.
-    У нас тут и овцы… тысяч восемьсот, и лошади, и коровы, - речитативом перечислял Херонимо.
Голова у Бруно пошла кругом.
-    …кофе, чай, пшеница, табак, маниока, птицы домашней много… яйца…
-    Хватит! – не выдержал Бруно.
Брат Херонимо рассмеялся.
-    А если бы вы знали, какие у нас ювелиры! А какие скрипки они делают! Не поверите, у них у всех слух – абсолютный!
Бруно выскочил на улицу, вдохнул идущий с гор прохладный вечерний воздух и потрясенно развел руками в стороны. Он еще не знал, удастся ли ему отрегулировать Вселенские Куранты там, на самом верху, но то, что с такими ресурсами всех, кто чуть ниже Господа Бога, можно запросто пустить в переплавку, уже понимал.
***
Томазо почти не выходил из каюты и только и делал, что перечитывал взятую в секретариате почтовую рассылку, и вся она была пропитана тревогой за будущее Церкви и Ватикана.
Орден давно уже предлагал Папе не рисковать и перенести Престол Петра из Италии в Новый Свет, - юридическое и богословское обоснование переносу было разработано лучшими юристами и теософами Церкви – и давно. Но Папа испугался.
Теперь судьба всей Церкви, всего Дела Веры зависела не от вцепившихся друг другу в глотки, окончательно выдохшихся Северной и Южной Европы, и, тем более, не от плененного Папы. Все решало, кто из двух еще вчера маловажных персонажей – Султан Османский или Царь Московский – будет успешнее в своем продвижении в Европу. Ибо Порта стояла за католиков, а Москва – за евангелистов.
***
Месяца через полтора Гаспар признал, что потерпел сокрушительное поражение. Понятно, что история Римской Церкви должна уходить корнями глубже, чем у византийцев и африканцев. И провернуть это было несложно. Архивы – вот они… много, очень много. Делай с ними, что хочешь!
Однако главный вопрос: с какого угла начать возводить здание нового календаря, а значит, и новой истории Церкви, так и не был решен. Обилие материала и множество равных по весу толкований и было главной проблемой.
-    А ты думал, даром лучшие теософы Европы уже тридцать лет заседают? – усмехнулся при встрече отец Клод.
Но Гаспара это не утешило. Он знал, что еще немного, и Ватикан устами отца Клода откажется от его услуг. А значит, его начнут таскать по делу Томазо и прочих проштрафившихся братьев. Отсюда до застенков инквизиции было – рукой подать.
***
Иосиф рассказал, разумеется, не все. Он был сыном менялы, а потому он без нужды языком не трепал. Просто, походив по местным горам, он обнаружил то, чего даже не рассчитывал увидеть, - алмазы. Понятно, что первым делом, Иосиф бросился в Сан-Паулу и отыскал в портовой харчевне одного неглупого еврея из Амстердама.
-    Смотри, - бросил он на засаленный стол мутный полупрозрачный камешек.
-    Алмаз? – почти сразу догадался тот.
Иосиф кивнул.
-    И я знаю, где таких много.
-    И чего ты от меня хочешь? – заинтересовался еврей.
-    Отвези в Амстердам. Покажи понимающим людям.
Еврей задумался.
-    А почему не в Италию? Насколько я знаю, лучшие ювелиры там. А в Амстердаме этого ремесла почти никто не знает.
-    Не хочу в Италию, - мотнул головой Иосиф. – Что к Папе в карман упало, то пропало. Лучше на новом месте с нуля начать, чем еще раз на те же грабли наступить.
-    Ну, как знаешь… - пожал плечами еврей и сунул алмаз в карман. – Но тебе ведь партнеры понадобятся?
Иосиф кивнул.
-    Беру в долю всех. Мне одному такое дело не поднять, а время терять жалко.
Еврей уплыл, а Иосифу оставалось решить одну, но главную проблему: рабочие руки. То, что ни в Амстердаме, ни в Асунсьоне эту проблему не решат, он знал. Денег дадут, сколько попросит, но вот людей…
И тогда появился Амир.
***
Брат Херонимо разглядел в госте подмену довольно быстро. Нет, он ни разу не видел реального Хирона, однако, понимал, что посланник Генерала наверняка прошел ту же школу, что и вся элита Ордена.
Херонимо поежился. Такие вещи, мало того, что не забываются, но еще и оставляют след. И вот в приехавшем госте он этого следа не увидел. Наоборот, весь его язык, манера держаться и даже выражение лица с головой выдавали нахватавшегося верхушек мастерового. И тем парадоксальнее смотрелся при нем весь необходимый комплект инструкций и бумаг, верительных грамот и полномочий.
Гость определенно не был шпионом – ни голландским, ни английским. Так топорно не работали даже они. Не был он и агентом противостоящей Генералу части Совета. Ибо таких дураков, чтобы при живом, энергичном Генерале засылать в Парагвай двойника, в Совете быть не может.
«Губернатор?» – напряженно думал Херонимо. Его Превосходительство нуждался в точных сведениях из-за частокола редукций, но на прямой конфликт с Орденом губернатор не пошел бы ни за какие деньги. Знал, чем это обычно кончается.
В какой-то момент Херонимо даже пожалел, что так много рассказал. Однако полномочия у гостя были исчерпывающими, и Херонимо не собирался давать повод обвинить себя в неисполнении указаний сверху. Тем более что гость работал – и как работал! Он исполнял приказ Папы так, как не стал бы даже реальный Томазо Хирон.
«Ладно, подожду, - решил он, - посмотрю, что придет с первой почтой».
Орден редко допускал такие промахи, а если допускал, то исправлял мгновенно. А потом пришла почта, и монах схватился за голову. Как сообщал секретариат, Генерал скоропостижно скончался – прямо в разгар заседания Совета. И на его место уже был назначен молодой, энергичный, а главное, нетерпеливый брат Хорхе.
Херонимо дождался, когда двойник Томазо Хирона уйдет обдумывать свою работу, и кинулся к его шкатулке. Открыл, достал посадочные документы на корабль, записал дату, оценил расстояние от Сарагосы до Короньи, и тихо охнул. Выходило так, что двойник выехал из Сарагосы в день смерти Генерала. Это могло означать, что угодно.
***
Едва Бруно с головой уходил в расчеты, как появлялся брат Херонимо и снова принимался рассказывать – методично и последовательно. И это уже начинало раздражать.
-    Мы здесь всю округу окрестили – даже людоедов, - словно отчитывался он перед невидимым начальством, - формальность, конечно… зато вся их земля перешла в ведение Католической Церкви. И законности этого акта не могут отрицать даже евангелисты.
Бруно скрипнул зубами. То, что хорошее сырье лучше закрепить за собой, у них в городе знали даже подмастерья.
-    Но людоедов мы, разумеется, мамелюкам оставили; пусть сами за ними по лесам бегают. А вот земледельцев сразу одомашнили…
Бруно нетерпеливо заерзал.
-    Обнесли уже готовые деревни частоколом – и готова редукция. Ни строить, ни осваивать ничего не надо… одна забота: мамелюков отгонять.
Бруно вздохнул. Он уже понимал, что деньги на строительство редукций и освоение целины Орден, один черт, списал, и в этом как раз и заключается главная доблесть брата Херонимо.
-    Вы лучше скажите, что у вас не получается… - на полуслове оборвал он монаха.
-    Плохо слушаются. Ну, и бегут, - развел руками Херонимо. – Особенно молодежь, когда у них брачный период начинается.
-    Значит, с побегов и начнем.
Бруно много ходил по редукции и видел: в отличие от евреев, уже прошедших огонь и воду, а потому почти не поддающихся перековке, здесь материал был пластичный – одно удовольствие.
-    И как мы начнем? – заинтересовался Херонимо.
-    Не надо их удерживать, - прямо посоветовал Бруно. – И перестаньте отгонять мамелюков от редукции.
Монах опешил.
-    Это как двойной паз, - пояснил Бруно, - даже если шестеренка попытается выскочить, деться ей некуда – только назад.
Увидел, что его не понимают, и добавил:
-    Сделайте мамелюков еще одним частоколом. Никто не выскочит. Наоборот, побеги прекратятся.
Брат Херонимо пожевал губами и потрясенно покачал головой.
-    Смело…
***

ПЯТЫЙ КУСОК
ЧАС ОДИННАДЦАТЫЙ
***
Бруно не удивился, когда его цепь отомкнули от кольца и так же, в кандалах, посадили в карету. Он видел из окна, как точно в такую же карету, незадолго до него, сажали Хирона, и уже догадывался, что кое-что пошло не так. И это было очень хорошо.
Нет, он вовсе этого не добивался. Просто Бруно знал, что Провидение уже ведет его по нужному пути. Именно поэтому сеньор Хирон, отняв у него индейцев и редукции, тут же поднял его ступенькой выше. И Бруно, поглядывая в сторону ревизора, уже понимал: судьба наверняка отнимет его у Хирона, чтобы поднять на новую, пока еще неведомую высоту.
***
Томазо вспомнил о Бруно, уже когда садился в карету.
-    Извините, святой отец, но мне придется взять с собой еще одного человека.
Он обещал Гаспару отдать изуродовавшего его Бруно и теперь просто выполнял обещание.
-    За чей счет? – профессионально скупо отреагировал ревизор. – За ваш лично или за счет Церкви?
-    Это преступник, и анкета на его розыск подана много лет назад, - сразу понял, в чем дело, Томазо.
Ревизор поморщился. Разыскиваемого преступника можно было покарать и на месте, однако Томазо был братом Ордена, а потому имел право на такие вот незапланированные перевозки.
-    Как хотите… - куда-то в сторону, с неудовольствием произнес он.
Томазо распорядился доставить часовщика, ушел в свои мысли и не возвращался в реальный мир, пока не добрался до Европы. Ему было совершенно ясно, что отдуваться за все придется лишь ему, - просто потому, что это удобно новому Генералу.
Да, Томазо допустил просчет. И подозрительнее всего должны были смотреться сдвинутые на сто лет ровно всплески падежа поголовья индейцев. Он искренне надеялся, что у братьев хватит смекалки обозначить потери от эпидемий, скажем, как следствие мятежей и налетов – местами, вразбивку, но вот сами колебания численности поголовья… с этим была просто беда.
Чтобы не платить за «погибших», а на деле укрытых от учета, индейцев подушный налог, Орден строго отчитывался Короне – о каждом «падеже». И вымарать эти продублированные во множестве учреждений Короны цифры было уже невозможно.
За полтора месяца пути Томазо совершенно измучился от мыслей, а потом был порт Коронья со словоохотливым секретарем, который рассказывал об удачной продаже семисот детских голов на остров Сан-Томе. А потом они въехали в Арагон, и Томазо не узнал своей страны.
Во-первых, Орден сразу же выдал им усиленное сопровождение.
-    На дорогах бандиты, - пояснил помощник настоятеля, - если охраны слишком мало, вас просто перебьют.
Во-вторых, в придорожных харчевнях кормили такой дрянью, что Томазо лишь с пятой попытки, уже через полтора суток сумел в себя что-то запихнуть. Но главным было ощущение всеобщего запустения. Крыши домов провалены. Окна вечерами черны. Редкие дети с огромными, как в Индии в засушливый год, животами вялы и безразличны. И везде воры и попрошайки: на дорогах, у монастырей и харчевен – везде! Нация арагонцев, некогда не уступавшая смекалкой и деловой хваткой ни евреям, ни морискам, словно превратилась в нацию профессиональных неудачников. А на всех ключевых финансовых постах, вместо изгнанных евреев и склонных к ереси арагонцев, сидели ставленники крупнейших итальянских кланов.
-    Главной ошибкой Короны была чрезмерная централизация, - выложил свою версию в одной из омерзительных харчевен ревизор.
Но знающий, куда как больше, Томазо промолчал.
А уже в Сарагосе, когда Томазо по привычке зашел за почтой, он узнал, что за время следования по стране, несмотря на сопровождение Ордена, на них, как на подозрительных, донесли в инквизицию двадцать семь раз. Это был другой Арагон, и это были другие арагонцы.
***
Гаспар уже получил устное уведомление отца Клода о том, что Ватиканский архив более не нуждается в его услугах, когда его вызвал римский секретарь Ордена.
«Только бы не арест, - вздохнул Гаспар, - Господи, помоги…»
Людей Ордена теперь время от времени брали по всей Европе, и вызов мог оказаться ложным, только чтобы выманить его из библиотеки Ватикана. Однако Господь помог, а это оказался не арест.
-    Вы же знаете Томазо Хирона? – глядя на восседающего на двух монахах гиганта снизу вверх, спросил секретарь.
-    Конечно, - не стал отрицать очевидное Гаспар.
Он понимал, что у секретаря о них двоих может быть очень много сведений.
-    Как вы думаете, он может посвятить в дела Ордена мирянина?
Гаспар оторопел.
-    Да вы что?! – и тут же смутился. – То есть, извините, разумеется, нет.
Секретарь вытащил из стола бумагу и протянул ее Гаспару.
-    В Папскую канцелярию пришел на него странный донос. Вы не могли бы объяснить нам, что происходит?
Гаспар взял в руки снятую кем-то копию документа и растерянно поднял брови. Это было стандартное донесение обычного Папского ревизора. И ревизор утверждал, что голландцы отложили претензии на земли Южного материка благодаря неквалифицированной операции с архивами некоего подручного Томазо Хирона – по всем признакам, мирянина.
-    Черт! – выдохнул Гаспар. – А что за подручный? Что об этом пишет брат Херонимо?
-    Мы не знаем, - развел руками секретарь, - похоже, что корабль, на котором была отправлена почта Ордена, попал в руки голландцев.
Гаспар недовольно крякнул. Такое иногда случалось, и почта Папы приходила в Европу раньше почты Ордена. Оставалось надеяться, что когда опального Хирона привезут в Европу, что-нибудь да прояснится. Секретарь сдержанно его поблагодарил, задал еще пару вопросов, а тем же вечером Гаспар заехал на своих носильщиках к отцу Клоду.
-    Попрощаться? – не отрываясь от бумаг, спросил историк.
-    Ненадолго. Съезжу в Сарагосу. Я слышал, один из братьев интересный трюк с архивами провернул. Посмотрю, что это такое.
Отец Клод равнодушно пожал плечами, а Гаспар бережно хлопнул носильщиков по тонзурам и покинул кабинет. Он хорошо помнил определение ревизора «неквалифицированная операция». Но он видел, что с голландцами все удалось, а значит, и у него есть шанс.
***
Старенький ревизор приходил к Бруно в каюту довольно часто. Судя по всему, кто-то из братьев Ордена дрогнул и рассказал ему, кто – единственный мастер созданной в редукциях великолепной машины. Однако ревизор его не торопил, и сначала они обсудили книгу Кампанеллы. Затем обменялись впечатлениями о комунерос, и оба сошлись на том, что община – самый, пожалуй, примитивный механизм из возможных. И лишь тогда принялись говорить об архивах: старый ревизор уважал документы, как мало кто еще.
-    Пользуясь вашей терминологией, архив и сам по себе – механизм, - настаивал ревизор.
-    Бумага – всего лишь отображение реальных событий, - не соглашался Бруно, и ревизор тут же начинал горячиться.
-    Просто вы не работали ревизором! Уверяю вас, единственный донос меняет судьбы сотен людей!
Бруно лишь усмехался. За доносом всегда стоял человек-шестерня. В первую очередь именно он, и лишь потом – его донос, вращал машину правосудия. А уже в порту Коронья Бруно озарило. Он понял, что именно, – совершенно не задумываясь, – проделал с Парагвайскими архивами.
Бумагу можно было сравнить со стрелкой и циферблатом, отражающими то, что происходит внутри закрытых кожухом курантов. По сути, что циферблат, что бумага, были «кукольным театром». Да, они отражали движение невидимых публике шестерен, однако, сами цифры, могли быть, какими угодно, - арабскими, латинскими, - лишь бы люди им верили.
Именно поэтому, на бумаге можно было «передвинуть стрелку» точно так же, как на реальных курантах, - куда угодно! И публика, подчиняясь подмене, раньше встала бы на работу или, скажем, опоздала бы в здание суда.
Это означало, что Бруно уже не следовало беспокоиться о реальном устройстве Вселенских курантов, чтобы исправить их. Достаточно внести исправление на бумагу, и люди, подчиняясь ему, начнут вести себя именно так, как нужно Часовщику.
***
К Томазо подошли, когда он вместе с ревизором вышел от сарагосского секретаря.
-    Сеньор Томазо Хирон? – поинтересовались двое крепких и похожих, как братья-близнецы, альгуасилов.
Томазо привычно оценил возможности для боя и кивнул.
-    А в чем дело?
-    У нас требование о вашем аресте, - протянул ему бумагу старший, - извольте убедиться, сеньор Хирон.
Томазо повернулся к ревизору.
-    Ваша работа?
Тот отрицательно мотнул головой.
-    Я отправлял донесение в Ватикан, но не думаю, чтобы оно… как-то…
Томазо кивнул и углубился в чтение. Это был стандартное, заполненное по шаблону требование инквизиции об аресте еретика.
-    Сдайте шпагу, сеньор Хирон.
Томазо машинально потянулся к поясу, и в этот миг на той стороне улицы захрапели кони, и только что мчавшаяся мимо карета остановилась.
-    Томазо! Братишка!
Томазо обернулся и, не веря своим глазам, рассмеялся. Это был Гаспар.
-    А, ну, пошевелись! – уже хлопал своих носильщиков по тонзурам однокашник, а через несколько мгновений они обнялись.
-    Арест? – глянул в сторону напряженно замерших альгуасилов Гаспар.
Томазо протянул Гаспару требование инквизиции.
-    Стандартная форма.
Гаспар глянул на требование и досадливо крякнул.
-    Наших сейчас везде берут. И во Франции, и в Италии… везде, - он покосился на альгуасилов, - тебе как… помочь… этих бугаев… девства лишить?
Альгуасилы, как по команде, потянулись к шпагам, а Томазо призадумался. Его брали под арест десятки раз – и в Азии, и в Африке, и даже в Европе, и каждый раз он выходил – раньше или позже.
-    Не надо, - отмахнулся Томазо, - думаю, через недельку отпустят.
-    Ой, не знаю, - сокрушенно цокнул языком Гаспар. – Если б меня на Ватиканские архивы не перебросили, наверное, и я бы уже в камере сидел.
Томазо восхитился.
-    Так ты уже в Ватикане?!
-    А как бы я тебя нашел? – вопросом на вопрос ответил Гаспар и кивнул в сторону ревизора, - вот, прочитал его донос и выехал. Хорошо еще, что успел.
Томазо тоже глянул в сторону ревизора и только тогда вспомнил:
-    Я ж тебе обещанное привез!
Он повернулся к замершим в стороне каретам.
-    Бруно! Сюда иди!
Дверка распахнулась, и из нее, гремя цепями, выбрался часовщик.
-    Ну, наконец-то… - усмехнулся Гаспар, - долго же ты мне его отдавал…
В его голосе слышались обида и злость, но вот смотрел он на спутника Томазо странно – с надеждой.
-    Не поверишь, я за ним по всему Южному материку гонялся! - рассмеялся Томазо. – И все – ради тебя!
Уже изнемогшие от ожидания альгуасилы демонстративно громыхнули оружием.
-    Сеньор Хирон…
-    Успеете! - рявкнул на них восседающий на руках двух здоровенных монахов Гаспар. – Не видите, два сеньора беседуют?! Или вас хорошим манерам научить?!
Альгуасилы обиженно зашмыгали носами, но перечить высокомерному инвалиду не рискнули.
-    Ну, ладно, я пошел, - рассмеялся Томазо, - а то, я чувствую, сейчас напрасная кровь прольется…
Они обнялись еще раз, и Гаспар, сделав приказной жест гремящему цепями Бруно, хлопнул носильщиков по тонзурам.
-    Вперед, ретивые!
И лишь когда «ретивые» почти домчали его до кареты, Гаспар обернулся.
-    Не строй иллюзий, Томазо. Просто помни: я тебя вытащу.
***
Бруно сел, куда показали, а через мгновение напротив него усадили Гаспара.
-    Долго я этого мгновения ждал…
Бруно напрягся, а монах, словно специально нагнетая страху, начал задирать подол рясы.
-    Ты знаешь, каково круглые сутки вот с этим ходить?
Бруно присмотрелся. С жирного пояса монаха свисала грубая веревка, а к ней была привязана стеклянная бутыль с широким горлышком.
-    Не держится ничего… льется… круглые сутки, - деловито пояснил монах, - и с бабами все… никаких отношений, – и вдруг вспыхнул. – Ты понял, крысеныш?!
-    Понял.
-    Ничего ты не понял! – процедил монах и опустил рясу. – И что мне с тобой сделать?
Бруно пожал плечами.
-    Сеньор Томазо обычно давал мне задания… вы тоже можете.
-    Чего?! – возмутился монах и вдруг словно что-то вспомнил. – Точно-точно… эта придумка с парагвайскими архивами ведь твоя?
Бруно кивнул.
-    И не только с архивами. Я много, чем сеньору Томазо помог.
Монах наклонил голову с таким выражением лица, словно обдумывал, чем бы в него запустить, и вдруг захохотал.
-    Скажи спасибо, что дело давно было, крысеныш… а то бы я тебя прямо здесь прикончил!
-    Спасибо, сеньор, - искренне поблагодарил Бруно.
***
Лишь когда Томазо сунули в битком набитую камеру тюрьмы инквизиции в Сарагосе, он понял, насколько все серьезно. Справа и слева от него сидели только братья Ордена. И многих он знал.
-    Французы первыми травлю начали, - объяснили ему. – Там какой-то из наших братьев операцию на бирже провернул… то ли с рабами, то ли с сахарными плантациями… ну, и погорел.
-    Но это же не повод – нас всех… - начал Томазо.
-    Именно что «повод», друг, - засмеялись братья, - именно что «повод».
Это было странно. Орден всегда помогал католической Франции – всеми силами. Однако Европа, похоже, изрядно изменилась.
Пока Томазо был в Новом Свете, Амстердам вдруг начал славиться своими бриллиантами, а Швейцария – часами, Голландия и Англия стали задавать тон в корабельном деле, и даже в захолустной Германии как по волшебству начало подниматься оружейное ремесло. На фоне нищего Арагона и обезлюдевшей Гранады, где, как говорили, половина селений так пустыми и стоит, контраст с евангелистами был изрядный.
-    Не надо было евреев гнать, - считали одни, - что толку, что мы у них деньги отняли? Их сила не в деньгах, а в уме.
-    Да, не в евреях беда, - возражали другие, - мы же вслед за евреями и своих начали давить, а это – последнее дело.
Томазо не соглашался ни с теми, ни с другими. Он-то знал, что место евреев тут же заняли структуры Ордена. А пустоту на месте изгнанных мастеровых-евангелистов сразу же заполнили собой монастырские мастера. Как сказал бы Бруно, на место выдернутых чужих «регуляторов хода» Орден тут же вставил свои. Однако у них, на Севере, все работало, а у нас нет.
«А может, все дело в «люфте»? – мучительно вспоминал, что там говорил об этом Бруно, - может, мы слишком зажали конструкцию? Так сказать, перетянули…»
-    Все это чушь, братья, - подвел, наконец, итог самый уважаемый арестантами монах, - беда в том, что мы обслуживали животное, которое только жрет и ср… Понятно, что когда оно сожрало все, что было, - от евреев до морисков, - оно принялось за нас.
***
Гаспар никогда не держал зла. Убить обидчика мог сразу, но злиться дольше двух часов как-то никогда не получалось. А главное, он прекрасно понял, что этот Бруно и есть тот самый «подручный Томазо Хирона», что придумал какой-то «неквалифицированный», но почему-то очень эффективный трюк с архивами.
Он помаленьку расспросил Бруно, что там в Парагвае произошло, и задумался – надолго. Нет, сам способ оформлять бумаги «задним числом» новостью не был. Гаспара заинтересовал опыт передвижки во времени огромного массива документов – сразу, одним куском. К тому, чем он занимался теперь, такой опыт имел самое прямое отношение.
-    Хочешь остаться в живых? – глянул Гаспар на часовщика.
Тот энергично закивал.
-    Я дам тебе шанс, - пообещал Гаспар.
***
Томазо вызвали на первый допрос на вторые сутки. Провели узким тюремным коридором, завели в небольшую комнату с единственным окном и жестом показали на стул. Томазо присел, аккуратно сложил скованные руки на коленях, – очень уж сильно кандалы натирали кисти, - а когда Комиссар Трибунала оторвал взгляд от бумаг и поднял голову, едва не вскочил.
-    Вы?! Брат Агостино?! Здесь, в Сарагосе?
-    А что вас удивляет? – хмыкнул Комиссар и важно приосанился.
Томазо лишь пожал плечами; он уже взял себя в руки.
-    Томазо Хирон… - принялся просматривать бумаги Куадра, - вы обвиняетесь в магометанской ереси, ереси кна… най… я, поклонении Ба… фо… мету, ну, и еще кое-что… мг-м… по мелочи.
Томазо не мог сдержать улыбки. Он понимал, что обвинять его будут, но чтобы в этом?
-    А посерьезнее обвинений у вас не нашлось? – поинтересовался он, - ну, хотя бы в убийстве…
Куадра сложил руки на столе и вперил в него преувеличенно тяжелый, неподвижный взгляд.
-    Заверяю, этого для вас вполне достаточно…
Томазо рассмеялся.
-    Тогда приступайте.
-    Вы исповедовали ислам? – тут же сосредоточился брат Агостино.
-    Я работал в исламских странах, - спокойно объяснил Томазо, - и мне, как агенту, приходилось придерживаться обычаев… это обязательно.
-    Что ж, - удовлетворенно кивнул секретарю Куадра, - одно признание у нас есть.
-    Вы в своем уме?! – опешил Томазо. – Это было агентурное задание Папы!
-    Вы признались, - мерзко улыбнулся Куадра и развел руками, - все. Вопрос закрыт.
Томазо набрал воздуха в грудь и медленно… как учили его в Индии, выдохнул.
-    Второй вопрос, - сосредоточился Комиссар, - что такое ересь кнанайя?
Томазо невольно поежился: тело прекрасно помнило, как его, окровавленного с ног до головы, привязанным за ноги, волокли по улицам города в индийском Гоа.
-    Ересь кнанайя, - медленно начал он, - это ересь принявших греческую веру египетских евреев, которые позже бежали в Индию.
-    И вы исповедывали эту ересь? – прищурился Куадра. – Каким образом?
Томазо улыбнулся.
-    Сведения о ереси кнанайя не подлежат разглашению. Но если ваших полномочий хватает, пошлите запрос в архивы Ордена. Там есть все: и обо мне, и о кнанайя, и обо всей этой операции.
Комиссар обиженно засопел. Он знал, что в архивы Ордена ему не попасть ни с какими полномочиями. Просто потому, что никто не знает, где они.
-    А Бафомет? – наконец-то взял он себя в руки. – Вы же ему поклонялись!
Томазо крякнул. Этим «Бафометом» донимали всех его сокамерников – на каждом допросе.
-    Бафомет, - терпеливо объяснил он, - это искаженное имя Магомет. Кем-то из «ваших» искаженное… кто ни разу дальше Лангедока не бывал.
-    Но вы ему поклонялись?
-    Да, я исполнял магометанские обряды, - по возможности спокойно объяснил Томазо. – В агентурных целях. Как я об этом уже говорил.
-    Он признался в поклонении Бафомету, - кивнул Куадра секретарю, - пометь.
Томазо зажмурился. Таких циников можно было отыскать только в инквизиции.
-    И вот тут еще написано, что вы – содомит.
Томазо удивленно поднял брови, а Куадра ткнулся носом в какую-то бумагу.
-    Вы ведь… практиковали участие в групповом содомском грехе… в Сан-Дени.
По спине промчался ледяной вихрь: так ясно перед ним предстало все, что произошло в Сан-Дени тогда, в самом начале. И с Гаспаром, и с Луисом, которому обозленные монахи сломали позвоночник …
-    Хирон!
Томазо вздрогнул и вернулся в реальность. Куадра держал перед собой все ту же бумагу и мерзко улыбался.
-    Вы там, в Ордене, все… что ли… этим…
-    Заткнись, каплун! – заорал Томазо. – Ты ничего об этом не знаешь!
-    Поэтому и я задал этот вопрос, - поджал губы инквизитор. – И ты мне на него ответишь.
***
Когда они, сорок два совсем еще зеленых мальчишки, съехались поступать в Орден, их приняли великолепно. Сразу показали библиотеку, учебные классы, помещения для обучения рукопашному бою и фехтованию, чистенькие уютные кельи на два человека каждая, и очень даже неплохо накормили. Они, почти все – отпрыски очень даже небогатых семей были потрясены. А тем же вечером до них снизошел сам настоятель монастыря – лично!
-    Вы видели, где пройдут несколько лет вашего обучения, и вы уже знаете, что братья нашего Ордена работают по всему миру, - тихо, но внятно, сказал настоятель, - в том числе, и при дворах самых влиятельных королей. Так что, вам есть, за что бороться.
Будущие студенты замерли.
-    Однако хочу предупредить, - поднял указательный палец настоятель, - сначала мы должны убедиться, что вы нам подходите.
Пожалуй, это было справедливо.
-    Вас ждет испытание, - оглядел ряды замерших мальчишек настоятель, - и сказать, что оно будет непростым, значит, не сказать ничего.
Томазо до сих пор помнил каждый его жест.
-    Однако я его прошел, - печально улыбнулся настоятель, - а главное, его проходят все братья Ордена. Я подчеркиваю: все!
Томазо, тогда взъерошенный, отчаянный бастард, почти каждый день с боем доказывавший, что он – человек, знал, что пройдет. Он не был хуже их всех, он был лучше.
-    Расходитесь по выделенным вам кельям, - распорядился настоятель, - и хорошенько подумайте, стоит ли вам идти до конца. И знайте, отойти в сторону вы можете в любой миг.
Они, отсмеявшись над этим недостойным предложением отойти в сторону, если не хватит духу, разбрелись по кельям, а утром в полном составе появились на разводе.
-    Кто хочет уйти?! – выкрикнул сержант. – Пока не поздно…
И понятно, что все промолчали.
Через несколько минут их загнали в огромный полуподвальный зал с двумя окнами под потолком, туда же зашли два десятка высоких, крепких монахов с как на подбор квадратными лицами и массивными тяжелыми черепами, и тяжелая, с ногу толщиной дубовая дверь захлопнулась.
Томазо поежился. Каждый из этих монахов стоил в рукопашном бою полудюжины взрослых опытных бойцов, так что на деле мальчишки были в катастрофическом меньшинстве.
***
Первым делом Гаспар выписал разрешение провезти Бруно к себе, а затем его носильщики приковали часовщика к стене в соседней келье. А чтобы не водить во двор по два раза в день, просто поставили рядом ведро.
-    Слушай задание, Бруно, - начал с главного Гаспар. – Представь себе архив в несколько сот раз больше того, что ты видел в Асунсьоне.
-    Представил, - кивнул тот.
Гаспар улыбнулся.
-    Его нужно выстроить по порядку. Представил?
Подмастерье снова кивнул.
-    Представил.
-    А теперь вообрази, что в каждом городском магистрате Европы есть похожие архивы.
Бруно виновато пожал плечами.
-    Я не знаю, где Европа. Арагон знаю. Кастилию знаю. Португалию знаю. А в Европе ни разу не был.
Гаспар захохотал и, лишь отсмеявшись, упростил задачу.
-    Черт с ней, с Европой! Главное, придумать, как упорядочить все эти архивы абсолютно одинаково. Во всех городах!
Он уже начал горячиться.
-    Беда в том, что делать это будут самые разные люди! Не всегда умные. Не всегда достаточно образованные. Обычные люди. И нам нужно дать им образец – наглядный, простой и понятный самому тупому писарю! Но не такой примитивный, как в Парагвае! Ты понял?!
-    Конечно, - уверенно кивнул часовщик.
-    Тогда думай, - приказал Гаспар и подозвал носильщиков. – Поехали, ретивые…
-    Я уже придумал.
Гаспар взялся за шеи своих «ретивых» и лишь тогда понял, что ему сказали что-то странное.
-    Что ты сказал? – обернулся он.
-    Я сказал, что уже придумал, - спокойно и уверенно произнес Бруно.
***
Бруно видел, как менялось выражение лица Гаспара: от удивления и быстро мелькнувшей надежды, через недоверие к злости.
-    Ты придумал образец?
Бруно кивнул, взял листок бумаги, перо и быстро начертил круг.
-    Это циферблат обычных курантов. Такие есть на здании каждого магистрата, а потому их видел каждый писарь.
-    И что дальше? – все более раздражаясь, поинтересовался Гаспар.
Бруно быстро набросал на месте идущих по кругу цифр черточки.
-    Возьмите за единый образец обычный циферблат, разбитый на 12 часов. На каждый час положите свой кусок архива…
Монах оторопело вытаращил глаза. Ничего логичнее, чем выстроить архивы по часам циферблата, нельзя было и придумать.
-    Потрясающе! – выдохнул он и прикрыл глаза. – Все, Томазо, считай, ты на свободе! Я тебя выкуплю…
***
Томазо сам не знал, почему начал рассказывать. Может быть, потому, что молчал всю жизнь. Но вот эту понимающую ухмылку брата Агостино выделил сразу.
-    Не надо ухмыляться, Куадра, - мгновенно осадил он Комиссара. – Это совсем не то, что проходил ты.
И по скакнувшим в сторону зрачкам инквизитора подтвердил себе, что попал в точку.
Собственно, «прием» в тот или иной орден проходили все. Не тот, прием, что заканчивался праздничным ужином и благодарственной молитвой настоятеля, а тот, что начинается сразу после ужина, когда настоятель предусмотрительно выезжает по делам, а старшие братья, предчувствуя забаву и ковыряя в зубах щепками, загоняют молодняк на задний двор.
Это везде происходило по-разному. Доминиканцев интересовали только боевые качества новичков, а потому их били – жестоко и долго, до точного выяснения, кто есть кто. Но бывали и такие монастыри, где испытание превращалось в бесконечную череду изнасилований и издевательств. Изнемогающие от воздержания и весьма недалекие умом братья порой были способны на страшные вещи.
-    Это не то, что ты подумал, - еще раз повторил Томазо. – У нас от этого удовольствия не получает никто.
***
Нет, поначалу все выглядело забавно. Монахи разбили новичков на две группы и устроили соревнования с простой задачей: как можно быстрее преодолеть ряд скамеек и столов: под скамейками надо было проползти, а столы перепрыгнуть. Мальчишкам это понравилось ужасно. Но шел час за часом, а монахи все еще были недовольны результатом.
-    Что ты, как курица бежишь?! – подбадривали они отстающих. – Быстрее! Еще быстрее!
И понятно, что часов через восемь-десять осознавшие принципиальную бессмысленность «задания» новички совершенно выдохлись, и именно тогда их начали подгонять подзатыльниками.
Поначалу огрызались многие, но уже к утру не желающих терпеть «дружеские» подзатыльники осталось только трое: Луис, Гаспар и Томазо. Монахи усилили давление, принялись всерьез всех поколачивать, и, что особенно любопытно, не столь дерзкие товарищи сочли виновными в том, что отношения с наставниками испортились, именно этих троих «смутьянов».
-    И вас всех потом… это? – прищурился инквизитор.
-    Нет, - мотнул головой Томазо. – Сначала дали уйти тем, кто сломался после первых суток.
Их было шестнадцать, шагнувших вперед, и они очень вовремя ушли. Ибо вторые сутки оказались намного тяжелее первых. Изможденные новички до конца осознали, что все направлено лишь на то, чтобы их сломать, а потому и монахи били их, не стесняясь. И если бы Луис не собрал вокруг себя команду, многих сломали бы уже тогда.
-    А потом нам пообещали защиту и вышвырнули тех, кто поверил.
На самом деле, те, кто поверил обещаниям внезапно появившихся «ревизоров» сообщить об этом ужасе в епископат, просто перестали драться, как должно, и сдались.
-    А потом вообще все пошло не так.
Он потом долго пытался понять, в чем преподаватели просчитались, но, скорее всего, дело было в том, что среди них оказался Луис. Этот тощий проворный мальчишка был самым дерзким, и когда он понял, что их шаг за шагом ведут к одному из самых презираемых в миру грехов, первым подал пример.
-    Он убил испытателя.
-    Как? – оторопел Агостино. – Как можно убить человека голыми руками?
-    Он выгрыз монаху кадык.
-    Но это же…
-    Вот именно, - кивнул Томазо.
Из них предполагалось воспитать бесстрашных, изобретательных агентов. Однако к смерти испытателя сидящие за невидимыми изнутри прорезями для наблюдения преподаватели, готовы не были. Томазо и сейчас не сказал бы, правильно ли они там поступили, но была дана команда усилить давление. И Луис убил второго.
Это было уже полным провалом испытания, неизбежно влекущим для преподавателей служебные перестановки. И они надавили еще. Двое монахов зажали Луиса в угол и показательно сломали ему позвоночник.
-    Но было уже поздно…
-    Почему? – глотнул инквизитор.
-    Мы поняли, что это возможно.
Лидерами отчаянного двухдневного сопротивления – перед самым финалом – стали Гаспар и Томазо.
-    Надо же… - неловко хмыкнул инквизитор.
-    Ты не понимаешь, что такое выдержать двое суток… - покачал головой Томазо.
Он и сам не понимал, как им это удалось. Однако они сколотили вокруг себя последних одиннадцать человек, забаррикадировались лавками и столами, и на предпоследний этап монахи не могли их загнать ровно двое суток.
-    А потом?
Томазо не ответил.
***
Первым делом Гаспар заехал на своих «ретивых» к отцу Клоду.
-    Я знаю, чем завершить Тридентский собор.
Один из умнейших историков Церкви с усталым видом оторвался от бумаг.
-    А почему ты еще здесь, Гаспар? Я тебя давно не держу.
Гапар широко улыбнулся.
-    Архивы надо разбросать по цифрам на циферблате часов. В часах разберется любой провинциальный архивариус.
Отец Клод замер, а Гаспар улыбнулся еще шире.
-    У нас получится 12 одинаковых блоков.
-    Двенадцать мало, - сразу отрезал отец Клод, - у нас должна быть долгая история…
Но его глаза уже светились мечтой.
-    Но в каждом часе есть минуты! - рассмеялся Гаспар, - можно разложить историю Церкви по минутам!
Отец Клод ушел в себя, а потом тряхнул головой и вытер брызнувшие слезой глаза.
-    Боже, как красиво…
Сравнить историю Церкви с ходом Божественных часов, где полночь означает рождение Иисуса, а полдень – расцвет христианства, это было действительно красивое решение. Но главное, эту схему понял бы любой, даже самый тупой архивариус.
-    Но у меня есть просьба, - не дал ему насладиться внезапными перспективами Гаспар.
-    Проси, что хочешь, - растроганно положил руку на сердце влиятельнейший ватиканский историк.
-    У меня друг… в инквизиции Сарагосы. Томазо Хирон. Я хочу, чтобы он вышел.
Отец Клод кивнул и тут же записал данные арестованного еретика.
-    Он выйдет. Гарантирую.
***
Томазо всегда подозревал… да что там подозревал? – Знал! – что к тому времени, когда их разложили на полу, эти содомиты имели уже очень много личного – и к нему, и к Гаспару. Но когда униженного, обессилевшего Томазо попытались заставить помочиться на распятие, он отказался.
Тогда его прогнали по второму кругу. И уже тогда стало ясно: этот бастард, скорее, даст себя убить, чем перешагнет через последний рубеж.
-    Надо любимый прием Трибунала использовать, - предложил один.
И тогда его привязали к косому андреевскому кресту, раздвинули челюсти, загнали в рот воронку и лили воду до тех пор, пока живот не раздуло, как у беременной девки.
-    Переворачивай, - скомандовал старший.
Его перевернули и, не отвязывая от андреевского креста, приподняли – точно над уложенным на пол распятием.
-    Никуда он не денется. Помочится.
И только тогда Томазо заплакал.
***

Еретик

воскресенье, 4 марта 2012 г.
Андрей Степаненко
роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

- За предательское убийство товарища по отряду…
Симон бросил в сторону возбужденной толпы короткий взгляд и заспешил мимо. Он знал, что вот-вот произойдет, и втягиваться в это кошмарное публичное развлечение – даже мыслями – не хотел.
- … приговаривается к рассечению.
Толпа взволнованно загудела. Такое зрелище выпадало нечасто.
- Братцы… нет! Не надо! Я не убивал!
Симон стиснул зубы. Приговоренного солдата вели навстречу ему, и он просто не мог не видеть, как извивается, приседает и позорно упирается голыми пятками в раскаленный песок повисший на руках потного конвоя преступник.
- Братцы! Я невиновен!
А потом солдат увидел эту квадратную площадку с полным негашеной извести глиняным баком посредине, и ноги отказали.
- Господи… только не это…
Симон глянул на солнце; до начала четвертого Ойкуменического Кархедонского* Собора оставалось от силы полчаса, и он едва успевал.
.
*Ойкуменический – вселенский, от греч. Ойкумена. Кархедон, Каркедон – Византийская провинция Карфаген, ныне Тунис.
.
- Я не делал этого… - всхлипнул за спиной преступник, - я не хочу. Вы не можете. Я не исповедался!
«Не исповедался?»
Симон машинально обернулся, но тут же понял, что его это ни в малой степени не касается, - у любого судьи всегда есть свой, специально приданный для таких случаев священник. А солдата уже растягивали за руки и ноги – в двух шагах от кошмарного глиняного бака.
- На две ладони повыше поднимите, - сухо распорядился палач, и конвойные тут же приподняли бывшего боевого товарища над землей – в точности на две ладони.
«А как же исповедь?!»
Палач дважды крутанул над головой тяжелым двуручным мечом эфиопской работы…
- Стойте! – заорал Симон.
Свистнуло, и толпа охнула и отшатнулась, а конвойные тут же подхватили казненного под руки и поставили в бак.
По спине Симона прошел озноб, и он, яростно расшвыривая попадающихся на пути зевак, рванулся к месту казни.
- Живет… смотрите! Он живет… - восторженно загудела толпа.
Казненный торчал из бака по грудь, его вцепившиеся в глиняные края пальцы пожелтели, голова тряслась, а глаза бессмысленно обшаривали залитую солнцем площадку… пока не уперлись во вторую половину тела – от пупка и ниже. Она лежала там же, где упала, в двух шагах от бака, и тоже подрагивала.
- Ух, ты! – взорвалась толпа десятками голосов. – Он увидел! А долго еще он будет жить?!
Симон прорвался на площадку и окинул казненного оценивающим взглядом. Негашеная известь намертво заклеивала сосуды, не позволяя истечь кровью. А поскольку солдат был довольно крепок телом, он вполне мог протянуть до четверти часа.
- Четверть часа проживет, - известил палач, - можете спрашивать его, о чем хотите.
«Успеет!» - решил Симон.
- Что ты чувствуешь? – выскочил из толпы мелкий шустрый старичок, но Симон ухватил его за плечо, отбросил назад и, стараясь поймать взгляд умирающего, присел напротив.
- М-мне… больно… - выдохнул солдат.
- Я могу тебя исповедать, - внятно проговорил Симон, - ты еще успеешь.
- Как именно больно? – возбужденно придвинулась к баку толпа, - на что это похоже?
Симон схватил солдата за перепачканные известью плечи и поймал-таки безостановочно бегающий взгляд.
- Ты хочешь облегчить душу?
***
Отсюда, из окон зала канцелярии было видно все: и как солдатика сунули в бак, и как монах-исповедник приник своей щекой к щеке преступника, - чтобы лучше слышать последнее покаяние.
Византийский император Ираклий удивленно хмыкнул и повернулся к Пирру.
- Смотри-ка, получилось.
- Еще бы, - самодовольно улыбнулся Патриарх. – Я в этом деле каждую мелочь продумал. Сам. Лично.
Ираклий кивнул и снова повернулся к окну.
- Думаешь, он обо всем покается? Все-таки, ветеран… и на допросе ни слова не выбили.
Стоящий за императорской спиной Патриарх язвительно хохотнул.
- Рассеченному пополам – не до секретов. Уж, поверь мне, Ираклий. Не пройдет и получаса, и ты будешь знать об этой монашке все. Кстати, а зачем она тебе?
Ираклий усмехнулся.
- Будешь принимать мое последнее покаяние, узнаешь.
Патриарх обиженно засопел, а Ираклий оперся рукой о расписанный охряными бутонами откос окна и прищурился.
- Кстати, а зачем ты исповедником амхарца* послал? Что нельзя было из наших надежного человека подыскать?
.
*Амхара (•am-ha'•re•) – одно из варварских племен Ойкумены.
.
- Какого амхарца? – не понял Патриарх, подошел ближе и выглянул из-за императорского плеча. – Что?!!
Характерный амхарский профиль приникшего к солдату исповедника был виден даже отсюда.
***
Симона принялись толкать и дергать почти сразу.
- Эй, монах! У него было время исповедаться до суда!
- Теперь наш черед!
Горожане прекрасно понимали, что чужак с грубым амхарским профилем отнимает у них самое драгоценное – время.
- Мы в своем праве!
Но Симон лишь упрямо отмахивался, а солдату становилось все хуже и хуже – на глазах.
- И еще… я отнял… свободу… у монашки, - с трудом удерживая голову вертикально, через раз выдыхал он.
- Эй, амхара! – зло толкнули Симона в спину. – Это я должен его исповедовать!
- Я понял, - внятно сказал Симон обоим – и солдату, и тому, что был за спиной. – Что еще?
- Да, уйди же, тебе сказали! – свирепо вцепились в его рясу сзади, и Симон двинул назад локтем и, судя по хрусту, попал в нос.
- Все… - выдавил солдат.
Симона снова толкнули, затем вцепились в капюшон, однако он так и продолжал, внятно, по слову проговаривать формулу отпущения и, лишь закончив, поднялся и развернулся к толпе лицом.
- Варвар? – отшатнулись передние, а зажимающий окровавленное лицо растопыренными пальцами монах изумленно моргнул.
- Он варвар… - залопотала толпа, - он варвар…
Теперь даже те, что стояли позади всех, могли разглядеть, что этот высокий, широкоплечий монах, вопреки церковному обычаю, брит наголо, а крупный череп его целиком покрыт черными и красными узорами – точь-в-точь, как у людоедов.
- С-святой отец… - болезненно скрипнуло сзади.
- Да, - мгновенно развернулся Симон.
Подбородок солдата трясся.
- Я… хочу… вернуть ей... свободу…
Симон насторожился. Он уже чуял подвох.
- П-помоги… н-написать…
Симон замер. Двадцать восемь лет он шел по жизни так осторожно, как мог, оказывал услуги исключительно за деньги и категорически уклонялся от какой-либо помощи ближнему, – исповедь не в счет.
- П-прошу…
«Напишу и отдам судейским», - решил Симон и сорвал заплечный мешок, - времени у солдата оставалось в обрез.
Толпа недовольно заворчала, но Симон уже строчил на желтой папирусной четвертушке стандартную формулу вольной грамоты.
- Имя?
- Еле-на… - с неожиданной нежностью произнес умирающий.
Симон поджал губы. Это имя и для него значило много. Очень много.
***
Ираклий повернулся к Патриарху, и тот невольно подался назад: в таком состоянии императора боялись все.
- И как я узнаю, что он сказал?
Пирр не без труда выдержал многообещающий императорский взгляд.
- Я все сделаю, Ираклий. Я обещаю…
- Это – ам-ха-рец, - по слогам процедил император, – варвар. Еретик из еретиков! Ты для него – никто!
Патриарх густо покраснел и насупился.
- Он все мне расскажет, - не разжимая губ, процедил он. – Если хочешь, прямо при тебе.
Ираклий на секунду ушел в себя, кинул взгляд на потолок, словно прикидывая, появятся ли там брызги крови после этого, Бог весть, какого по счету дознания, и досадливо цокнул языком.
- Тогда не мешкай…
***
Чтобы подписать вольную, Симону пришлось обхватить солдата за плечи; лишь тогда умирающий сумел оторвать руку от глиняного края казнилища и кое-как поставить побежавшую через весь лист роспись.
- Господин судья! – внезапно загомонила толпа, - скажите монаху, чтобы не мешал!
Симон бросил взгляд в сторону. Судья со свитой из двух конвойных уже выбирался на площадку перед баком.
- Эй, монах!
Симон аккуратно потянул подписанный листок, дождался, когда солдат снова вцепится трясущейся рукой в край глиняной горловины, и лишь тогда поднял голову.
- Ты мешаешь людям, святой отец, - опасливо покосившись на татуированную голову, проронил судья, - а они, если ты не знаешь, имеют право на публичное поругание.
Пострадавший монах стоял рядом, но претензий не высказывал.
- Пусть приступают. Теперь можно, - кивнул Симон и протянул подписанную четвертушку судье, - это его последняя воля. Отправьте имперской почтой, прошу вас…
Судья, услышав этот спокойный, все понимающий тон из уст варвара, растерялся, принял четвертушку, а толпа счастливо загомонила и, стремясь использовать оставшееся время с толком, обступила солдата со всех сторон.
- Теперь, наверное, каешься?!
- Да… - выдохнул солдат.
- А уже поздно! – злорадно отреагировала толпа. – Ты умираешь!
- Как собака!
- Теперь будешь гореть в Тофете*!
.
*Tophet (Gehenna) – кладбище Карфагена, место предания трупов огню.
.
В солдата начали торопливо, наперегонки плевать, и Симон, утерев рукавом попавшие на лицо мелкие брызги, натянул капюшон и двинулся прочь. Он и так уже опаздывал.
***
Патриарх отдал распоряжение об аресте амхарца немедленно, однако Ираклий испытывал смутное беспокойство. Нет, умом он понимал, что раздавить можно кого угодно, вот только интуиция…
- Он все расскажет… - подал голос Патриарх, но император лишь отмахнулся.
Двадцать восемь лет он удерживал Византию в равновесии и в относительном послушании: греков, сирийцев, евреев, аравитян – всех. Да, бывали сложности: ни крупные землевладельцы, ни купцы останавливаться в своих притязаниях не умели, Церковь после объявления гениального Нестория* еретиком трещала по швам, а урожаи падали – год от года. И, тем не менее, предчувствия близкого конца не возникало. А потом случился этот мятеж.
.
*Несторий – константинопольский патриарх. Подчеркивал человеческую природу Христа, что устраняло корень теософских разногласий с евреями и мусульманами.
.
Три сотни ветеранов, которым чиновники империи лишь по нелепой случайности не учли какие-то льготы, вышли на Кархедон, а по пути, раззадоренные предстоящим крупным разговором с экзархом**, ну, и в надежде пополнить запасы вина, захватили маленький придорожный монастырь.
.
**Экзарх (греч. exarch) – наместник императора Византии кон. 6-7 вв.
.
Ираклий сокрушенно покачал головой. Такого он даже не ожидал. Монастырь, несмотря на карликовые размеры, был способен выдержать сколь угодно долгую осаду, и святых отцов просто застали врасплох. Сам этот штурм был столь же нелеп, сколь и поход и уж тем более повод, - изначальная проблема решалась одним грамотно составленным письмом в канцелярию экзарха. Но что случилось, то случилось, и уже через сутки экзарх Кархедона и отец императора – Ираклий Старый узнал, что единственная монашка, ради которой этот монастырь и содержался, исчезла.
Понятно, что он тут же выслал навстречу ветеранам втрое превышающий их число отряд, и мятежники, сообразив, что ввязались в какое-то нешуточное дело, просто разбежались по своим поместьям. Экзарх обыскал все, но Елена исчезла. Вот тогда внутри Ираклия и поселилось это ощущение катастрофы – впервые за двадцать восемь лет.
***
Едва Симон выбрался за пределы площади, как его окликнули.
- Эй, амхара!
Симон заинтересованно хмыкнул и приостановился. Он понимал, что позвали именно его, однако вот уже двадцать восемь лет никто не окликал Симона помимо его на той воли. Его просто не замечали.
- Ты глухой, что ли?
«И что я сделал не так?»
Перед глазами встала желтая папирусная четвертушка, и Симон яростно хлопнул себя по лбу. Он уже понял, что натворил.
«Вот, как я мог так сглупить?!»
К нему подошли двое здоровенных монахов, бесцеремонно взяли под руки, но Симон даже не сопротивлялся. Двадцать восемь лет он оказывал такие услуги исключительно за деньги, и это смывало с него все. Потому что когда люди квиты, они остаются свободными – уж, друг от друга точно.
- И что на меня нашло?
Наивный, он искренне полагал, что, отдав казенную бумагу в казенные руки, мгновенно восстановит паритет с миром и снова станет для Господа одним из многих. И не учел одного – силы предсмертной солдатской надежды. Покойнику было плевать на мир, ему было плевать на всех, кроме него, и теперь Симон стоял перед очами Всевышнего, словно голый человек на площади.
***
- Иди-иди, - послышалось за дверями, и тревожно косящийся на Ираклия Патриарх приосанился и принял свой обычный, важный и достаточно грозный вид. Двойные двери широко распахнулись, и конвойные ввели монаха, - как все они, внешне смиренного, в рясе и с накинутым на голову капюшоном.
Император и Патриарх переглянулись.
- Ну-ка, покажись, - бодро потребовал Пирр, - давай-давай, чадо, смелее… Твой святейший Патриарх тебя не укусит.
Монах послушно стянул капюшон с головы, и в канцелярии воцарилась тишина. Этого татуированного варвара при дворе знали все.
Патриарх глотнул.
- Симон?..
- Да, Пирр, это я, - склонил татуированный череп монах и повернулся к Ираклию. – Мир тебе, император. Как отец?
- Болеет… - растерянно проронил Ираклий; он ожидал увидеть, кого угодно, но только не Симона.
- Каким ветром тебя… - опомнился Патриарх. – Что ты потерял в Кархедоне?
Монах сдержанно улыбнулся.
- Мне заплатили. Я пришел.
Ираклий сдержанно улыбнулся, а крупное лицо Патриарха покрылось бисеринками пота. Он уже понял, что Симона пригласили на Церковный Собор – в качестве консультанта.
- И на чьей ты теперь стороне? – дернул кадыком Пирр.
- Ираклий первым деньги предложил, - глянул в сторону императора Симон, - значит, на вашей.
«Ну, вот и все… - подумал Ираклий, - мой выигрыш обернулся проигрышем…»
Он очень рассчитывал на помощь Симона в диспутах святых отцов. Но теперь выходило так, что столь ценного консультанта придется убить, впрочем, как и любого, кто – вольно или невольно – прикоснулся к истории с пропавшей монашкой. Но главное, Ираклий совершенно точно знал: Симон тайны исповеди не нарушит, - даже если его рассечь пополам.
- Рад, что ты успел, Симон, - кивнул Ираклий и тут же повернулся к Пирру, - ну, что, ваше святейшество, пожалуй, не стоит отрывать нашего делегата от его священной миссии.
- Верно, - заторопился Патриарх, - иди, чадо, иди.
Монах заглянул ему в глаза, потом перевел взгляд на Ираклия и с тем же сдержанным достоинством склонил голову. Развернулся, чтобы выйти…
- Симон! – хрипло окликнул его Патриарх.
- Да? – полуобернулся тот.
- Кифа уже здесь. Поторопись… и да поможет тебе Бог!
***
Храм Пресвятой Девы Кархедонской был переполнен. Депутаты из Египта, Италии, Греции и Византии сидели вкруг на прохладном каменном полу, обмахивались исписанными папирусными листами, перекидывались шутками и ждали одного – прибытия Патриарха. Все знали, что Пирр собирается удостоить Собор своим присутствием.
Кифа внимательно оглядел запарившихся делегатов и кивнул секретарю.
- Давай-ка, помаленьку начинать.
Секретарь замялся, но возразить не посмел.
- Ну, что, братья, пока Его Святейшество не подошел, может, подискутируем?
Делегаты разочарованно загудели. Только что сытно отобедавшие, более всего они жаждали покоя и неторопливой, дружеской беседы.
- Разумное предложение, - поддержал секретаря Кифа. – И, кстати, если кто не помнит, первым стоит вопрос о праве первой ночи.
Делегаты оживились. За последние двадцать восемь лет Церкви стали существенно богаче, и все чаще приобретали земли – вместе с крестьянами и, само собой, наследовали господское право предсвадебного «прокалывания» девственниц.
- А что тут обсуждать? – громоподобно гоготнул с места могучий епископ Этрурии Софроний, - сей труд никому еще не повредил. И девушки довольны…
Делегаты вразнобой рассмеялись.
- И скольких ты, Софроний, за прошлый год осчастливил?
- Пятьдесят?
- Сто?
Епископ удовлетворенно улыбнулся в бороду.
- Сто двадцать восемь, братия… сто двадцать восемь.
- В аду ведь гореть будешь… - тоненьким голосом произнес рядом сидящий кастрат, епископ Римский Северин.
- Для мужчины в этом греха нет, - покачал головой Софроний.
Кастраты, все, как один, зашумели.
- Как у тебя язык повернулся?
- Забыл, что Спаситель говорил?
И вот тут уже возмутилась противоположная сторона.
- Тебе, каплун, в морду заехать?
- Вы у нас допроситесь!
Кифа недовольно поморщился. В прошлый раз тот же вопрос* вызвал целое побоище, и, понятно, что кастратов побили.
.
*Церковная дефлорация практиковалась как минимум до XIII века (право на него отстаивали каноники Лионского Собора), а как максимум до XVII (инцидент в Монториоле). Отсюда распространенное французское выражение «conduire la fiancee au moutier» - отводить невесту в монастырь.
.
- Тише, братия, - поднял он руку, - постыдились бы…
Но братья настолько увлеклись, что не слушали даже друг друга.
- Тихо! – рявкнул он. – Всем молчать!
В храме мгновенно воцарилась тишина, и Кифа удовлетворенно хмыкнул под нос. Сила его духа росла день ото дня, и порой он мог удержать в повиновении до полутора-двух сотен человек сразу.
- Ева – сосуд греха, братья, - внушительно произнес Кифа, - именно женщина рождает нас в мир, во владение Князя тьмы.
Он внимательно оглядел храм. Братья сидели, раскрыв рты.
- Именно из-за участия женщины Спаситель получил при рождении вторую природу – грешную, человеческую! – возвысил голос Кифа. – И именно из-за этой природы он так мучительно страдал на кресте!
Оцепеневшие братья так и сидели, уставясь в никуда, и лишь Софроний все время ерзал и морщился, так, словно пытался избавиться от этого наваждения.
- Недаром Спаситель сказал, - поучительно погрозил пальцем Кифа, - если уд твой, этот змей мятежный восстал и соблазняет тебя, отрежь его…
Софроний тряхнул головой, резким движением вытащил из-под себя кипу желтых папирусных листов и принялся их судорожно листать, явно пытаясь выяснить, так ли говорил Спаситель.
- Кифа, Кифа… - послышалось от входа, - и это, по-твоему, честный диспут?
Кифа прикусил губу и медленно повернулся к вошедшему. Он подозревал, что Ираклий пригласит Симона, однако искренне рассчитывал, что вечно кочующий по всей Ойкумене татуированный варвар к началу Собора не поспеет.
- Давай обойдемся без этого,* Кифа, - с улыбкой предложил амхарец и оглушительно хлопнул в ладоши. – Всем смотреть на меня!
.
*Использование гипноза, в том числе и на публичных церковных диспутах было широко распространено и считалось доблестью, знаком высокой духовности.
.
Делегаты вздрогнули и дружно повернулись на голос.
- Я немного опоздал, - широко улыбнулся амхарец. – Не подскажете, о чем был диспут?
Делегаты растерянно зашушукались, и лишь Софроний озабоченно вертел стопку желтого папируса.
- Не могу найти! – громко, на весь храм пожаловался он. – Откуда он это взял?
***
Сложенную вдвое папирусную четвертушку вольной грамоты Ираклию принес начальник имперской почты. Император осторожно развернул документ и, не веря своему счастью, замер: здесь было указано все – и город, и квартал, и, конечно же, имя освобожденной рабыни.
- Кто, кроме тебя, держал это в руках? – улыбнулся он чиновнику.
- Судья, - мгновенно взмок тот, - а больше, кажется, никто.
«Значит, убрать придется троих, - отметил Ираклий, - этого… потом судью и… Симона».
Он вздохнул. Симон был ему нужен. Очень нужен.
«Хотя… откуда ему знать, что это за Елена?» - попытался уговорить себя император и бросил растерянный взгляд на Пирра.
- Все в порядке? – поинтересовался изнемогающий от любопытства Патриарх.
- Ты даже не представляешь, с каким огнем я сейчас играю, - покачал Ираклий головой.
Патриарх принужденно улыбнулся.
- Всегда так было. Вспомни, как мы с тобой Фоку свалили…
Ираклий улыбнулся. Когда он, тогда совсем еще мальчишка, лично отрезал тирану детородный уд, Фока заревел, как маленький ребенок, – не от боли, от обиды. А уж когда с него начали сдирать кожу…
- Разве ты не рисковал? – продолжил Патриарх.
Ираклий покачал головой. Если бы мятеж не удался, кожу бы сняли с него самого. Фока это дело ох, как любил.
- Однако все вышло, как нельзя лучше… - заглянул ему в глаза Патриарх.
Ираклий сдержанно кивнул. Все действительно удалось, - главным образом потому, что его отец, тоже Ираклий не побоялся объединиться с номадами*. Они как раз хлынули из глубинной Африки.
.
*Номад – кочевник, варвар.
.
- Но вы рискнули, - как услышал его мысли Пирр, - и варварская Нумидия стала принадлежать твоему отцу, а ты не только сам взлетел, но и всех армян поднял. Почитай, на самый верх.
Император недовольно крякнул. Все было так, но вечный оптимист Пирр уже не помнил, да, и не хотел помнить, чем рисковали здешние армяне, вверяя свои судьбы клану потомственных полководцев Ираклиев. А вот император это помнил… и забывать не собирался.
- У тебя и теперь все удалось, - кивнул на зажатый в руке листок Патриарх, - вижу. Осталось только устранить свидетелей… Симона – после Собора – могу и я…
Ираклий, призывая к молчанию, поднял руку и отвернулся к окну. Патриарх был прав, но убивать Симона ему не хотелось. И не только потому, что тот был ему еще нужен.
- Скажи мне, Пирр, - он отошел от окна, - Симон хоть раз хоть кому-нибудь проигрывал?
Патриарх уклончиво повел головой.
- Ну? – заглянул ему в глаза Ираклий. – Что же ты молчишь?
- Нет, - выдавил Пирр.
Ираклий кивнул.
- То-то и оно. Он отважен, умен, а главное, Бог, а может быть, и кто-то еще всегда на его стороне. Чем ты это объяснишь?
Патриарх высокомерно фыркнул.
- Бесы на его стороне, Ираклий, бесы… он же продажный, как Вавилонская шлюха! Только за деньги и делает что-то. И вообще, что ты его боишься?!
Ираклий вспыхнул; обвинений в трусости он не терпел – ни от кого. А перед глазами вдруг вспыхнула давняя картина: он, пятнадцатилетний, в обычной гладиаторской броне из бычьей кожи стоит посреди арены перед не желающим сражаться медведем. А там, в императорской ложе широко улыбается Фока.
Тиран прекрасно знал, что медведя опоили, но главное, что он знал: если сражение не состоится, Ираклий сын Ираклия не получит статуса мужчины вплоть до следующего ежегодного испытания, и это будет о-очень чувствительный удар по авторитету семьи.
- Ты сказал о страхе, - недобро усмехнувшись, напомнил Ираклий Патриарху. – Но вспомни, двадцать восемь лет назад Фока меня – не просто не боялся – презирал. И чем это кончилось?
Патриарх молчал.
- Поверь мне, Пирр, - похлопал его по плечу император, - когда имеешь дело с такими людьми, как я или Симон, лучше не ошибаться.
***
Некоторое время Симон просто наблюдал, но поначалу делегаты все время сбивались на невесть кем подкинутую идею, что вечно соблазняющего змея лучше бы отделять будущим священникам еще в младенчестве. Однако шло время, здравый смысл одерживал верх, и, в конце концов, разговор пошел по существу.
Они все понимали, что право первой ночи – традиция, пусть греховная, но древняя и уже в силу этого неколебимая. Наследуемые Церковью крестьяне настолько привыкли приводить своих дочерей на предсвадебное «прокалывание», что попытка нового хозяина, пусть и в рясе, увильнуть от этой почетной обязанности просто не воспринималась – вообще. Симон видел, как это происходит в одном из испанских* монастырей.
.
*Испания (Hispania Citerior) – в то время африканская провинция в Ситифенской Мавретании. Современная Испания унаследует это название много веков спустя.
.
- Абу Кир**… - табуном ходили крестьяне за своим настоятелем. – Нам дочерей замуж отдавать пора… сколько же можно ждать?
.
**Абу Кир – в данном случае титул духовного лица, «святой отец».
.
- Я кастрирован, – мрачно огрызался настоятель, - даже если бы и хотел помочь, не сумею. Сколько можно объяснять?
- Но у тебя же наверняка есть брат? Или племянник? Пусть он за тебя порадеет. Смилуйся, Абу Кир…
Члены прибывшей из Кархедона церковной комиссии, к которой был приписан Симон, лишь переглядывалась.
- Ну, и как тут нормальному мужику устоять? – пихал его в бок дьякон, - хорошо еще, что этот – кастрат, а то бы точно в грех ввели.
Симон слушал и улыбался; уж он-то знал, что за этим стоит. Крещеные лишь в третьем или четвертом поколении, крестьяне, по сути, еще варвары, и не думали забывать о мстительности старых племенных богов.
- Каждый проливший кровь рода – кровный враг, - давным-давно объяснил ему уже тогда старый Аббас, очень даже неглупый людоед, - и оскорбленные духи племени будут преследовать его, пока не уничтожат.
- Даже если это кровь девственницы? – удивился Симон, тогда еще совсем юнец.
- Особенно, - кивнул Аббас. – Красные* люди – глупые люди, если не понимают, зачем им девочек подкладывают. А проходит год-два, и нет человека! Или в бою погиб, или утонул. У нас это все знают.
.
*С точки зрения африканца, кожа европейца красная, в отличие от действительно белого цвета соли.
.
Вот и в Испании чуть менее дикие, чем этот людоед, монастырские крестьяне, по сути, беззастенчиво перекладывали опасность на своего нового господина, и в этом был резон: если настоятель – сильный колдун, духи отступят. А если слабый… что ж, туда ему и дорога.
Симон улыбнулся: Ойкумена была полна подобных традиций. Даже у египтян и греков еще недавно каждый первенец – во избежание падения кровного проклятия на жениха – зачинался в храме, а потому и считался божьим ребенком – что Тесей, что Ахилл, что Александр Великий**. Почти всех их после рождения оставляли жить и воспитываться в храмах, некоторых кастрировали, и большинство так и шло по жреческой линии. А куда еще податься потомству какого-нибудь Анубиса или Посейдона?
.
**По одной версии Александра Македонского зачал бог Амон-Ра в лице одетого священным бараном жреца по имени Нектанеб, а по другой – бог Зевс в виде ужа.
.
Понятно, что там, где христианские церкви одерживали верх, они первым делом сталкивались со всем этим наследием язычества. И вот изменить его чаще всего оказывалось невозможным, и монахи не без удовольствия прокалывали девчонок, а первенцев либо отправляли на монастырские поля, либо кастрировали и продавали в Геную и Венецию – для церковных*** хоров. Спрос был огромный.
.
***Кастраты производились и содержались под патронажем Римской Католической Церкви вплоть до конца 18 века. Подробнее: Патрик Барбье «История кастратов».
.
Понятно, что говорить об этом на Соборе смысла не было; делегаты съехались со всей Ойкумены вовсе не для того, чтобы обсуждать ересь черного колдуна Аббаса или происхождение греческих героев. Здесь решался вопрос о власти.
- Да, не могу я этого не делать! – раненым зверем рычал Софроний. – Если я откажусь, люди подумают, что я струсил! Языческих бесов испугался!
- Тише-тише! – висли на плечах могучего епископа братья, но диспут снова застрял на том же месте, что и всегда.
- Они скажут, Софроний слабак! – почти рыдал епископ. – Они скажут, Спаситель никого не может защитить! Даже такого, как я! Самого верного раба!
«Пора», - понял Симон и, привлекая внимание, поднял руку.
***
Ираклий прибыл на Собор вслед за Симоном и чуть раньше, чем должен был приехать Патриарх, и наблюдал за ходом диспута из-за занавеси. По сути, все эти священники были куклами в руках главных игроков, и об истинной цели дискуссии знали от силы пять-шесть человек. И, само собой, эта цель заключалась вовсе не в сокращении греховной практики и даже не в постоянном конфликте «меринов» и «жеребцов». Все упиралось в острое нежелание самостоятельных Церквей входить в Унию с дружественными Ираклию патриархатами. А если заглянуть еще глубже, то все упиралось в деньги и власть.
Поднявшиеся на случившейся двадцать восемь лет назад катастрофе купцы Генуи и Венеции отчаянно боялись поглощения все еще могучим Кархедоном. И уж они-то понимали: одно дело платить церковную десятину в константинопольский патриархат – считай, в бездонный карман семьи патриарха Пирра, и совсем другое – своему епископу, особенно если сунуть на это местечко сводного брата. И уж тем более, разные вещи: исповедаться своему священнику или императорскому, - одно неверное слово, и окажешься в подвале имперского дознавателя. Нанятые этими купцами люди и раздули теософскую дискуссию о числе природ во Христе. И от этого отвлеченного вопроса, как от корня зла, каждый год прорастали все новые противоречия, некогда единая идеями Церковь дробилась, а в воздухе сгущалось предчувствие крупного передела.
Для Ираклия это было крайне опасно, - напоминавшая лоскутное одеяло Византия еле держалась, - как на нитках. Поэтому он и предложил вниманию отцов Церквей «Экстезис» - декрет, могущий объединить епископаты Ойкумены в один мощный кулак. Но поднимать этот вопрос на Соборе было еще рано.
«Надеюсь, ты это понимаешь…» - усмехнулся Ираклий, глядя на возвышающегося над делегатами Симона, и консультант вдруг обернулся в сторону занавеси и поймал взгляд императора – глаза в глаза.
- О, Господи! – отшатнулся Ираклий. – Спаси и сохрани!
Пытаться убить такого человека, - даже из-за Елены, - было бы истинным безумием.
***
Симон понимал, что привязывать нынешний диспут к еще не состоявшейся Унии рано, а потому начал с простых и понятных вещей.
- Кем родится зачатый от монаха? – в лоб спросил он Кифу, наиболее опасного оппонента.
- Рабом Церкви, - пожал плечами тот и насторожился, - а к чему ты клонишь?
Симон широко, щедро улыбнулся.
- Не к тому, что Церкви нужны деньги и рабы; не к тому. Просто нашими рабами всегда становятся первенцы – самые старшие среди братьев и сестер. И значит, самые уважаемые среди своих ровесников.
Он бросил ободряющий взгляд на епископа Этрурии.
- Подтверди, Софроний.
Епископ сурово кивнул.
- Тех монахов, что от меня, в каждой деревне, как почетных гостей, встречают.
Знающие, что у Софрония детей, что звезд на небе, делегаты оживились. Но уже понявший, куда его загоняют, Кифа вскинулся.
- Церкви не нужен авторитет ценой грехопадения священнослужителей!
Симон развел руками.
- Крестьяне все равно найдут того, кто будет это делать. Как думаешь, Кифа, кто станет девушек «прокалывать», если Софроний в сторону отойдет?
Кифа замер, а епископ Этрурии горько усмехнулся.
- А что тут думать? Я и так знаю: колдун местный! Он не менее родовит, чем я.
Симон кивнул.
- А значит, чьих детей в каждой деревне будут встречать, как почетных гостей? Посейдоновых?
Делегаты раскрыли рты, да так и замерли. Они и не подозревали, что этот теософский вопрос о грехе настолько опасен. И тогда в наступившей тишине прозвучало главное:
- И выходит так, что не участвующие в дефлорации священники-кастраты заведомо отдают всех первенцев Сатане.
***
Ираклий был потрясен. Нанятый за деньги Симон не только напрочь обошел вопрос о непопулярном «Экстезисе», но и нашел самое уязвимое место каждого делегата – страх утратить персональное влияние на крестьян. Ну, и лишенным главного козыря кастратам удар был нанесен преизрядный.
- Ай, да умница… - покачал он головой, - ай, да амхарец…
Собственно, уже Никейский Собор ограничил участие кастратов в строительстве Церкви, но так внятно суть проблемы была изложена впервые.
«Нет, его нельзя убивать, - даже из-за Елены».
Ираклий сразу же послал в Александрию по-настоящему надежного человека – Ахилла, спасенного им от Фоки старого грека без ушей, носа и языка. И если Ахилл привезет спрятанную солдатом у родни монашку до того, как кто-нибудь что-нибудь сообразит, все может обойтись. Теперь Ираклий сожалел даже о том, что приказал устранить судью и начальника почты.
«Собственно, и Симон, уже никогда ни о чем не узнает…»
Этот умелец честно работал за деньги, а к тому времени, когда он завершит серию диспутов с Кифой, птичка по имени Елена будет снова в своей клетке. Надо просто держать последнего свидетеля под контролем.
Послышались тихие, осторожные шаги, и император обернулся. Это был секретарь.
- Что еще? – недовольно поинтересовался Ираклий.
- Варвары, император, - глотнул секретарь.
Ираклий поморщился. Полудикие племена безостановочно шли из глубин Сахары уже двадцать восьмой год, и конца этому не предвиделось.
- Много?
- Тысяч двадцать-тридцать.
- Еду, - кивнул Ираклий, встал и раздвинул занавесь. – Мир вам, святые отцы!
Делегаты подняли глаза, на мгновенье опешили, но тут же вразнобой заголосили.
- Мир и тебе, боголюбивый император…
- Вы хорошо потрудились, дети мои, - широко улыбнулся Ираклий, - думаю, на сегодня хватит. Лучше обдумайте то, что было уже сказано, за хорошим ужином…
Священники согласно загудели: того, что на них свалилось только что, хватало для размышлений за глаза.
- А ты, Симон, поедешь со мной, - поманил Ираклий. – Хочу тебе пару вопросов задать. Ты ведь у нас как раз варвар.
***
Кифа проводил Симона долгим взглядом и устало потер взмокший лоб. Он знал, что за этой, самой первой проигранной схваткой будут и другие. Такого сильного соперника он уже не имел давно.
«Точнее, никогда…»
Пожалуй, с этим амхарцем еще мог сравниться один грек – из прошлого… учитель Кифы… но тот грек был мертв, и вообще… раз и навсегда отрекшийся от своего прошлого Кифа не хотел об этом вспоминать.
- Господь просто обязан покарать этого еретика, - фальцетом произнес рядом стоящий кастрат-епископ Северин, - как уже покарал он Анастасия…
Кифа вздрогнул, но тут же взял себя в руки. Перешедший дорогу сильнейшим людям Церкви Анастасий умер от насланного Господом внезапного воспаления кишок – сразу после дружеского ужина с Кифой. Эта картина и теперь стояла перед глазами: крупный сильный мужчина воет от нестерпимой боли, извергая ртом только что съеденное, затем то, чем он отобедал пару часов назад и, в конце концов, дерьмо.
- Я тебе точно говорю, Кифа, - напряженно произнес епископ, - если Господь этого Симона не остановит, он еще и «Экстезис» нам навяжет.
Кифа досадливо крякнул. Обиднее всего было то, что он превосходил этого варвара силой духа во много раз. Да, Симон знал кое-какие «секреты ремесла» и вполне мог, сунув лавочнику одну монету, убедить его, что тот получил две. А для того, чтобы разрушить навязанное подчинение, большого ума и не требовалось, - всего-то хлопнуть в ладоши и перевести внимание на себя. И все-таки Кифа проигрывал – на каждом диспуте.
- А если «Экстезис» будет принят, ни Генуе, ни Венеции не устоять, - все ныл и ныл епископ, - Ираклий всех под себя подомнет.
Кифа задумчиво кивнул. Хуже того, если купцы поймут, что рекомендованные ими делегаты не сумели повернуть Собор в правильную сторону, кое-кого из них тут же постигнет кара Господня – вплоть до собственных выблеванных кишок. Аптекари в Генуе были хорошие.
- Ты прав, Северин, - вздохнул он, - Господь этого еретика обязательно покарает… я так думаю, в ближайшие сутки.
***
Симон вышел из храма вслед за Ираклием, однако пришлось ждать: к императору тут же подошли выразить преданность четверо крепких, как на подбор, иноземных братьев-купцов, только что купивших огромное поместье – совсем недалеко от столицы.
- Хвалю, - кивнул император, - рад, что вы верите в Кархедон.
Стоящего в свите эконома экзарха перекосило, и он – от греха подальше – тут же отвернулся. В последние двадцать восемь лет небеса не баловали Ифрикайю* дождями, реки зарастали, берега озер начали покрываться горькой солью, урожаи зерна сократились, и только маслина удавалась, как и прежде, - на славу.
.
*Ифрикайя, Ифригия – провинция Африка, современный Тунис.
.
- Главное, чтобы крестьяне вас приняли, как истинных господ, - лукаво улыбнулся Ираклий. – Надеюсь, вам уже рассказали о местных… традициях? Здесь надо быть поосторожнее…
- Управимся, - дружно закивали братья, - и не таким уздечку надевали…
Ираклий рассмеялся, пожелал купцам удачи, запрыгнул в колесницу и… впервые за много лет не встал за вожжи сам, пригласил гвардейца.
- Садись, амхарец, - хлопнул он по дощатому, обтянутому узорчатой кожей сиденью, - у нас долгий разговор будет.
Симон кивнул, забрался в колесницу и, зная, что речь пойдет о варварах, быстро перебрал в памяти все местные племена. Он мог рассказать все и обо всех. Однако Ираклий огорошил.
- Расскажи мне об Абу Касиме. Говорят, что ты его видел, - еще при жизни…
Симон растерянно хмыкнул и, собираясь с мыслями, глянул назад. Светло-розовая в свете заходящего солнца личная конница императора уже тронулась, обошла колесницу с обеих сторон, однако держалась на расстоянии – дабы не пылить Ираклию в лицо.
- А что тебе до Мухаммада? – назвал он Абу Касима его наиболее известным именем.
Император сосредоточился.
- Это правда, что он – пророк?
Симон криво улыбнулся и покачал головой.
- Хороший вопрос.
- Так отвечай.
Симон уставился в огненную полосу закатного горизонта и замер. Мухаммад ему понравился сразу, и это было плохо. Очень плохо.
- Да, он пророк, - нехотя выдавил Симон.
- А что так невесело?! – хохотнул Ираклий. – Тебе-то что огорчаться?
- Я не люблю пророков, - мотнул головой Симон и тут же понял, что придется объяснять, почему, - ты же знаешь, я – гностик…
- Ты хитрая лиса, - хмыкнул Ираклий, - я даже думаю, никто не знает, кто ты на самом деле.
Симон промолчал. Это было так.
Почти так.
«Да, можно сказать, практически никто…»
- Но меня интересуешь не ты, - оборвал его размышления Ираклий, - мне важен Абу Касим, и я хочу знать, почему ты считаешь его пророком.
Симон, чтобы заходящее солнце не било в глаза, прищурился.
- Он летал в Небесный Иерусалим. Ну, и… сердце ему архангелы открыли.
- Этого мало, - непреклонно мотнул головой Ираклий, - ты, я уверен, тоже в Иерусалим* не раз и не два летал, но ведь ты не пророк.
.
*Теософы авраамических религий полагают, что истинный Иерусалим находится не на земле.
.
- Нет, - признал Симон.
Ираклий приложил руку ко лбу козырьком, и они оба уставились на тонущее за краем земли солнце. И лишь когда уходящее солнце выпустило свой последний нежно-зеленый луч, Симон сказал главное.
- Пророк это, прежде всего, посланник Бога. А Мухаммад, безусловно, Его посланник.
Наступила тишина, прерываемая лишь цоканьем копыт и бренчанием сбруи.
- Тогда может повернуться по-всякому, - тоскливо проронил Ираклий.
Симон медленно повернулся к императору. Таким он его еще не видел.
- Что стряслось, Ираклий?
Император на мгновение ушел в себя – так, словно решал, быть ли ему искренним до конца, и было видно: что-то решил.
- Нас ждет война с курейшитами*, - сосредоточенно произнес он, - большая война…
.
*Курейшиты, племя первой жены Мухаммада. Сильнейшая купеческая корпорация.
.
Симон удивленно поднял брови. Он знал курейшитов: богаты, сильны… но чтобы воевать с Византией, не хватило бы всех денег и всех армий Ойкумены! А главное, курейшиты, как большинство приморских аравитян, жили торговлей. Для них такая война стала бы самоубийством!
- Никто не рискнет напасть на Византию, - замотал он головой. – Тем более аравитяне.
Император горестно усмехнулся.
- Они уже пересекли Пролив.** И уже вошли в Эфиопию.
.
**Баб-Эль-Мандебский пролив.
***
- Вон, вон! Еще один пошел! – закричали воины, тыкая пальцами в исчезающую на линии горизонта фигуру всадника, и Амр ибн аль-Ас приподнялся в стременах и проводил чужого посыльного долгим внимательным взглядом.
Имперские гонцы сообщали о продвижении его небольшой армии каждые несколько часов: круглосуточная почтовая служба у Ираклия работала отменно. Как и предупреждал Хаким – еще месяц назад.
- Ты обезумел! – орал в лицо Амру племянник первой жены Пророка. – Я не позволю тебе втянуть нас в эту войну!
- Война уже началась, - отодвигал обветренное лицо Амр, - ты знаешь это лучше других. И Византия не собирается ее прекращать.
- Слушай меня, - яростно ухватил его за одежду Хаким, - если ты думаешь, что племя курейш может одолеть Византийскую империю…
- Не только курейш, - не выдержал Амр. – Я уже человек шестьсот собрал. Думаю, тысячи две перед выходом будет…
- Ну, ты… дурак… – потрясенно выдохнул Хаким.
Понятно, что Амру пришлось обращаться к халифу и объяснять, почему он верит, что можно пройти из верховьев Нила в низовья без крупных боев. И понятно, что старый, многоопытный Умар, по сути, сказал то же самое.
- Ты не успеешь дойти даже до Фаюма*.
.
*Фаюм – озеро в Египте.
.
-Успею, - возразил Амр, - до Фаюма успею.
Он вытащил карту, принялся неспешно разъяснять, что по сведениям купцов, Ираклий будет в отъезде, на церковном Соборе, аж в Кархедоне, а значит, первые вести о движении войск, он получит не раньше, чем через две, а то и три недели… но Умар задал самый главный, пожалуй, вопрос.
- А что дальше?
И Амру нечего было сказать.
Он знал, что заставить Ираклия говорить с собой на равных не сумеет. А думать, что он, с карликовым сводным отрядом из вчерашних пастухов, сумеет напугать самую большую регулярную армию Ойкумены, было абсолютным безумием.
Амр и был безумен – и не он один; в этот год обезумел весь мир. Обезумело небо, не пославшее Аравии ни единой капли дождя. Обезумел раскаленный ветер, в считанные дни спаливший даже привычные ко всему листья пальм. Обезумели дикие звери, осадившие деревенские источники, и жадно хватающие пищу из человеческих рук. Но более всех обезумела Византия.
Впервые Амр приехал к Хакиму за месяц до решающего разговора, едва стало ясно, что весна не состоится. Лишенная дождей трава просто не проросла.
- Нам понадобится зерно, много зерна, - предупредил он. – Овес в первую очередь.
- Я знаю, - хмуро кивнул Хаким.
Второй раз он приехал, когда его люди начали терять скот.
- Ты что, держишь цену? Я заплачу, сколько попросишь! Дай нам зерно!
На правильно подобранной смеси старой соломы и муки коров можно было продержать довольно долго.
- У меня нет зерна, - убито покачал головой Хаким.
Амр обомлел.
- У курейшитов кончились деньги?
- Нет. Денег много.
- Тогда, может быть, все ваши корабли разбило бурей?
- Нет. Корабли целы.
- В Египте неурожай? – предположил самое невероятное Амр.
- Нет, у них все, как всегда. Запасов лет на семь. Но наши корабли не грузят.
Амр насторожился.
- Почему? Что не так? Чего они от вас хотят?
И тогда Хаким рассмеялся – совершенно безумно.
- А чего от нас можно хотеть, кроме Баб-Эль-Мандебского пролива? Что еще у Аравии есть… кроме этого пролива и песка?
Амр не поверил. Вот уже двадцать восемь лет как дождей становилось все меньше и меньше, и понятно, что цены стали меняться, и одни купеческие кланы поднимались, а другие падали. Но шантажировать своих старинных соседей угрозой голодной смерти?!! Так не поступали даже людоеды.
- Не хочешь давать, так бы и сказал!
Амр бросился к евреям, затем к армянам и грекам, но оказалось, что лишнего зерна нет ни у кого – лишь на прокорм собственных семей. А потом начали умирать люди, - сначала в пустыне, а затем и в городах. И когда Амр увидел первые неубранные трупы на улицах Медины, он понял: еще три-четыре месяца, и старый купеческий конфликт за последний невизантийский пролив закончится – сам собой.
***